ОБЩЕЛИТ.COM - ПРОЗА
Международная русскоязычная литературная сеть: поэзия, проза, критика, литературоведение. Проза.
Поиск по сайту прозы: 
Авторы Произведения Отзывы ЛитФорум Конкурсы Моя страница Книжная лавка Помощь О сайте прозы
Для зарегистрированных пользователей
логин:
пароль:
тип:
регистрация забыли пароль

 

Анонсы
    StihoPhone.ru



Добавить сообщение

Букет для хозяйки

Автор:
Автор оригинала:
ЮрийКопылов
Букет для хозяйки

I

Эта банальная история (если для столь ничтожного повода допустимо такое высокое слово, каковым является «история») немножко смешная, немножко грустная, немножко озорная, но вместе с тем весьма поучительная для образной характеристики некоторого отрезка жизни патриотически настроенного молодого советского человека, случилась в конце 1988 года. Тогда в стране исподволь зрели большие перемены. Играя словами, можно сказать, что страна была беременна переменами. Спешу сообщить, что она, эта история, случилась не со мной (почему-то принято считать, что автор пишет о себе), а с моим закадычным другом, с которым мы довольно близко сошлись в горах Кавказа на чудной снежной почве лыжного катания, пахнущей морозом и солнцем. Звали моего друга Андрей Николаевич Смирнов.

Впрочем, назвать Андрея Николаевича моим другом, тем более закадычным, означает, на мой взгляд, некоторую натяжку. Примерно то же, что притянуть важное понятие за уши. Потому что друг, опять же на мой взгляд, это когда с детства, со школы или институтской скамьи. А в остальных случаях это, скорее, приятели, собутыльники, современники. Так вот, подводя промежуточный итог вышесказанному, можно без опаски сказать, что Андрей Николаевич был моим дружеским приятелем, «стакановцем» и собеседником. Он имел массу достоинств и, пожалуй, лишь три более или менее явных, но спорных недостатка: он был весёлый хохотун, ужасный спорщик и незаурядный бабник (в хорошем смысле этого красивого слова). В словесных перепалках он находил такое неимоверное количество спорных аргументов, что возражать ему было совершенно невозможно. Если сегодня он напористо защищал одну политическую линию, то назавтра мог ничтоже сумняшеся уверенно защищать прямо противоположную. С не меньшим напором.

Он имел выдающийся крупный нос, вызывающий в памяти тех, кто на него в это время заинтересованно смотрел, образ озорника Сирано де Бержерака. И женщин этот Андреевский нос постоянно привлекал, ибо по установившейся загадочной традиции считается, что размеры мужского носа и его уродливой половой принадлежности, болтающейся между мускулистых ног, таинственным образом связаны между собой, как шерочка с машерочкой. Однако в случае с Андреем Смирновым женщин ждало грустное разочарование. Во-первых, размеры носа и половой принадлежности этого заманчивого партнёра (даже в возбуждённом состоянии) явно не соответствовали один другому. А во-вторых, Андрей, торопливо завершив схватку половой борьбы на постельной арене, незамедлительно поворачивался к даме спиной и засыпал мёртвым сном, всхрапывая, как дряхлый мерин. Это женщин сильно обижало, и они неизменно испытывали неприязнь к развитию близких отношений. Откуда мне об этом известно, спросите вы. Да сам Андрей мне об этом не раз рассказывал, похохатывая с унылым прискорбием.

Когда мы сходились с Андреем Соколовым в дружеской схватке весёлых бесед, он, рассказывая мне о перипетиях своей краткосрочной жизни в Финляндии, о чём я, с его слов, собираюсь поведать, как уж умею, причёсанными словами, он, как всегда похохатывая, высвечивал то один эпизод, то другой. Поэтому история эта грешит непроизвольными сбоями во времени. И это не является данью оригинальности или моде. Но зато походя демонстрирует широкие возможности художественной прозы.

Итак (возвращаясь к нашим баранам), в стране ожидались перемены. То здесь, то там вспыхивали сполохи приближающейся грозы, что, как всегда, первыми чувствовали люди искусства. Отовсюду раздавался хриплый, завораживающий голос Владимира Высоцкого: из раскрытых форточек московских окон, со сцены «Театра на Таганке», с привалов туристских походов, под зарево костров. Слушая его песни под нервные аккорды его гитары, люди задумывались и начинали сомневаться: всё ли так, как надо тому быть, «в датском королевстве». Они ждали перемен, но не знали, к чему они приведут. Слушали, посмеиваясь и опасаясь, тревожные песни Александра Галича. И тоже под гитару. Его приглашали к себе важные шишки на самом верху, чтобы под похоронный голос певца напиться как следует и забыть, что конец близок. Тихим голосом пел со сцены Булат Окуджава, умевший выщипывать из гитары простейшие аккорды и простые умные слова, идущие прямо в душу. Под гитарный звон бардовских песен страна готовилась расставаться с социалистическим реализмом и диктатурой пролетариата, пытаясь не вспоминать миллионов своих сограждан, расстрелянных в подвалах Лубянки.

От бардов не отставали писатели. Пропустив по неосторожности в печать «Один день Ивана Денисовича», дряхлеющая власть осознала впопыхах свою глупую ошибку и выпихнула из страны без вины виноватого Александра Солженицына, которого некоторые особо рьяные патриоты, за «хитроватую» правду описания, окрестили Солженицером. Зато все потом за это поплатились «Архипелагом ГУЛАГ». Ведь был же, язви его в душу, опыт, «сын ошибок трудных», но не было мозгов. Как тут не вспомнить про извечных дураков и плохие дороги. Борис Пастернак неожиданно получил Нобелевскую премию за напечатанный в Италии роман «Доктор Живаго». В печати была развёрнута травля великого поэта. Он был вынужден отказаться от «Нобеля». Власть предержащие думали, что они расправились с опасным ниспровергателем устоев советского порядка (Андрей дважды перечитывал роман и не нашёл в нём ничего такого уж прямо антисоветского), но добились только того, что свели до срока в могилу великого поэта, гордость русской литературы. А на его место встали другие: Даниэль, Синявский, Бродский. Последовала серия высылок из страны инакомыслящих людей, не в меру талантливых, большею частью тех, в жилах которых текла опасная еврейская кровь. К ним присоединился трижды Герой социалистического труда, отец водородной бомбы, совестливый академик Андрей Сахаров. Его выслать из страны не решились (он много знал), но сослали в город Горький на великой русской реке матушке Волге, установив за ним позорный негласный надзор.

Не все обыкновенный люди слышали подземный ход грядущих перемен. Андрей Соколов, к примеру, не слышал и продолжал неколебимо верить в силу и устойчивость Коммунистической партии Советского Союза, членом которой он состоял вместе с другими 18-ю миллионами замороченных навязчивой пропагандой людей. Поэтому события, которые я собираюсь живописать (на фоне гула подземных сил), могут показаться малозначительными, хотя, возможно, и характерными для российского бытия. Каким оно было, по сути дела, многие сотни лет тому назад, таким и осталось.

II

Первое и, пожалуй, главное, что запало в душу Андрею Соколову, когда он в январе 1988 года очутился в тесном одноместном полу-купе международного вагона, следующего по маршруту «Москва-Хельсинки» в составе поезда, отправлявшегося поздно вечером от перрона Ленинградского вокзала, было щемящее чувство грусти тоски. Грусть бывает разная: светлая и тёмная. Грусть Андрея в тот поздний час была серая, как ненастная погода, когда моросит холодный дождь и слетают на влажный асфальт хлопья мокрого снега. И по спине бегают мурашки. И хочется согреться. Хорошо бы рядом с женщиной. Это была грусть расставания с привычным укладом жизни, с близкими Андрею людьми, которых он любил, как самого себя. Нельзя сказать, что он не привык к перемене мест. Напротив, ему всегда нравилось путешествовать. Но все прежние его поездки были относительно кратки: от силы неделя в командировку или месяц в законный отпуск на море или в горы. Те, прежние его поездки, особенно отпускные, бывали чаще всего в компании весёлых друзей, старых или новых, но людей, говорящих на его родном языке, стремящихся к одной цели, интересующихся тем же, что и он сам. К этому следует добавить, что поездка заграницу была ему внове.

А тут! Один-одинёшенек, в тесном зажатом купе, и едет почти на целый год в страну, где его ждёт неизвестность, И люди говорят на совершенно чужом языке, может быть, таким же образном для финнов (и эстонцев), как для Андрея русский, но каком-то по-детски смешном и шепелявом. Например, по-русски «раз-два-три», по-немецки «айн-цвай-драй», по-английски «ван-ту-сри» а по-фински «юкси-какси-колме». Можно лопнуть от смеха.

Перед отъездом Андрей читал (усиленно зубрил), много раз повторяя, «Разговорник туриста «Совинтурс» и открыл для себя множество потешных слов. В их произношении преобладали сюсюкающие и пришепётывающие нотки, и чудилось, что такой язык выучить невозможно. Однако, думал он, поживу среди финнов почти год, пооботрусь маленько, возможно даже пригляжу себе молодую симпатичную финку, рыжеволосую, с зелеными, как малахит, глазами и, глядишь, выучу этот странный чужой язык.

Но уж это была полнейшая фантастика. За всё время пребывания в благополучной Финляндии Андрей запомнил всего несколько слов и кратких бытовых предложений. С большим трудом, надо сказать. И с финкой, приходится сознаться, тоже не всё вышло, как ему хотелось.

У некоторых особо привередливых читателей такая бестолковость может заронить сомнения в умственных способностях моего героя. Но я должен заявить, что такой читатель заблуждается. Андрей Соколов был (и остаётся) очень неглупым умным человеком. Даром что дослужился до начальника главка. Просто язык этот, финский, был неподъёмный для русских мозгов. Ну сами посудите, как звучат некоторые разные слова. Кроме упомянутых ранее «юкси-какси», добавим небольшую толику для юмора смеха: «хювяя хуомента» – доброе утро, «киитос» – спасибо, «ракостан синуа» – я люблю тебя, «пальонка максаа» – сколько стоит? Ну, и так далее. Каково? Как вам? Приспичило? Если вы ещё не описались со смеху, то советую поторопиться в отхожее место, там наступит желанное облегчение мочевого пузыря.

«Ракостан синуа» (я люблю тебя) Андрей запомнил на всякий случай особенно крепко. Думал, что пригодится. Но, как показало дальнейшее развитие событий, эти слова ему не пригодились. Что же касается гипотетической рыжеволосой зеленоглазой красавицы, то речь о ней пойдёт впереди.

Ещё Андрея не оставляла противная, как зубная боль, обида. Он надулся, как мышь на крупу, которой она от жадности объелась. Андрею было обидно, что его, человека вполне самодостаточного и весёлого, каковым он сам себя представлял, новый председатель Комитета по печати Ненашенский Фёдор Михайлович, сменивший на этом высоком посту Пастушина Николая Борисовича, так подло и неуважительно выпихнул в загранкомандировку. В этом было некое скрытое пренебрежение. Он, видно, считал, что Соколов ему не пара и можно к нему относиться по принципу: я-начальник, ты-дурак. Ведь мог, казалось бы, призвать Соколова к себе по-товарищески (ведь они оба товарищи одного дела, одной партии), а то и вовсе приехать к Соколову в главк (это уж, конечно, полная фантастика) и поговорить с ним по душам. Сказал бы напрямую, что Андрей ему не нравится, что работает он плохо, (это подтверждается систематическим невыполнением плана капитальных вложений и особенно строительно-монтажных работ), что он не обрёл к нему доверия. Андрею было бы легко и радостно, потому что он и сам к себе именно так относился. Без ложной скромности. А то натравил на Андрея Соколова «Строительную газету», используя свои журналистские связи (до перевода в Комитет по печати Ненашенский был главным редактором газеты «Советская Россия», прозванной острословами «Соврасской»). Некрасиво это получилось и трусливо. Андрей всегда не любил журналистов, относился к ним презрительно за их продажность. Не зря называют журналистику второй древнейшей профессией. А после того как Ненашенский попраздновал на счёт начальника строительного подразделения труса, председатель Комитета перестал быть для Андрея Соколова настоящим мужчиной, он перестал его уважать и перед ним преклоняться (всё же большой начальник).

Нельзя сказать, что обида ела Андрея поедом. Она то вспыхивала, то угасала, то пропадала вовсе. Будто пузырьки метана время от времени всплывали из топкого болота и лопались на поверхности с тяжким вздохом: пуф-ф-ф! И через некоторое время зловещей тишины снова: буль-буль, пуф-ф-ф! Так и обида Андрея на председателя то вспучивалась, то лопалась и стихала. Андрею говорили друзья и верные сослуживцы: не переживай, не бери себе в голову, ты едешь в одну из самых зажиточных стран. Вон Сашка Иванов угодил вообще в Афганистан. А ты, считай, в рубашке родился. Поживёшь хоть год, как люди, а там видно будет. Кстати, эта неожиданная командировка соответствует твоему принципу, что надо время от времени менять место работы. Это возбуждает и заставляет находить скрытые резервы. Ты многое испробовал на своём веку: был прорабом, проектировщиком, научным работником, технадзором, заказчиком, дорос до начальника главка, теперь попробуешь, что такое приёмщик по контракту с инофирмой.

Ну что ещё? Наверное, теперь следует обрисовать портрет моего литературного героя. Герой литературной повести без портрета всё равно, что натуральный живой человек без лица. Про нос Андрея Соколова уже было говорено. После носа надо сказать про глаза. Говорят, глаза зеркало души. Душа невидима, поэтому её изобразить трудно. Она проявляется в поступках и в глазах. У Андрея глаза были красивые и умные. И весёлые. И цвет у них был особенный. Как будто чёрные, но с краснотой, как переспелый красный крыжовник. Если бы не зрачок, то и не поймёшь, глаза это или ягода. И сидели они в глазницах глубоко, как в норах. И смотрели оттуда зорко. Пристально. А над глазами выдающиеся надбровные дуги, как у Льва Николаевича Толстого. И брови мохнатые, как у Леонида Ильича Брежнева. Лоб низкий, но умный. Волосатый. И череп шишковатый. Сразу видно, что мозгам Андрея в таком черепе тесно, ему объёма не хватает. Подбородок волевой, сильно назад скошенный. Посерёдке ямка. Уши большие и мягкие, что говорит, как некоторые ограниченные люди считают, об отсутствии музыкального слуха. Шея толстая, ноги толстые и таз широкий – человек устойчивый. И сексуальный. Не Гришка Распутин, конечно, но всё же завлекательный. С таким красавчиком и переспать не грех. Хотя (не попробовавши) сказать трудно.

III

Ну вот, теперь можно вернуться на Ленинградский вокзал, где стоит поезд «Москва-Хельсинки». Андрей Соколов везёт с собой видавший виды рюкзак с лямками, подбитыми фетровыми прокладочными лентами, купленный им когда-то в магазине «Лейпциг» на Ленинском проспекте. В этот рюкзак он напихал разных шмоток и обувь на всякую погоду. Ещё был чемодан на колёсиках, в котором были сложены чёрные брюки-эластик (вдруг представится случай покататься на лыжах), книги и деловые бумаги. И ещё была красная сумка на молнии. В сумке Андрей вёз продукты: сахар, соль, сайки, три буханки бородинского хлеба (говорили, он долго не портится и не плесневеет), несколько банок свиной тушёнки, десяток импортных пакетиков куриного супа с мелкой вермишелью. Высыплешь содержимое пакетика в кипяток, и через пять минут суп готов. Наесться толком не наешься, но и копыта сразу не отбросишь. Кто знает, как придётся питаться в Финляндии, особенно в первое время, пока ещё не получишь положенную оплату «непосильного» труда за первый месяц работы. В финских марках. Кто мог знать тогда, что бывший начальник главка станет настоящим Гобсеком и будет складывать эти марки в ящик стенного шкафа, стараясь не потратить ни одной из них на еду. Он будет воровать её в столовой и ресторанах. Собирать пустые бутылки из-под пива и сдавать их в магазине. Впрочем, обо всём этом после. Ещё рак под горой не свистнул. А пока Андрей едет в международном купе и разглядывает с любопытством новую для него обстановку.

У одной тонкой стенки стоит диван, одновременно мягкий и упругий. Он уже застелен для ночлега. Простыни накрахмалены и выглажены. Про такие говорят: белоснежные. Перед окном откидной столик. На нём можно разложить простую дорожную снедь, мечту всех пассажиров. Проводник ставит на такой столик стакан горячего чая в подстаканнике.

В противоположной стенке есть катучая дверь. Изнутри, из купе, и снаружи, из соседнего купе, она запирается толстыми хромированными защёлками. Они вкусно щёлкают, когда их опускают или поднимают. Если защёлку отщёлкнуть и дверь откатить, два одноместных купе превращаются в двухместное. Удобно, если едут муж с женой. Можно ходить друг к другу на свиданку и любить друг друга на диванах. А когда акт завершён, можно задвинуть дверцу, разлечься по своим диванам для сна. После утомления любви. И храпи себе вволю и не сдерживай дурной воздух из кишечника, настырно просящийся наружу. Через стенку не слышно ни звука, ни запаха.

Такое спаренное купе оборудовано умывальником, с зеркалом и унитазом. Они не железно-чугунные, как в других (советских) вагонах, а фаянсовые. Можно и кокнуть по неосторожности. Но уж это как повезёт. На унитазе деревянное сидение, называется стульчак, с прорезью для лишних капель. Есть кнопка для слива водой того, что из тебя вылилось или вывалилось. Без разницы. И всё это улетает туда, на шпалы, под свист ветра, который воет, как тоскливый зверь. Этот санузел расположен между двумя одноместными купе и перекрывается вращающейся дверью, как, например, в гостинице «Националь» на улице Горького. Дверь кругло-выпуклая, глухая. И тоже запирается защёлкой. Если сосед (или соседка) из соседнего полу-купе вознамериться пользоваться умывальником или унитазом, дверь совершает оборот на 180 градусов. И со стороны, где ты находишься, возникает круглая полуколонна от пола до потолка, вроде голландской грубы. Если сосед (или соседка), по окончании гигиенических процедур, забывает опустить защёлку можно интеллигентно постучать костяшкой пальца в стенку и громко сказать:

– Эй, там! Будьте любезны освободить дверь в общий санузел!

Андрей прикладывает любопытный огромный нос к невидимой щели, и до него доносится слабый аромат косметических изделий явно импортного производства: духов, пудры, дезодоранта, лака для ногтей и волос. Господи, с трудом соображает Андрей, там, кажется, едет женщина, это можно понять по запаху. И сердце Андрея стукотит чаще, а в мозгах происходит смущение. Колёса стучат, и мысли скачут. Они так быстро скачут, что Андрей не успевает сосредоточиться. Что если постучать в стенку и спросить который час, в моих часах кончился завод, и они остановились. Глупо. Можно завести. Да и поздно уже. Она наверняка улеглась спать. До Андрея вдруг доносится запах дорогого табака. Она ещё и курит, подумалось ему. Это настораживает. С одной стороны. А с другой – делает возможность ночного свидания реалистичнее и романтичнее. Поезд летит, дробно стуча колёсами, а два незнакомых любовника: мужчина (это Андрей Соколов) и женщина (соседка) лежат вдвоём, отдыхая, и курят дорогие сигареты «Marlboro». Андрей давно уже бросил курить, заработав себе хронический бронхит, но по случаю ночного приключения можно вспомнить горький вкус дыма и составить соседке компанию.

Он лежал и думал, лёжа в своём одиноком купе, очень много разных мыслей было в голове. Одна их них была навязчива: а что потом? Кстати, эта мысль неотступно преследовала его в отношениях с женщинами. И нередко спасала его от опасных слов, поцелуев и даже последних судорожных телодвижений. Что потом? Глупо повторять: «я тебя люблю», не испытывая никаких чувств, кроме одного: повернуться и заснуть. А что если она уродина? Хотя в принципе женщина не может быть уродиной. Женщина есть женщина. Её создал бог для любви. Ах, как это хорошо, когда рядом женщина. Бей сороку и ворону, доберёшься и до белого лебедя. «А что потом, а что потом, а что потом?» – стучали колёса тревожно и весело. Андрей долго ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть. Воображал себе неприличные картины плотской любви. А почему, собственно, неприличные? Чушь собачья! Всё что естественно, то общественно, говорила толковая тётка Нюся из Терскола, где Андрей катался каждую зиму на лыжах с крутой горы Чегет.

Утром, едва начало рассветать, поезд прибыл в Ленинград. Проводник, принесший крепко заваренный чай, объявил, что стоянка продлится не менее двух часов, для чего состав отгонят на запасной путь.

– Почему? – спросил Андрей, ещё не проснувшись как следует и зевая во весь рот. – Что это ещё за новости такие? Ёксель-моксель!

– Требуется небольшой капитальный ремонт подвижного состава, – витиевато выразился проводник, чтобы успокоить встревоженного пассажира. – Для безопасности движения, – авторитетно добавил он.

Андрей хотел было спросить, что за дама едет в соседнем купе, но постеснялся и не спросил. «Ещё подумает бог знает что» – решил Андрей. Действительно, чёрт его побери, какое мне дело до незнакомых пассажиров, едущих в международном вагоне? Никакого. Тем паче пассажир – дама.

Андрей напился чаю, оделся и вышел в вагонный проход, чтобы пройти прогуляться по морозному Ленинграду рядом с Московским вокзалом. Каково же было его удивление (и разочарование), когда из соседней половины спаренного купе вышла не женщина, которая, как Андрей был уверен, там находилась и долго не давала ему спать. Из купе вышел мужчина. Это был грузный грузин, высокого роста, упитанный, гладкий, как говорят про таких, ухоженный. У него был мясистый нос, с высоко вырезанными ноздрями, так что носовая перегородка, с красными прожилками, похожими на мотыля, и чёрными густыми волосками, нависала хрящеватым ребром над верхней капризной губой, на которой выделялась тщательно подбритая ниточка усов. Совсем не грузинская. Скорее, итальянская. Или французская.

Андрей вдруг вспомнил учителя физики из школы №193 на площади Борьбы. Ученики называли его Марчелло Мастроянни. Он был большой щёголь и носил точно такие усики, как этот грузин из вагона. «Хорош был бы я, подумал Андрей, если бы решился проникнуть в соседнее полу-купе сегодня ночью с неблаговидными намерениями. Мог бы и в глаз получить»

Андрей направился в буфет на вокзале, чтобы перекусить, почувствовав, как под ложечкой засосало. Он купил свежую булочку (раньше такая называлась «французской»), с вложенной в неё горячей сосиской, и чашку мутного кофе. Булочка оказалась чёрствой, сосиска холодной, кофе отвратный. Он пожевал немного, сделав несколько глотков бурды, которая называлась «кофе», и вышел на площадь перед Московским вокзалом. Фонари на высоких столбах ещё не погасли. Зимнее серое утро было морозным, дул пронизывающий ветер, небо было низким и серым. Андрей подумал, что в этом городе живёт красивая женщина, с которой у него был мимолётный жаркий роман в горах, где они вместе катались на лыжах. Её звали Настей. У неё была семья: муж и две дочки школьного возраста. Андрей был влюблён без памяти, но счастье отравлялось вопросом: а что потом? Любовная связь не имела никакого развития, и всё оборвалось, когда пришла пора расставаться. Андрей уехал в Москву, Настя – в Ленинград. Где-то она сейчас, размышлял Андрей, подходя к Невскому проспекту и стараясь закрыть от ветра окоченевшее лицо. Ах, как ему хотелось повидаться с ней, увидеть её смеющиеся глаза, обнять её, прильнуть своими жадными губами к её скупым губам.

Однако стужа мешала его романтическим воспоминаниям, и Андрей поспешил вернуться обратно, в помещение вокзала, где было тепло. Ждать пришлось долго. Наконец по внутреннему радио гнусавый голос объявил: «Пассажиры, следующие по маршруту Москва-Хельсинки, просьба занять свои места в вагонах. Состав подан к первой платформе. Отправление поезда через 20 минут. Администрация Октябрьской железной дороги убедительно просит пассажиров извинить за доставленные неудобства, вызванные форс-мажорными обстоятельствами. При необходимости пассажирам могут быть выданы соответствующие справки о задержании движения, для чего следует обратиться к начальнику поезда, едущему в первом вагоне»

Андрей поспешил занять своё место. А через полчаса он уже сидел в вагоне-ресторане и неторопливо хлебал, дуя на ложку, обжигающе горячую сборную солянку, из которой с любопытством весело поглядывали блестящие глаза маслин. В ресторане он увидел «своего» грузина. Тот был одет, как говорится, с иголочки. На нём был дорогущий джерсовый костюм в мелкий рубчик и умопомрачительный галстук, повязанный исключительно красиво и правильно. Густо синий с крупными красными горохами. Такого костюма и такого галстука в России не купишь. «Наверное, дипломат, сукин сын», – подумал Андрей и стал разглядывать грузина. Тяжёлые веки «дипломата» прикрывали чёрные, как маслины в сборной солянке, глаза. Грузин читал иностранную газету и прихлёбывал маленькими глоточками чёрный кофе. Волосы его были волнистые, они были набриолинены и казались мокрыми. Возможно, они были обрызганы лаком, чтобы держать форму кока, как у Шаляпина. Андрей так долго разглядывал грузина, что тот ему, в конце концов, надоел. И Андрей переключился на окно. Тоже интересно. Как в кино.

За окном проносился унылый зимний пейзаж: белый снег и убегающий назад чёрный лес. Тепло и горячая еда разморили Андрея. Мысли его блуждали, не желая сосредоточиться на чём-нибудь одном. В голову лезла разная чепуха. Что-то ждёт меня в этой северной стране? – думалось ему. Когда-то эти места, пролетавшие за окном, относились к Финляндии. Они были оттяпаны в ходе Северной войны, чтобы отодвинуть границу подальше от Ленинграда. Финны были вынуждены с этим смириться, чтобы ценой потери части своей территории купить себе желанный мир.

IV

Перед Выборгом, который финны по-прежнему называют Виппури и неискоренимо мечтают когда-нибудь себе его вернуть, поезд остановился. В вагон вошли три пахнущих пропотевшей военной амуницией пограничника, в зелёных фуражках, с автоматами через плечо. Один из парней, совсем ещё мальчишка, перелистывая паспорт Андрея, спросил привычно:

– На работу?

– На работу.

– Что везёшь?

– Шмотки, книги, немного продуктов на первое время.

– Запрещённая литература есть?

– Нет. Какая ещё запрещённая! Стихи, классика. Для чтения.

– Открой-ка чемодан.

Андрей открыл. Парень просмотрел книги, приподнимая их брезгливо за корешки. Ничего не сказал. Велел распустить молнию на красной сумке. Порылся в продуктах, нет ли водки, чёрной икры.

– Чисто, – сказал он.

Пограничники ушли с таким скучным видом, что стало понятно, как им насточертела эта «тяжёлая» служба. Всё одно и то же: никаких тебе шпионов, диверсантов или контрабандистов.

Поезд стоял долго, пока пограничники не проверили все вагоны. Когда погранконтроль был закончен, тепловоз дал пронзительный гудок и потащил состав дальше, сначала медленно, потом всё быстрее. Зимой темнеет рано, особенно на севере, выше 60-ой параллели. В четыре часа дня уже темно. За окном не видно ни зги. Если бы не покачивание вагона и стук-перестук колёс, было бы непонятно, едет поезд или стоит. Вскоре он пересёк границу Советского Союза и медленно поехал по Финляндии. Андрей думал, что будут менять колёсные тележки, но проводник на вопрос Андрея ответил весело, что ширина железнодорожной колеи в Финляндии такая же, как в России. Ещё с давних царских времён, когда Финляндия была в составе империи.

Вскоре поезд прибыл в Намину. Вошли, предварительно постучав в дверь, два финских пограничника. В серой, мышиного цвета форме, без автоматов, без запаха пота. Быстро проверив паспорта, они каждому говорили «киитос» и, приложив руку в перчатке к козырьку фуражки, желали доброго пути. Не задавали никаких вопросов. Как будто они знали заранее, что ничего запрещённого нет. Странные люди. Намина была ярко освещена фонарями. Поезд весело покатил вдоль Финского залива. Стали часто попадаться празднично освещённые населённые пункты: Котка, Ловиза, Порвоо, Вантаа.

И вот – Хельсинки. Поезд въезжает под куполообразный остеклённый арочный навес, тихонько докатывается до упора. И останавливается, ни разу не дёрнувшись. Как будто дёргаться, везя людей, это неприлично.

Андрея встречают трое встречающих незнакомца. Один из них, небольшого росточка, невзрачного телосложения, смешно пыжится изобразить из себя большого начальника. Это заметно по его самоуверенному нахальному виду. Андрей сразу для себя придумал ему весёлую кличку: «шибздик». У него мелкие черты лица. В них читается заурядность и усталость от безделья. Он нарочито крепко жмёт Андрею ладонь и представляется:

– Дмитрий Анатольевич Мишкин – представитель торгпредства. – На самом деле он представляет маленький филиал ВО «Проммашимпорт» при торгпредстве, но хочет выглядеть солидно и важно, не понимая, что это, правда, смешно. На нём добротная одежда и полусапожки на высоком каблуке и толстой подошве, чтобы стать повыше ростом. – С приездом в Хельсинки, добро пожаловать, – говорит он, не глядя в глаза прибывшему. Потом протягивает руку ладонью кверху в направлении финна в шапке с лисьим хвостом и произносит официально, словно на дипломатическом приёме: – Это ваш финский коллега, господин Ойва Хяркинен.

Тот, кого «шибздик» назвал таким непривычным для русского уха именем, приветливо улыбается, мягко жмёт своему коллеге руку, с интересом его разглядывая, пытается разгадать, что это за человек перед ним.

– Ойва Хяркинен, ОЮ «Лемминкяйнен», – говорит он на чисто финском языке, о чём сразу можно догадаться. Без подсказки.

Третий из встречающих – переводчик. Его зовут Алекс. Он высок, моложав, атлетического сложения, широкие прямые плечи, как будто под одеждой у него забыта вешалка-плечики. Лицо совершенно русское. Со временем он и Андрей Соколов подружатся, и Андрей всегда будет рад, когда его в командировках по Финляндии будет сопровождать Алекс. Говорит он по-русски безукоризненно, без малейшего акцента. Когда Андрей знакомится с Мишкиным и тот рекомендует ему его финского Коллегу, Алекс стоит в стороне и помалкивает. Но как только Хяркинен представился, Алекс приблизился к уху Андрея и перевёл. Машинально, старательно, заученно:

– Ойва Хяркинен, ОЮ «Лемминкяйнен».

Все рассмеялись. Алекс тоже расхохотался, осознав никчёмность своего перевода. Отсмеявшись, он добавил серьёзным тоном: – Господин Хяркинен, представитель фирмы «Лемминкяйнен», руководитель группы, осуществляющей поставку книжного склада в город Можайск, согласно контракту… – он без запинки назвал номер контракта и дату его подписания.

Обращаясь к Андрею, Ойва Хяркинен спросил, говорит ли господин Соколов по-английски. Андрей развеселился хихиканьем и объяснил через Алекса причину своего внезапного и невежливого смеха:

– Есть такой замечательный советский фильм «Мимино». Герой этого фильма, его зовут Мимино, он грузин. Будучи лётчиком, он попадает в Лондон. И едет на такси по магазинам покупать племяннику зелёного резинового крокодила. Игрушку такую. Смешную. Он знает по-английски одну-единственную фразу; «ду ю спик инглиш?» И обращаясь к англичанам: водителю такси, продавщице в магазине, телефонистке переговорного пункта, он задаёт этот вопрос, а затем, получив утвердительный ответ в виде ироничного кивка, пытается на пальцах, коверкая русские слова, придавая им, как ему представляется, английское звучание, объяснить, что ему нужно. «Крокадайл» – говорит он и показывает руками, как взаправдашний крокодил разевает страшную зубастую пасть. Андрей тоже это показывает. Алекс переводит. Хяркинен растерянно улыбается, не понимая, в каком месте надо смеяться. Видно, что этот грузинский юмор ему недоступен. Андрей завершает ответ на заданный ему Хяркиненом вопрос: – Я тоже знаю по-английски только эту фразу. Ich spreche nur deutsch, aber sehr wenig und sehr schleht (я говорю лишь немножко на немецком, однако , очень плохо). Чуть-чуть.

Алекс переводит:

– Хауска вяхян (очень немного).

– О! – оживляется Хяркинен. – Саксаа! Das ist gut. Ich lerne saksaa in der Schule (я изучал немецкий язык в школе). Was ist das «чьють-чьють»?

Алекс переводит:

– Хауска вяхян (очень немного).

Хяркинен смеётся очень добро:

– Ich auch «чьють-чьють».

Впереди идёт «шибздик» Мишкин, косолапя носками сапог внутрь. За ним поспешает Андрей Соколов с рюкзаком за плечами. Вереницу замыкают Ойва Хяркинен (он несёт сумку с продуктами) и Алекс (он везёт чемодан на колёсиках). Ручка чемодана вытаскивается не настолько высоко, чтобы было удобно для такого высокого человека как Алекс, поэтому ему приходится сгибаться в сторону чемодана. Это делает его стройную фигуру сутулой и скособоченной. Вереница похожа на небольшое стадо гусей, вышагивающих к привокзальной площади. В Хельсинки значительно теплее от близости моря. И небо повыше, и не так сумеречно, как в Выборге.

V

Центральный железнодорожный вокзал расположен в самом центре финской столицы. Через просторный холл основного корпуса «гуси» выходят на обширную площадь. Вся она ярко освещена оранжевым электрическим светом. Андрей «по-гусиному» вертит головой, всё ему интересно. Он оборачивается, смотрит на здание вокзала. Хяркенен замечает его любопытство, сам смотрит на вокзал и говорит, шепеляво сюсюкая, Алекс переводит:

– Это один из шедевров финской архитектуры. Автор знаменитый архитектор Элиэль Сааринен.

Пока он это говорит, Андрей, запрокинув голову и придерживая рукой шапку, чтобы она не упала, разглядывает здание вокзала. Огромное, как египетские пирамиды, но на них непохожее. Фасад облицован терракотовыми гранитными блоками. Центральный вход (он же выход) – огромная арка, с многочисленными разноширокими сводами. Арочные своды окаймляют здоровенный витраж с часами по центру. Позади высится длинная башня, напоминающая палец, показывающий неприличный жест. Наверху башни тоже часы. Это удивительно, но часы над входом и часы на башне показывают одно и то же время. Смешные эти финны: что им одних часов мало? По бокам от арки четыре каменные фигуры. Застыли, будто часовые на посту. По два с каждой стороны от входа. Лица у них задумчивые, мрачные, строгие. Северные. Улыбаться здесь некогда. Природа не способствует. В руках они держат большие шары, похожие на глобусы. На самом деле это такие светильники. На севере должно быть много света, чтобы не заскучать грустью.

На противоположной стороне площади красивое здание с башнями. Перед ним сидит задумчивая скульптура. Нога закинута на ногу.

– Что это за дядька там сидит? – любопытствует Андрей Соколов, чтобы показать свой интерес человека, приехавшего из большой страны.

– Это памятник классику финской литературы Алексису Киви, – отвечает Хяркинен, Алекс переводит: – наш Толстой. Не читали? Здорово пишет.

Андрей молчит, потому что не знает, что сказать. Хяркинен улавливает неловкость момента и спешит перевести разговор в другое русло:

– Позади него здание национального театра. – Алекс переводит.

– Вот как, – говорит Андрей Соколов.

Мишкин начинает нервничать, переступая ногами, и выразительно поглядывает на часы. Эта светская болтовня ему надоела, ему хочется домой. Обращаясь к Соколову, он, едва сдерживая раздражение, говорит:

– Ещё успеете налюбоваться красотами Хельсинки. Сейчас вас Ойва Хяркинен отвезёт в гостиницу. Завтра, как позавтракаете, приезжайте к нам в офис. Я вас отвезу в бухгалтерию Торгпредства. Там вам выдадут валюту. – Приблизив своё сморщенное личико к уху Соколова, он вполголоса процедил: – Не забывайте каждый день мне звонить, чтобы я всегда знал, где вы находитесь. Вот вам моя визитная карточка.

– Ойва, – обратился он на плохом английском к Хяркинену, – помоги господину Соколову завтра добраться до нашего офиса. О, кей?

– Yes, Yes, – торопливо соглашается Хяркинен и говорит Андрею, подмигивая: – Натюрлихь, Herr Sokoloff.

– Выходит, что вы, Дмитрий Анатольевич, мой начальник? – спрашивает Соколов, игриво сузив глаза, изображая шутку юмора. Я правильно понял?

– Вы понимаете правильно, Андрей Николаевич.

– Значит, вы – начальник, я – дурак.

– Это вы сказали, – сухо ответил Мишкин.

Ойва стрижен «под ёжик». У него немножко рыхлое бабье лицо, напоминающее опару для дрожжевого теста. Бородка мягкая, рыжеватая, едва заметная, растёт под подбородком, шкиперская. Всё остальное лицо чисто выбрито. Очень обаятелен, глаза весёлые, искрятся.

– А если я буду находиться там, где нет телефона? – спрашивает Андрей у Мишкина, немножко вызывающе. Всё же начальник главка.

– Надо находиться там, где есть телефон. Тем более, что в Финляндии нет таких мест, где нет телефона.

– Я буду находиться под надзором?

– Не говорите ерунды. Это моя работа.

– Ну-ну! – говорит Андрей со значением неприятия.

– Ну-ну, подковы гну, – говорит «шибздик» с обидой в голосе.

Группа подходит к светло-серой машине «Вольво». Это машина Хяркинена. Дмитрий Анатольевич Мишкин, прощаясь, всем пожимает руки, приветливо улыбаясь. Протокол обязывает.

– Дальше я доберусь сам, – говорит он решительно. – Пройдусь пешёчком, здесь недалеко. Заодно согреюсь. – И он уходит, не оборачиваясь. Шаг его лёгок, упруг, с пятки на носок. Руками не размахивает, засунув их в косые карманы добротной светлой дублёнки.

Хяркинен садится за руль, Андрей усаживается рядом. Алекс забирается на заднее сидение и наклоняется вперёд, чтобы переводить. В машине тепло и уютно. Хяркинен застёгивается привязным ремнём, показывает Андрею, чтобы тот тоже пристегнулся. И говорит под перевод Алекса:

– У нас это очень строго. Das ist gut, – добавляет он по-немецки. И щурит в улыбке глаза за очками без оправы. И вдруг по-русски: – Чьють-чьють!

Машина заводится с пол-оборота, не капризничает. Хорошая машина, шведская. Чуть проседает, трогаясь с места. И устремляется на север. Ойва прекрасно водит машину, и она относится к нему с уважением как к мастеру, не дёргается, не рычит, тормозит мягко, плавно. Андрей разглядывает через лобовое стекло чистый, праздничный, весёлый европейский город, где ему предстоит прожить короткий, но один из самых странных периодов в своей жизни. Его удивляет яркая освещённость улиц (хотя уже рассвело), удобное расположение и яркость светофоров, множество чётких, понятных дорожных знаков. Всё понятно даже для глупого тупицы.

– Мы едем по центральной улице Хельсинки. Называется Проспект Маннергейма, – комментирует Ойва Хяркинен. – Вот справа, чуть внизу, большое белое здание. Это дворец «Финляндия». Здесь летом 1975 года состоялось знаменитое совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе. Здесь была принята «Хельсинская декларация».

– Которую правительства многих стран стараются забыть, – вставляет Андрей Соколов авторитетным тоном знатока международной политики.

– Увы! – произносит Ойва и хмурится. – А вон там залив Тёёлё. Видите, фонтан бьёт прямо из воды. В Хельсинки много фонтанов. Некоторые гости называют Финляндию страной озёр и фонтанов. Скоро мы свернём и подъедем прямо к зданию нашей фирмы.

– Вот как, – говорит Андрей, изобразив на лице работу глубокой мысли. – Das ist interessant (это интересно).

– Чьють-чьють, – смеётся Ойва.

Небо быстро потемнело, будто на город опустилась глубокая ночь. Но ещё только середина дня. Север. Темнеет рано. Но всё весело освещено праздничным электрическим светом. Андрей думал, что освещены так ярко только центральные улицы. Но оказалось, что это не так. Освещено всё: и центральные, и второстепенные, и переулки, и парки, и территории возле домов. Будто праздник какой-нибудь. Машина подкатила к зданию фирмы «Лемминкяйнен». На вознесённом на крышу рекламном щите высвеченный фирменный знак знаменитой строительной компании: силуэт человека, твёрдо стоящего на ногах, держащего на плечах коромысло с двумя вёдрами, из которых выбивается пламя. Рисунок пламени, ясное дело.

– Что такое Лемминкяйнен? – интересуется Андрей.

– Лемминкяйнен, – переводит Алекс, – это герой финского эпоса.

Дальше расспрашивать Андрей считает неосторожным, догадываясь, как эпос может далеко завести любознательных.

К основному зданию примыкает гостиница, принадлежащая фирме «Лемминкяйнен». Там для Андрея Соколова заказан одноместный номер. Он такой же узкий и тесный, как купе поезда, в котором Андрей ехал ещё сегодня ночью. Ойва прощается и уходит. Андрей так устал от впечатлений, что заваливается без задних ног, не раздеваясь. Спит без просыпаний и без сновидений. Утром просыпается, голова тяжёлая, будто свинцовая. Принимает горячий душ, бреется, разглядывая себя в зеркале, корча уморительные рожи. Взгляд вполне осмысленный, как и положено начальнику главка.

VI

Андрей спускается в ресторан. Там, как в большинстве заграничных гостиниц, завтрак – шведский стол. Наивно думать, что это бесплатно, всё включается в стоимость проживания. Во всяком случае, владельцы ресторана не в убытке. Андрей уверен, что за него платит фирма. И думает с некоторой тревогою: пока в гостинице, это хорошо. А что будет потом?

Он берёт поднос с тарелками, обходит прилавки, накладывает в тарелки всего, что ему хочется попробовать. Столько, сколько, как ему кажется, он способен съесть. Всё необычно, всё возбуждает жадный интерес. Удивляет количество и разнообразие закусок из сельди. Андрей набирает разных на пробу. Некоторые из них, как потом он убеждается, для него непривычны. Но вкусно необычайно. Некоторые откровенно сладкие, с восхитительным запахом маринада. Листки сыра пресные, каждый упакован в тонкую, полупрозрачную бумагу. Чуть влажную. Сыр мягкий, пластичный, при желании его можно сложить, как лист бумаги, или свернуть в трубочку. И смотреть через эту трубочку, как в подзорную трубу на луну. Андрей накладывает в тарелку несколько лоскутков, потому что любит сыр. И улыбается, вспомнив эпиграмму Козьмы Пруткова: «Вы любите ли сыр, спросили раз ханжу. Люблю, сказал ханжа, я вкус в нём нахожу». Возникает озорная мысль, нельзя ли незаметно спереть пару кусочков. На потом. Очень удобно сунуть в карман пиджака. Вряд ли кто заметит. Надо попытаться, опыт может пригодиться на будущее. Удобно для завтрака, когда кончится гостиничный рай.

Каждый кусочек сливочного масла (или маргарина для тех, кто надеется, что можно похудеть, заменив масло на маргарин), каждый кусочек сахара имеет отдельную обёртку. Для озорного воровства это вообще мечта. Этого добра Андрей набирает, не скупясь, замыслив с замиранием сердца свой первый в жизни продовольственный грабёж. Озирается по сторонам, никто на него не обращает внимания. Андрей трусливо смелеет.

Хлеб свежайший. Разнообразной выпечки. И пахнет изумительно. Ломти нарезаны на машине, которую Андрей мысленно называет «гильотиной». Тонко нарезанные на такой же машине листки колбасы. Влажные, без жира. В России такая колбаса называется «докторской», но там она практически без запаха. А здесь вкусно пахнет. Андрей берёт два кусочка, понимая с сожалением, что колбасу спереть не получится. По соображениям гигиены.

Чай в пакетиках. На ниточке, завершающейся маленькой тонкой бумажкой, на которой типографским способом красочно напечатан сорт чая и страна его происхождения. За эту бумажку можно ухватиться двумями перстами, чтобы вытащить пакетик из чашки с кипятком, когда чай заварится и отдаст свой аромат и золотисто-коричневый цвет горячей воде. Кофе, к сожалению, без пакетиков. Оно уже сварено в варочной машине. Его можно наливать в чашку, подставив её под сосок краника и нажав пальцем на соответствующую кнопку. Придётся дома обходиться без кофе, для воровства он совершенно не приспособлен. Выручит чай.
Котёл с овсяной кашей (овсянка, сэр!) Андрей минует без задержки и продвигается в трём корзинам с яйцами. На каждой корзине табличка с указанием времени варения лежащих в ней яиц: 1 минута, 2 минуты, пять минут. Кому нравятся крутые, кому сопливые всмятку, кому – в мешочек. На любой вкус. Яйца всегда горячие. Как осуществляется их подогрев в корзинах – загадка. Почище чем «бином Ньютона». Рядом витые рюмочки для вставления в них яиц. Андрей раздумывает: взять не взять? Но проходит мимо, не хочется возиться с отколупыванием скорлупы.

А вот и сосиски! Они лежат грудой в кастрюле-котле, которая погружена в горячую воду, чтобы сосиски всегда были в меру горячие. Ах, какие это были сосиски! Они лопаются, когда к ним прикасаешься зубами, хруптят, когда их ешь, пахнут и брызжут соком. Как когда-то наши, русские, довоенные. Их берут щипцами, похожими на пинцет с лопаточками на конце. Андрей накладывает в свою тарелку от жадности аппетита четыре штуки. Проходит дальше. Наливает из высокого картонного коробчатого пакета стакан апельсинового сока. Странно, но он тоже пахнет свежестью природы.

Дальше – вообще потрясение! Свежие овощи и фрукты – зимой! Андрей набирает разных свежих овощей, нарезанных щедрыми кусками: огурцов, помидоров, редиски. Берёт пару яблок, грушу, веточку винограда. И зелени: луку, петрушки, укропа, кинзы, салатных листьев. В баночку стеклянную накладывает персиковый конфитюр, наливает в чашку ароматного кофе. И несёт свой нагруженный поднос к дальнему столу, приставленному к стене. Думает, что там его не будет видно. Садится на стул рядом со стеной, где поменьше света от окна, спиной к другим посетителям, которым до нового постояльца, пришедшего на завтрак, нет никакого дела. Но Андрей опасливо, что кто-то всё же может заметить, что его рука, близкая к стене, начинает потихоньку воровать. Пока ещё неумело и робко. Впервые в жизни.

У читателя может возникнуть недоумение: с чего это автор описывает так старательно (и длинно) банальный шведский стол в отеле. В России есть всё то же самое, и удивляться здесь нечему. Но дело в том, уважаемый читатель, что в тот период, на который приходится настоящий рассказ, в стране, ждущей перемен, со жратвой было прескверно. Какой к чертям шведский стол, дома за обычным кухонным столом нередко жрать было нечего. Образно говоря. Это, конечно, преувеличение, но всё же того, что увидел Андрей Соколов в первый же день своего пребывания в Финляндии, дома не было. Россия ещё только начинала вставать с колен.

Завтрак проходит без приключений. Андрей, увлечённый кажущейся простотой воровства, распихивает по карманам то, что не будет выпирать и оттопыривать карманы. Его заинтересовали даже зубочистки, торчавшие в стопочке. Каждая, завострённая с обоих концов деревянная палочка, была обёрнута слюдяной плёнкой. Их тоже – в карман. Таких в России нет.

Наевшись, осоловелый от сытости, Андрей, прижимая карманы ладонями, выходит, нарочито неторопливо, из ресторана (если застукают, скажет, пошутил). И возвращается, ликующий, что его озорная проделка удалась, в свой гостиничный номер. Там тепло, что опасно для продуктов. Но в нише стоит маленький холодильник. Андрей выкладывает в него свою первую добычу. И строит планы, как можно прожить на халяву, экономя эту страшную, но завлекательную валюту, которой у него пока ещё нет. Он ещё не знает, для чего это ему нужно. Но на душе страшно и озорно. Андрей собирается было распаковать свой багаж, где тоже есть продукты, которые могут испортиться, но в это время приходит Ойва Хяркинен (уже без переводчика) и отвозит своего смешливого московского компаньона к «шибздику» Мишкину.

По дороге Андрей задрёмывает. И не замечает, как пролетело время. Через четверть часа Мишкин садится в машину Ойвы, и теперь уже втроём они едут в Советское Консульство. Там бухгалтерия Андрея Соколова регистрирует, его данные заносят в какие-то толстые книги, заставляют несколько раз расписаться в разных местах (там, где галочки) и выдают финскую валюту. За первый месяц. Валюта называется «финскими марками». Они греют сердце Андрея, и он чувствует себя богачом. «Шибздик» Мишкин возвращается в свой офис. Пешком, это недалеко. Он не хочет одалживаться у представителя иностранной фирмы, чтобы не быть от него зависимым. Выглядит это смешным. Ойва отвозит Соколова обратно в гостиницу. Говорит на плохом немецком языке, что Андрей может, пока он живёт в гостинице, обедать и ужинать в ресторане за счёт фирмы. Официанты об этом предупреждены. Тем временем он (Ойва) подыщет для Андрея подходящее жильё. И тогда уж придётся ему питаться за свой счёт. Андрей кивает. Грустно, но с пониманием жизненной ситуации. Ойва тоже кивает, разводя ладони: что поделаешь, такова «селяви». И, попрощавшись до понедельника, уходит.

VII

За обедом и ужином, всё в том же ресторане, где Андрей завтракал, где ему всё было знакомо и, главное, уединённый столик у стены, за который он, не теряя времени, уселся. Но ему предложили другое место, где его стало видно со всех сторон. Андрей пересаживается, понимая, что в этом ресторане его уже засекли и взяли на заметку.

Андрея поражают огромные порции еды. Как будто собирались кормить его на убой. Всё было необыкновенно вкусно. Хотелось пива, но за него надо было платить. Обойдусь без пива, решил Андрей. Его уже успел захватить в свои лапы «комплекс Гобсека», и он не нашёл в себе сил расстаться даже с малой толикой валюты, тратя её на банальное пиво. На столе стоял графин с водой. Вода заменяет Андрею пиво. Он пил воду и мысленно напевал: «Губит людей не пиво, губит людей вода». Ему было безотчётно весело.

Следующие два дня приходятся на субботу и воскресенье. Это, как и в России, нерабочие дни. Андрей одевается по-зимнему тепло, выходит из гостиницы и начинает изучение прилегающей территории. Воздух чист, свеж, морозен. Изо рта вырывается пар дыхания. Андрей опасается заблудиться, поэтому далеко не уходит, стараясь не терять из вида здание гостиницы. Разглядывает дома взглядом знатока как бывший прораб. Невольно вспоминает своё определение качества, которое он безуспешно старался внедрить в тупую башку начальника Строительно-монтажного управления (СМУ), подведомственного главку Соколова. Звали его Лев Иванович. Он был человек сильно пьющий и недисциплинированный. Андрею с большим трудом удалось его уволить, поскольку того ревностно крышевал секретарь парткома Комитета. Почему – особый разговор. Пока Лев Иванович ещё не покинул занимаемой им должности, Андрей спрашивал:

– Лев Иванович, что такое качество?

– Качество? – переспрашивает тот тупо, думая, что сам он не до конца протрезвел.– Качество есть качество. Что здесь непонятного? Я ваших намёков не понимаю, Андрей Николаевич. Вы опять ко мне со своими придирками. Качество – это хорошо выполненная работа. Без брака.

– Твой ответ, друг ситный, Лев Иванович, говорит о том, что ты этого не понимаешь. А между тем, всё достаточно просто. Попробую тебе объяснить. На пальцах. Это тебе может показаться странным, но качество вовсе не заключается в дорогих и красивых материалах, как думают некоторые профаны. Оно заключается в следующем. Вертикальная линия должна быть вертикальной, горизонтальная – горизонтальной. Они не должны гулять, словно пьяные. Прямой угол должен иметь ровно 90 градусов, не больше и не меньше. Потолки, стены и полы должны быть ровными и плоскими, без вмятин и выпуклостей. Если поверхность оштукатурена, то не должно быть рытвин от плохо гашёной извести. Кирпичи в кирпичной кладке должны быть целыми, без сколов, а швы между кирпичами ровными и одинаковой ширины. Дощатый, тем паче паркетный пол не должен иметь щелей, в которые пролезет таракан. Оконные рамы не должны быть скособочены, шпингалеты должны легко открываться и закрываться. Водопроводный кран не должен подтекать – как-кап-кап день и ночь. Газовые трубы не должны пахнуть газом. Ну и так далее. Понятно тебе? Или ещё добавить такого же?

– Какое же это качество? – снисходительно тянет Лев Иванович, щуря водянистые, пропитые глазки, с набрякшими синеватыми мешками под ними, и распространяет вокруг себя тошнотворный запах сивухи. – Это просто нет брака. Вот и всё. Тоже мне фунт изюма.

– Ты прав, – говорит Андрей Соколов. – Только это называется технологической дисциплиной. Но именно этого чувства лишены твои рабочие. А ты, Лев Иванович, этого чувства в них не культивируешь. К тому же ты во время работы пьёшь, за что и придётся тебя со временем с треском уволить. Хотя в принципе ты хороший человек. И помогаешь всем уважаемым лицам, особенно секретарю парткома, решать за государственный счёт мелкие задачи капитального характера по обустройству дачных участков.

Вот именно таким, казалось бы, немудрёным качеством, которое так живописно обрисовал Андрей Соколов в своей бывшей беседе с начальником СМУ, обладали все дома, построенные финнами. Сколько Андрей ни разглядывал (даже с пристрастием), он не мог найти ни малейшего изъяна.

Он вспомнил с усмешкой афористичное высказывание своего, к несчастью рано ушедшего из жизни, друга Валерия Константиновича Жилкина, автора Домбая: «У финнов всё так здорово и тщательно сделано, что трудно понять, хорошая архитектура или плохая».

У финнов отношение к качеству, да и вообще к порядку, воспитывается с детства. Для них соблюдение технологической дисциплины является непреложным законом. Ничто не может финского трудящегося заставить от этого закона отступить. Андрей мне много об этом рассказывал. Находясь в Финляндии, он много наблюдал за финскими рабочими. Казалось, они такие же простецкие мастеровые, как и наши. И работают они своё дело не спеша, вроде ни шатко ни валко, похоже даже с ленцой. Могут сделать перерыв в работе, присесть на край стены, покурить. Но движения их рук так удивительно точны, что работа выполняется раз и навсегда. Никогда не приходится чертыхаться, возвращаться обратно и что-то переделывать. Кстати, отношение к дисциплине (не только в строительстве, что Андрею, по роду его специальности и образования, было особенно близко), оно проявлялось во всём. И лгать для финна так же невозможно, как плохо работать.

VIII

Андрей мне рассказывал прямо-таки парадоксальный случай. Трудно поверить. Едут они как-то с Ойвой Хяркиненом на его «Вольво» на север, по делам службы. На приёмку каких-то там конструкций. Едут вдвоём, без переводчика. Большею частью молчат, потому что в школе оба изучали немецкий язык («сакса» по-фински) плохо, поэтому за давностью лет многое забыли. У финнов в ходу из иностранных языков английский, поэтому подзабыть немецкий нисколько для Ойвы не мудрено. Можно сказать, простительно. А Андрей Соколов вообще учился в школе шаляй-валяй. Из рук вон плохо. Едут. Ойва вставил в миниатюрный магнитофон, он же радиоприёмник, кассету и слушает урок английского языка. Андрей подрёмывает.

Дороги в Финляндии очень хорошие и постоянно поддерживаются в идеальном состоянии. Едут по холмистой местности, лесом. Дорога петляет где надо, склоняется для виража тоже где надо. Вдруг откуда ни возьмись полицейский. По-нашему, гашник. Надо сказать, увидеть в Хельсинки полисмена, да и вообще в Финляндии, тем паче на глухой лесной дороге – проблема. Без них всё обходится. Водители в Финляндии очень дисциплинированные и доброжелательные. Андрей впервые увидел здесь, как машины пропускают пешеходов. И не только на пешеходных переходах, обозначенных соответствующими знаками, а везде. В любом месте. Стоит пешеходу сойти с тротуара и ступить на проезжую часть, как машины останавливаются и терпеливо ждут, когда этот пешеход перейдёт улицу. И никто никогда не сигналит в раздражении клаксоном из задних рядов: ну вы, салаги, давай жми на педаль, не задерживай движения.

А тут полисмен – в лесу. Останавливает полосатым жезлом машину, велит вежливо водителю выйти и подойти к нему. Ойва выходит. Полисмен никаких документов не спрашивает. Они стоят и просто разговаривают. Как бы беседуют. Полисмен что-то записывает в блокноте. Вскоре Ойва возвращается, усаживается за руль, и они с Андреем едут дальше. Полисмен на прощание прикладывает руку к козырьку и желает счастливого пути.

Как уже известно читателю, Ойва Хяркинен не знал русского языка, а Андрей Соколов не знал финского, поэтому путники вели разговор на языке, который им казался немецким. Передать этот разговор по-немецки довольно трудно, поэтому придётся прибегнуть к иносказанию. Если бы путники разговаривали по-русски, то их разговор выглядел бы примерно так:

– Что случаться? – спрашивает Андрей.

– Я ехать очень быстро, – отвечает Ойва. – Можно ехать сорок километр час, а я ехать сорок пять.

– Чуть-чуть, – сказал Андрей.

– Именно так, – засмеялся Ойва и добавил по-английски: – Yes!

– Я не видеть знак, – сказал Андрей.

– Ты спать, – сказал Ойва. – Я признаваться видеть знак, но я думать: дорога пусто, никто нет вокруг. Можно чьють-чьють нарушать. А полисмен стоять в кусты и смотреть, чтобы не быть авария. Полисмен думать: вдруг встречать другая машина, слепить фары глаза. Бум! И лобовой удар. Это есть плохо. Полисмен поступать хорошо.

– И что есть дальше? – полюбопытствовал Андрей.

– Дальше есть штраф, – ответил Ойва и пожал плечами, удивляясь наивности своего молодого советского компаньона.

– И ты полисмен платить?

– Нет, – сказал Ойва, – в Финляндия штраф платить только банк.

– И большой штраф? – поинтересовался Андрей.

– Я есть не знать. В Финляндия штраф зависеть, кто ты есть: рабочий, служащий, начальник или бизнесмен.

– А если ты есть безработный?

– Безработный есть бесплатно. Только замечание.

– Ха! – воскликнул Андрей. – Ты сказать, что ты безработный.

Ойва ничего на это Андрею не ответил, но посмотрел на него так укоризненно и грустно, как будто сидящий рядом с ним напарник недоумок и плохо воспитан в школе. Андрей это понял, ему стало неловко и даже совестно. Он поднял воротник своей куртки и надвинул на голову капюшон, чтобы скрыть пожар ушей. И сказал, запинаясь:

– Das ist … шутка. Humor.

Дальше они ехали уже совсем молча, каждый думал о своём. Ойва магнитофон с английским уже более не включал. Да и погода стала хмуриться, накрапывал нудный дождь. Надо было внимательно следить за дорогой.

Андрей рассказал мне ещё один случай, тоже забавный и поучительный, характеризующий нравы Финляндии.

IX

Однажды ехали они с Ойвой в город Ювяскюля. Это по финским меркам довольно крупный город. Там есть даже университет, в нём обучается несколько тысяч студентов из разных стран. Андрей не помнил, что это была за фирма, куда они приехали для сравнения конкурентных условий поставки стеновых панелей, но запомнил, что переводчицей была весьма привлекательная особа. Оказалась, что она русской, звать Светланой. У неё было красивое лицо, тёмно-карие глаза, густые смоляные волосы, собранные на затылке в свободный пучок. Хорошая улыбка, немного грустная. Светлана была немного полновата и широка в бёдрах, но это только придавало ей привлекательности. Блуждающий взгляд Андрея, словно магнитом, притягивался мягкой нежной складкой, видной в вырезе её платья, и скрытыми под платьем холмиками её пышных грудей. Он тщетно старался отвести свой взгляд, но это получалось у него неловко. Она это заметила, в уголках её красивых губ дрогнула улыбка, и Светлана поправила батистовый платочек на шее, чтобы прикрыть то, что так забавно смущало заказчика.

На столике, за которым они сидели, стояла вазочка с печеньем. Ойва куда-то отлучился. Светлана показала Андрею ладошкой на вазочку и сказала красивым грудным певучим голосом:

– Вы кюшайте, не стесняйтесь. Все наши заказчики кюшают. Оно вкусное. Я бы сама съела несколько штюк, но боюсь испортить фигуру.

– Вашу восхитительную фигуру ничем нельзя испортить! – ринулся Андрей в атаку, забыв подумать о том, что будет потом.

– Спасибо за изысканный комплимент, сразу видно в вас образованного человека. Но вы всё же не стесняйтесь, кюшайте. Все русские налегают на печенье. Я это знаю. По опыту. И не осуждаю.

– Спасибо, – сухо ответил Андрей. – Но я не хочу. Я не люблю печенье.
В этот момент Светлану кто-то окликнул. Видно, понадобился переводчик. Андрей проводил её плотоядным взглядом. А когда она скрылась, Андрей несколько штук печенья спрятал в карман. Вскоре Светлана вернулась. Заметив, что в вазочке стало меньше печенья, она сказала:

– Я рада, что вы меня послушались. Правда, оно вкусное?

После завершения коммерческих переговоров должен был состояться обед. Потом Ойва и переговорщик от фирмы куда-то отлучились, Андрей со Светланой разговорились. Как будто были знакомы давно.

Она рассказала, что была замужем за финном, но сейчас разведена. Андрей насторожился, как петух при виде вышедший погулять на воле наседки, которую можно было потоптать. Где-то в тумане мозга забрезжил вопрос: а что потом? Но Андрей продолжал слушать. Светлана хотела вернуться в Россию. Но у неё там (в России) никого нет, родители давно умерли. И жить ей там негде. А здесь у неё хорошая квартира, сынишка учится в финской школе. Старый муж помогает деньгами. По воскресеньям сына забирает к себе. И она осталась. Стала преподавать русский язык в местном университете. Эта тема заинтересовала Андрея, и он стал расспрашивать Светлану о системе высшего образования в Финляндии.

Образование в Финляндии бесплатное. Однако студенты должны на свои деньги покупать учебники, тетради, письменные принадлежности и снимать жильё для проживания. Детей финны особенно не балуют. Задача родителей заключается в том, чтобы довести своё чадо до окончания средней школы. А дальше «ребёнок» должен сам заботиться о себе. Такие отношения между родителями и детьми практически во всех семьях. И даже в очень богатых. Поэтому студенты здесь стараются хорошо учиться, чтобы скорее пройти курс. Ни один из преподавателей не поставит студенту зачёта, если он не покажет достаточного уровня знаний. Ни за взятку (это абсолютно исключено), ни по блату, ни по душевной доброте. Университет очень дорожит своей репутацией и не может допустить, чтобы из его стен выходили неучи. Поэтому здесь обычная для вузов Советского Союза вольница: шалопайство, прогулы занятий, пьянство, леность, распутство – совершенно исключены. Если студенты во время каникул в России за папины и мамины денежки отправляются зимой кататься на лыжах в горы, летом едут на море, те, кто победнее ходят в походы и поют песни у костра, то финские студенты во время каникул где-нибудь работают. Чтобы зашибить немножко деньжат. Официантами, продавцами, курьерами и так далее.
– Я тоже вот всё время где-нибудь подрабатываю, – говорит Светлана каким-то извиняющимся тоном, будто хочет оправдаться. – Вот сейчас, как видите, подрабатываю переводчицей.

– Светлана, – вдруг решился спросить Андрей. – Если не хотите, можете не отвечать. Эта тема может быть вам неприятна. Почему вы развелись?

– Отчего же, я вам отвечу. Постараюсь быть откровенной. Финны хороший, трудолюбивый, честный народ. Но они какие-то скучные. Это не по мне.

– Ещё один вопрос, этот, наверное, последний. Как вы без мужчины?

Светлана рассмеялась. Будто изо рта у неё посыпались лесные орешки и покатились по полу во все стороны.

– Почему же так уж совсем без мужчины? Этого добра всюду хватает. Признаюсь: устала отбиваться. Нашла себе достойного человека. Он не молод, зато богат. Меня любит. Чего ещё надо… – Она хотела продолжать, но в это время её и Андрея позвали обедать. Печенье в кармане раскрошилось, пришлось крошки незаметно выбрасывать.

Завершая свой рассказ, Андрей закончил его следующими словами:

– На основании этого отдельного мнения разведённой русской женщины нельзя, как мне кажется, делать обидные для финских мужчин обобщения, хотя ты знаешь мою страсть к обобщениям. Скажу честно, что за время моего пребывания в Финляндии я имел возможность повидать и другие смешанные пары, где русские жёны были вполне счастливы, а их финские мужья были веселы и любили своих верных русских жён.

Однако снова, как прежде, «вернёмся к нашим баранам» по ставшему крылатым выражению дотошного адвоката Пьера Патлена, приведённому в романе Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». Первое ознакомительное пешеходное путешествие Андрея Соколова закончилось там, где кончились запомнившиеся ему жилые дома и начинался лес. Скорее, не лес в привычном понимании этого слова, а лесопарк. Через сквозящую, сорящую оставшейся листвой растительность он видит, как по дорожкам, усыпанным мёрзлыми почерневшими листьями, смешанными с конскими яблоками, остро пахнущими нашатырем, проскакивают (кто рысью, кто галопом) всадники на сытых лошадях, приподымаясь на стременах. Андрей слышит перебивчатый топот копыт и храп лошадей, пытающихся избавиться от удил. Они доставляют им неприятную боль и бьют по дёснам. Андрей говорит мне:

– Ты знаешь, мой друг, я считаю, что после женщин самое совершенное создание творца, это, несомненно, лошади.

Забираться глубоко в лесопарковую зону Андрей не рискует и возвращается в гостиницу. Хочется пить, в небольшом приземистом холодильнике стоят тёмные бутылочки пива, но за пиво надо платить. Андрей пьёт воду из-под крана, подождав, пока сольётся тёплая. Пересаживается на гостиничный диван, придвигает к себе красную сумку, впервые после нескольких дней выжидания расстёгивает на ней молнию, чтобы проверить, как поживают его харчи, привезенные из Москвы. Сайки заплесневели, кажется, насквозь. Чтобы в этом убедиться, Андрей достаёт складной нож и начинает обрезать заплесневевшие куски. Добирается до сердцевины, но она тоже, увы, прогнила. И пахнет противно старой плесенью. Приходится выбросить обе искромсанных позеленевших сайки в корзину для бумаг.

Доходит очередь до бородинского хлеба. Андрей начинает нервничать. Вопреки устоявшемуся мнению, что бородинский хлеб якобы не плесневеет, две буханки, которые привёз Андрей, покрыты зловещей светло-зелёной плесенью. Правда, не полностью, сплошным покровом, а как бы островками, язвами, устремлёнными внутрь, в мякоть, чтобы придать всему хлебу красивую мраморную окраску, как в гнилом болоте. Обычный коричный аромат бородинского хлеба с зёрнышками тмина, перебивается противным запахом плесени. Андрей морщит свой огромный нос и запихивает обрезанные остатки бородинского хлеба обратно в продовольственную сумку. Чтобы хлеб не задыхался, он оставляет молнию расстёгнутой. Андрей пока ещё не знает возможностей морозильной камеры обычного бытового холодильника. Дальше у меня не будет повода поведать об этой истории (рассказанной мне Андреем Соколовым), поэтому рассказываю её теперь.

X

Под началом Ойвы Хяркинена работал (в числе нескольких других сотрудников и сотрудниц) добродушный толстый малый Мика Смоландер. У него был большой от обжорства живот, раздавшийся зад, два подбородка, маленькие слезящиеся глазки и волчий аппетит. Он постоянно что-нибудь жевал или грыз. Он был молчун, но было заметно, что ему хочется поговорить по душам. Однако ему мешал характер. При виде Андрея Соколова он каждый раз приветливо, но криво улыбался и что-то говорил шепеляво по-фински. Русского языка он не знал в совершенстве.

Однажды (рассказывал мне Андрей в порыве воспоминаний) Андрею надо было «срочно» ехать в какой-то отдалённый город (не помню уж, какой именно) с целью получения командировочных расходов, что служило ему регулярным подспорьем. Ойва в это время куда-то уехал или заболел (причину его отсутствия Андрей тоже не мог вспомнить), и с Андреем поехал Мика Смоландер. Переводчиком, к радости Андрея, был Алекс. Поехали они втроём на машине Смоландера, у него был какой-то поддержанный «японец». Смоландер загрузил в багажник большую картонную коробку, гнёзда которой, похожие на глубокие прямоугольные норки, были забиты банками с пивом. Такую же коробку, но с банками джин-тоника, Смоландер поставил рядом с собой, на заднее сидение, на котором расположился сам. Довольно вольготно. Кстати, рассказывал мне усмехаясь Андрей, он тогда впервые узнал, что существует такой лёгкий хмельной напиток под названием «джин-тоник», и с любопытством разглядывал жестяные банки (из тонкого алюминия), в которые были разлиты оба напитка: пиво и джин-тоник (по сути дела, то же пиво, только слаще). До этого Андрей видел такие банки только в магазинах. Такую банку можно было легко вскрыть, потянув за прижатое колечко пальцем, словно выдёргивая чеку из боевой гранаты, собираясь метнуть её в сторону коварного противника. При этом открывалось аккуратное отверстие-дыра, похожая на унылый рот древнегреческой маски, и можно было, обходясь без стакана, потягивать прямо из вскрытой банки то, что в ней было заключено. После того, как банка освобождалась от содержимого, перемещавшегося в живот любителя лёгких хмельных напитков, она, эта банка, становилась лёгкой, как «пух из уст Эола», и её можно было без труда смять рукою. Обычно такие смятые банки не выбрасывали, чтобы не портить окружающую среду, а сдавали, получив за это какие-то жалкие гроши.

Мика Смоландер сказал Алексу, чтобы тот садился за руль, а сам запихнул своё большое жирное тело позади Алекса, по соседству с коробкой джин-тоника, и, что-то угрюмо буркнув, стал опустошать банки одну за другой. С перерывами, чтобы перевести дух.

– Что он сказал? – спросил Андрей у Алекса.

– Он сказал: поехали! – ответил Алекс.

И они поехали. Алекс хорошо вёл машину, и она его доверчиво слушалась. Время от времени, болтая с Алексом о всякой всячине, Андрей слышал, как позади него хлопает (со звуком вырывающихся из кишечника газов) вскрываемая Микой Смоландером очередная банка джин-тоника и раздаются редкие, с подсасыванием, громкие глотки. Ехали они долго. Иногда останавливались на обочине, возле голых кустов, чтобы Смоландер мог освободиться от накопившейся в его обширном мочевом пузыре излишней ненужной жидкости. Он испытывал блаженство, расстегнув ширинку, и долго стоял, широко расставив свои толстые ноги, зажмурившись и журча.

За это время Андрей с Алексом уже успевали вернуться на свои места в машину. Дождавшись, пока Смоландер достигнет необходимого опустошения внутренности, потрясёт своим кургузым отростком, чтобы уронить последние капли, спрячет его в штаны, отклячивая жирный зад, и снова заберётся на заднее сидение, чтобы продолжить сладостное общение с джин-тоником для получения дремотного кайфа, они ехали дальше, на север.

Здесь надо сказать, что Андрею Соколову давно хотелось встретить в Финляндии (и если получится, посетить) что-нибудь похожее на русскую деревню, хутор или хотя бы заброшенный старый сарай, крытый соломой, чтобы немножко язвительно позлорадствовать по поводу финского капиталистического благополучия. А то всюду, куда бы он ни приехал, красивые дома из отборного кирпича, оцинкованное железо на кровле, «финские окна со стеклопакетом». И качество, качество, качество, как зубная боль. И поделился своими пожеланиями с Алексом. А тот ему в ответ и говорит. Откровенно:

– Слушай, Андрей, что я тебе скажу. Это действительно так оно и есть. В Финляндии деревни, в русском понимании этого слова, теперь уже не найдёшь. Прошли те времена. Разве что на крайнем севере, где живут саамы, по-старому лопари, и пасут стада оленей, можно увидеть чумы. – Он помолчал. – Но мы сейчас как раз проезжаем по тем местам, откуда родом Мика Смоландер. Здесь живут его мать и сестра. Я сам там не был, но Мика мне говорил, что у него там нечто вроде хутора. На манер России.

– Что ты говоришь! – воскликнул Андрей. – Это потрясающе. Давай заедем. Времени у нас полно. И торопиться нам некуда.

– Это чуть-чуть в стороне от нашей дороги. На восток.

– Сколько это чуть-чуть?

– Не знаю, честно сказать. Надо спросить у Мики.

Андрей обернулся к Смоландеру и через Алекса расспросил его. Тот сначала проявил недовольство, что его отрывают по пустякам от важного дела, но потом всё же уступил настойчивости «русского». Оказалось, что до того места, где он когда-то родился и где сейчас живут его мать и сестра, 10 километров к востоку, в сторону, и что он не был здесь почти семь лет. Однако делать крюк, тратить время и жечь по-пустому горючее не имеет смысла.

– Мика! – изумился Андрей (под перевод Алекса), – Я не верю своим ушам! Ты не видел маму и родную сестру семь лет. Мы проезжаем практически мимо твоего родного дома, а ты не видишь смысла повидаться с самыми близкими тебе людьми. Видно, джин-тоник шибко ударил тебе в голову.

– У нас в Финляндии это не принято, – сказал Андрею Алекс.

– Я настоял, – рассказывал мне Андрей, – и мы свернули.

Через полчаса они были уже на месте. Дом был бревенчатый, из калиброванного бруса выдержанной лиственницы, обшит строганным тёсом и пропитан олифой. Она от времени потемнела и приобрела густой коричневый цвет ореха. Дом одноэтажный, но довольно высокий, покрыт железной кровлей, крашенной железным суриком. На окнах искусные резные наличники. Белые, покрытые желтоватым лаком. В оконных рамах стеклопакеты – дань моде. Такой дом простоит сто лет, и ничего ему не будет.

Как-то странно, словно вызывающе, будто напоказ, сбоку и вперёд выступала просторная деревенская уборная на два очка. Андрей потом всё это разглядел с пристрастием. А вначале он увидел на площадке перед домом скамью – качалку под балдахином. От солнца. На ней сидела как-то боком на краешке, точно присела на минутку, словно через минутку ей куда-то надобно было бежать, чтобы успеть сделать неотложные домашние дела, сухонькая «старушка» лет пятидесяти, с моложавым румяным лицом, без намёков на какой-либо макияж. Губы тонкие, в ниточку, чуть розовые, обозначавшие ровную линию строгого рта. Глаза водянистые, смотрят на приезжих с интересом любопытства, но без восторга. Скорее, безразлично. На коленях у неё сидит ребёнок, девочка лет трёх. Женщина придерживает девочку за спинку, чтобы она не соскользнула вниз с гладкой скользкой юбки, обтягивающей острые коленки «старушки» и спускающейся ей до щиколоток.

– Терве эйти! – сказал Мика Смоландер без выражения каких-либо чувств. – Мисся систер? (Привет, мам! Где сестра?)

– Хювяя пловяя! – отозвалась «старушка» скрипучим, как давно не смазанная дверная петля, старческим голосом. – Терве туола! (Добрый день. Добро пожаловать!) Мэри тю ёсся (Мэри на работе). Темя лапси Мэри, – показала она не занятой рукой на сидящую у неё на коленях девочку. – Хян микун елапсен (она моя внучка). Хянен нимянке Лиз (её зовут Лиз).

Андрей был крайне удивлён и даже потрясён. Ни мать не приподнялась навстречу сыну, которого она не видела семь лет, ни сын не распростёр руки, чтобы обнять родную мать после столь долгой разлуки. Это было невообразимо и не укладывалось в голове.

– Не удивляйся, – шепнул Алекс Андрею. – У нас не принято на людях нежничать, церемониться и демонстрировать свою любовь. Выросшие дети – отрезанный ломоть. Так уж повелось испокон века.

– Кукя синя туойда? (кого ты привёз?) – спросила «старушка» сына, показав на Андрея глазами и пальцем.

– Мейдян виерас митя Неувостолитто (это наш гость из Советского Союза).

– Хян пухо суомеа? (он говорит по-фински?)

– Эй. Хян пухо сакса (Нет. Он говорит по-немецки).

– Микя эй пухо сакса (я не говорю по-немецки). Микя пухо суомеа (я говорю по-фински) Микя пухо карьялаксе (я говорю по-карельски). Тахтоа лоукес? (обедать будете?)

–Эй. Ме туляе айеа (нет. Нам надо ехать).

– Ванкаа ласим майтоа (хоть по стакану молока).

– По стакану молока это можно, – вмешался Андрей, сглотнув слюну. Алекс перевёл его слова на финский.

Мамаша осторожно передала внучку на руки Смоландеру и ушла, переваливаясь, как утка, в дом. Вскоре она вынесла поднос, на котором стоял глиняный кувшин, без носика (по-нашему, махотка или кринка), с желтоватым молоком, три стакана и мелкая плетёная корзинка с горячим домашним хлебом. Хлеб был свежайший и изумительно пахнул испеченным тестом.

– Я ничего не знаю прекраснее запаха только что вынутого из русской печи хлеба, – рассказывал мне Андрей.

Мамаша ловко разлила из кувшина по стаканам жёлто-белое молоко и забрала у Смоландера внучку. Та обняла ручонками бабушку и доверчиво прильнула к ней, вернувшись на своё привычное место.

Андрей стал жадно есть горячий хлеб (с корочкой!) и запивать его вкусным холодным молоком. Алекс пил молоко мелкими глотками, как бы интеллигентно глотая. Хлеба он не ел. Смоландер от молока отказался, чтобы сохранить в животе место для пива и джин-тоника. Андрей выпил три стакана молока и съел почти весь хлеб, лежавший крупными ломтями в соломенной плетёной корзинке. Красивая была корзинка.

– Какой изумительно вкусный хлеб! И корочка! – сказал Андрей и попросил Алекса перевести. – Это вы сами пекли? И молоко – чудесное.

Алекс перевёл. Мамаша хотела вновь передать внучку Смоландеру, но девочка захныкала и никак не хотела идти на руки родному дяде. Тогда за дело взялся Алекс, но у него тоже ничего не вышло, девочка прилипла к бабушкиной груди и вцепилась пальчиками в её кофту.

– Дайте попробую я, – сказал Андрей.

Он протянул руки к девочке и ласково сказал по-русски:

– Лиза, хорошая девочка. Она умница и меня не боится, потому что я люблю детей. Иди ко мне, не бойся. Я тебя не уроню.

Девочка сначала недоверчиво смотрела на незнакомого дядю, увидела в его глазах доброту и любовь и вдруг потянулась к нему на руки. Мамаша унесла в дом поднос с тем, что осталось не выпитым и не съеденным. Вскоре она вернулась, держа в руках облепленный полиэтиленовой плёнкой и завёрнутый в чистую тряпицу большой каравай ржаного хлеба. От него пышело холодом, как из ледника. Секрет оказался прост: он был только что вынут из морозильной камеры холодильника.

Так Андрей впервые узнал, что хлеб можно хранить в морозильной камере. А когда понадобится, его надо разогреть в микроволновой печи. И он станет свежим. Микроволновая печь тоже была для Андрея большим открытием. Таких в России тогда ещё не было.

Мамаша протянула замороженный каравай хлеба гостю из Советского Союза и сказала со значением щедрости, неумело улыбнувшись:

– Ланья (подарок).

Для Андрея, копившего финскую валюту (ещё не зная для чего) это был поистине царский подарок. С тех пор, живя в Финляндии, а потом и вернувшись в Москву, когда закончился срок его ссылки, Андрей хранил хлеб в морозильнике. От него и я этому научился.

– Кийтос пальон! – поблагодарил Андрей мать Мики Смоландера и склонился, чтобы поцеловать ей руку. Чуть сморщенную, загорелую. Но она отдёрнула её в испуге, будто русский гость собирался её укусить.

Андрей расчувствовался почти до слезливости и сказал по-фински.

– Хювясти, эйти! (Прощайте, мама!)

Смоландер и Алекс тоже попрощались (някеймин – до свидания). Все приехавшие сели в машину и укатили дальше.

Смоландер присосался к банкам с джин-тоником. Андрей с Алексом ехали некоторое время молча. Потом Андрей спросил, повернув голову неловко в сторону сидящего за рулём Алекса:

– А чем она живёт? В смысле – на что.

– Кто? – не понял Алекс.

– Мать Смоландера. Эта бедная старушка.

– Гм. Это только так кажется, что она бедная. У неё в собственности около ста гектар леса. Она его продаёт. Мэри работаёт у неё бухгалтером. Я думаю, на жизнь им хватает. Ещё и остаётся про запас.

– А! – сказал Андрей. И спросил вдруг ни с того ни с сего: – Алекс, что такое вкусно? Как ты думаешь?

– Вкусно? – удивился вопросу Алекс, не забывая нажимать на акселератор, – Странный вопрос. Вкусно это вкусно. Что тут непонятного? Ты, кажется, джин-тоника не пил. А молоко не может так сильно ударить в голову.

– В твоём ответе нет поэзии. Вкусно это, когда ты сыт, но невыносимо жаль, что кончается. И ты больше не можешь.

– Что кончается? – снова не понял Алекс.

– То что ты пьёшь или ешь.

– Ты что, поэт?

– Нет. Я не поэт. Я игрок словами.

– Разве можно играть словами?

– Не только можно, но нужно. Язык дан человеку, чтобы играть словами. Иначе было бы скучно жить на этом свете, мой друг, Горацио.

Алекс пожал плечами и подумал, что русский немного спятил.

На этом рассказ Андрея о поездке на родину Смоландера, о милом и толстом Мике, большом любителе пива и джин-тоника, можно закончить и вновь вернуться к оставленным нами баранам.

XI

Андрей спускается из своего гостиничного номера вниз, в ресторан, где его ждёт с нетерпением обещанный Ойвой обед. В ресторане светло, тепло и не играет музыка, которая обычно в России раздражает многих обедающих посетителей и мешает им разговаривать. Андрей в некоторой растерянности, не знает, как себя вести и за какой столик ему сесть. Но к нему скорыми шагами, плывущей походкой, устремляется метрдотель во фрачной паре, весь в блестящих чёрных лампасах и лацканах. В белой манжетке, с сиреневым галстуком-бабочкой. Видно, он предупреждён о приходе странного посетителя. Иждивенца, которого ресторан должен кормить за счёт фирмы «Лемминкяйнен». Он безошибочно узнаёт этого неуверенного в себе посетителя и, ни слова не говоря, жестом предлагает ему пройти к отдельному столику с одним стулом. Андрею кажется, что на него все смотрят. Он сжимается под воображаемыми им многочисленными любопытствующими взглядами ресторанной публики. Думают, видно, что важная птица прилетела, раз его сажают за отдельный от всех столик. Когда Андрей садится на услужливо отодвинутый метрдотелем стул, он украдкой оглядывается и убеждается, что на него никто не обращает ни малейшего внимания. Глупо, но Андрей расстраивается. Метрдотель желает ему приятного аппетита (хювя руока-халуа!) и удаляется с прямой спиной, точно проглотил аршин. Андрей долго сидит, не зная, куда девать свои руки, и ждёт терпеливо, не выказывая видимого беспокойства, хотя оно в нём начинает потихоньку закипать.

Наконец, после двадцатиминутного испытания его терпения, к нему подходит официантка, держа в руках поднос, ставит его балетным движением на край стола и выставляет на чистую скатерть стеклянный кувшин (с носиком) с водой, тарелку золотистого бульона, отдельно на тарелочке кубики сухариков, в соломенной плетёной корзинке хлеб. Справа от гостя кладёт ложку, нож, слева – вилку. Пока всё это она привычно делает, Андрей её разглядывает. Она ему нравится. И он успевает подумать: почему все официантки, сколько он себя помнит, всегда и везде ему нравились. Наверное, потому, соображает он, что хозяева заведений специально подбирают хорошеньких женщин, чтобы посетители не думали о плохом, а думали исключительно о хорошем. И заказывали ещё и ещё. Как стюардессы в самолёте. Ты смотришь на их красивые, обтянутые лётной формой фигуры и тебе не так страшно падать с жуткой высоты, чтобы навсегда расстаться с этой жизнью.

Официантка, приглянувшаяся Андрею, в кокошнике, беленьком переднике, юбочка тёмно-синяя, плиссированная, чуть выше колен. А коленки круглые, притягивающие мужской нескромный взгляд, коленные чашечки едва заметно выступают. И тонкие руки оголены. И в голову лезут мысли, как, должно быть, приятно они обнимают мужчину. В верхней части рук, возле плеч, кружевные воланы окаймляют короткие рукавчики. Белая блузка выпячивается там, где у женщин скрываются груди. И это так красиво и так волнительно, что Андрей начинает усиленно кашлять, чтобы своё волнение скрыть. Как я буду здесь жить без женщин, не представляю, с тоской думает он. Это есть большой вопрос. Дождавшись, пока гость откашляется, она, улыбнувшись красивыми глазами, спрашивает по-немецки:

– Was wollen Sie weiter? Fleisch oder Fisch? (что вы хотите на второе: мясо или рыбу?)

– О! – воскликнул театрально Андрей. – Sie sprechen Deutsch! Es ist seer gut (вы говорите по-немецки, это есть очень хорошо). – Ага, начало уже есть, прикидывает Андрей. И снова его тревожит противная трусливая мысль: а что потом? – Fisch, Fisch! – громко повторяет Андрей игриво. – Natürlich Fisch. Ich liebe Fisch (рыбу, рыбу, конечно, рыбу. Я люблю рыбу).

Когда официантка уходит, Андрей не может удержаться, чтобы не разглядеть её ноги. Ах, прелесть! Как хороши женские ноги! И вообще всё женское тело. Прекраснее женского тела нет ничего на свете.

Второе блюдо на обед роскошное. Тарелка большая и огромная порция вкуснятины. Жареный лосось. В окружении румяных палочек картофеля фри, лимонных колёсиков и свежей зелени: петрушки, лука, укропа.

– Чай, кофе? – спрашивает официантка.

– Кофе, – отвечает Андрей.

От кофе он плохо спит, но выбирает кофе. На всякий случай надо быть бодрым. В форме бодрой мужской готовности. Кроме того, ему кажется, что заказывая кофе, он больше похож на европейца. Впрочем, вопрос этот спорный. Англичане, например, вроде бы предпочитают хорошо заваренный чай. Крепкий. С молоком или со сливками. И спят хорошо.

После обеда Андрей не забывает прихватить с собой «незаметно» (как же иначе) пару кусков хлеба и несколько зубочисток, острых палочек, каждая из которых обёрнута в целлофановую плёнку. Такие палочки он тоже впервые увидел в Финляндии. Зачем он ворует, он пока ещё не знает. Но начинает себя пугаться. Подобное мелкое воровство начинает превращаться в навязчивую идею. На медицинском языке такая страсть, кажется, называется клептомания. Однако это жутко смешно. Пожалуй, нужно придумать мотив преступления. Андрей возвращается к себе в тесный номер, ложится на диван, закинув сплетённые в пальцах руки за голову. И мечтает об официантке.

Он воображает, как она постучится к нему, зайдёт и ляжет вместе с ним на диван. И он начнёт её раздевать… Но тут его осекает мысль: надо выброшенные им в корзину заплесневевшие обрезки хлеба скормить диким голубям, которых он видал в огромном количестве, когда до обеда ходил знакомиться с окрестностями. Голуби, выпархивали, громко трепеща крыльями, из-под ног и тут же вновь садились на грязный снег, ища, не осталось ли каких-нибудь крошек от прохожего. Кстати, прекрасный мотив: кормление голубей замечательная отговорка на тот случай, если он попадётся на воровстве хлеба. Он приподымается с дивана, собираясь забрать обрезки, но корзина пуста. Пока он отсутствовал, горничная успела очистить мусорную корзину. У Андрея мелькнула мысль: горничная тоже может представить собой интерес для сытого молодого мужчины. Но тут же себя пристыдил: хватит придерживаться принципа: бей сороку и ворону, что-нибудь да выгорит.

Он оделся и вышел из гостиницы, чтобы продолжить изучение прилегающих мест. В рецепции он увидел вращающуюся тумбу, на полочках которой стояли цветные открытки, изображавшие номера гостиницы, виды Хельсинки и карты-схемы. Он спросил у портье?
– Войко оттаа эситейтя? (можно взять бесплатно?) – выудив эту фразу из разговорника.

– Мисса те асутте? (где вы живёте?)

Андрей плохо понял, что сказал портье, но на всякий случай сказал, как умел, по-немецки:

– Ich lebe in diesem Hotel (я живу в этом отеле).

– Тиети олкаа хювя (конечно, пожалуйста), – ответил портье, широко улыбаясь и показывая щедро обеими руками на тумбу.

Теперь Андрей был вооружён. Названия улиц, переулков были написаны на схеме латиницей. Если вдруг он заблудится, всегда можно спросить у прохожего (мисся – где?), ткнув пальцем на схеме. И нет проблемы. Он быстро прошёл по знакомому ему пути и смело углубился в лес. Уже начало темнеть, но аллеи были хорошо освещены. Андрей удивился, что фонари (светящиеся шары на чугунных литых ножках) были расположены низко, будто их только что поставили временно. А потом заменят ножки на высокие фонарные столбы. У нас такие озорными мальчишками давно были бы разбиты.

Одна дорожка свернула в сторону и потянулась в узкой просеке круто вверх. Андрей решил по ней пройти, это было интересно и немножко жутко. Вдруг слышит позади себя крик. Типа: «Посторонись»! По-фински, конечно. Андрей обернулся, остановившись. На него снизу буквально летел, упираясь длиннющими палками и вынося их далеко вперёд, лыжник. Лицо его было обмётано инеем, изо рта вырывался пар учащённого дыхания. Лыжник бежал, словно на коньках. Андрей впервые увидел, что такое лыжный коньковый ход, едва успев отскочить в сторону. Теперь он уже шёл осторожнее, поминутно оглядываясь, чтобы его не сшиб какой-нибудь другой псих.

Метров через двести-триста Андрей вышел к ярко освещённому сквозь высокие витражи необычному зданию. Отсветы от окон падали удлинёнными трапециевидными пятнами на снег. Это был спортивный зал. Андрей беспрепятственно вошёл в это здание сквозь стеклянные двери и оказался в длинном, окантовывающем изнутри здание балконе. Перед ним внизу была ледовая арена, по которой стремглав, с криками, носились на коньках мужчины и гоняли длинным клюшками толстенькую плоскую резиновую шайбу. Андрей решил, что это какая-то дворовая команда. Тогда финны не были фаворитами в канадском хоккее. А в 1995 году финны заняли первое место в чемпионате мира. Как знать, может быть тогда, в Хельсинском лесопарке, Андрей Соколов наблюдал с балкона за игрой будущих чемпионов мира.

Рядом с хоккейным залом был ещё один зал, Андрей и туда заглянул. Там он впервые увидел неизвестную тогда в России игру. По ледяной, отшлифованной до зеркального состояния площадке, игроки пускали круглые (пузатые) камни с ручкой, держась за которую, они целились попасть в камень «противника» (соперника) и вышибить его, а свой камень провести как можно ближе к центру круга, напоминающего стрелковую мишень. Помощники метателя бежали рядом с двигающимся камнем и щётками на ручке часто-часто растирали лёд, чтобы придать камню нужное направление. Со временем эта игра станет олимпийским видом спорта. И наши спортсмены, особенно девушки, станут занимать высокие места. Ах, опять эти девушки! Как они нравятся Андрею. Как он будет жить без них в Финляндии?

Возвращался он в гостиницу, когда уже совсем стемнело, а лес, освещённый жёлтыми фонарями, казался колдовским. Стало заметно подмораживать. Вдруг вышел месяц и залил всю округу серебряным светом, споря с жёлтым светом фонарей. Красиво, чёрт побери! Жутко красиво! «У природы нет плохой погоды, каждая погода благодать»

Андрей как раз поспел к ужину. Его обслуживала всё та же официантка, что была за обедом. Андрей кивал ей с улыбкой как давно знакомой. И даже рискнул спросить, заглянув в разговорник, изданный спецбюро по туризму «Финсовтурс» и уже изрядно потрёпанный:

– Миня он хименес? (как вас зовут?)

– Джаана, – просто ответила она, с какой-то, как показалось Андрею, готовностью. Уже потом, в номере, полистав словарь, он узнал, что Джаана в переводе с финского на русский означала «возлюбленная».

– Химени ои Ондрей, – сказал он, немного коверкая язык, чтобы официантке стало понятнее.

– Хауска туту стуа (очень приятно), – ответила она приветливо, кивнув головой, и улыбнулась, обнажив ряд влажных красивых зубов. И сузила подведённые тушью выразительные глаза, показывая этим, очевидно, свою готовность продолжить общение. От этого выразительного знака Андрей задохнулся, не зная, что говорить дальше. Поэтому многозначительно помычал, поиграв пальцами по столу, как будто это были клавиши рояля.
Ужин оказался сиротским. Андрей не был голоден, так как за обедом насытился вполне. До утра. Уходя, он всё же не преминул слямзить кусок хлеба и две зубочистки.

Несмотря на выпитый за обедом и ужином кофе Андрей спал без просыпу. Снилась ему официантка. Но не сразу. Сначала снилась Зойка Никитина, в которую он был влюблён в школе. Влюблён был без памяти. И был уверен, что женится на ней. А она его не замечала. Он тогда учился в 6-ом классе Первой Образцовой школы. Жил у бабушки на Набережной улице в городе Ефремове. И Зойка была первая его любовь. «Мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает». Андрей во сне склоняется над Зойкиным лицом (она пришла к нему на сеновал и тихо легла рядом), но оказывается, это не Зойка, а официантка из ресторана. А внизу под ними, в тесной закуте тяжко вздыхает корова Белка. И пахнет её лепёхами и ссаками. В нос лезет сенная пыль. И мешает ровно дышать. Обычно запахи не снятся. А тут вот почему-то приснились. Видно, душой Андрей тосковал на чужой стороне.

XII

Следующий день тоже нерабочий, воскресенье. Такой же бездельный, спокойный. Разница лишь в том, что Андрея обслуживала другая официантка, чернявая, черноволосая, с кривыми ногами. Та, вчерашняя, его обидно обманула. Он ожидал снова её увидеть и рассказать ей на немецком языке, что видел её во сне. А она, подлая, не пришла. Андрей обиделся и стал разглядывать ноги новой. Второе отличие сегодняшнего дня от вчерашнего заключалось в том, что он уже не боялся заблудиться: в руках у него была карта-схема. И после завтрака Андрей продолжил исследование городской территории. Он наметил выйти на проспект маршала Маннергейма и по этому проспекту дойти до центра Хельсинки.

Он выбирает по карте маршрут и бодро шагает, никуда не сворачивая. Вспоминает вдруг с хмыканьем, как ходит заместитель Ненашенского Коровкин, бывший одно время куратором Андрея Соколова: с пятки на носок, с перекатом, чуть подпрыгивая, уверенно, не сомневаясь. Андрей попробовал так идти, возомнил себя большим начальником, и ему стало весело и тепло.

Незнакомый красивый город расступался перед ним чистыми улицами, переулками, домами. Сновали машины, дребезжали и звенели трамваи. Небо было серым, низким, лохматым. Зимнее солнце не могло пробиться сквозь толщу облаков. Андрея немного тревожило одиночество и неизвестность. Чем он будет заниматься в чужой стране и где он будет жить? Но он себя взбадривал и повторял молча слова Константина Симонова: «Никто не может нас вышибить из седла, такая уж поговорка у майора Петрова была».

Он шёл по убранным дорожкам чудесного парка, охватывающего с севера залив Тёёлё. И набрёл на Олимпийский стадион. И вспомнил, что в Хельсинки, в 1952 году, проводились летние Олимпийские игры. И конечно, без колебаний направился по дороге, ведущей к стадиону. Там в это время проходили какие-то соревнования, оттуда слышались взрывы криков.

Андрею захотелось посмотреть, но за вход надо было платить. У него, как известно, уже выработалась страсть копить валюту. И тратить её по пустякам он считал недопустимым. Он решил обойти стадион вокруг. Подивился на высоченную башню. Она представляла собой столб квадратного сечения с жилыми помещениями и открытой лестничной клеткой. Как будто из многоэтажного жилого дома был вырезан столб и приставлен к зданию. Он, этот столб, показался тогда инородным телом и выглядел бельмом на глазу. И лишь спустя ряд лет, когда Андрей уже вернулся в Москву, он узнал, что это была не простая башня. Она была поставлена в честь выдающегося финского копьеметателя Матти Ярвинена. Высота этой башни ровно семьдесят два метра, семьдесят один сантиметр. Такой выдающийся результат показал Матти Ярвинен, метнув копьё на Олимпийских играх в Лос-Анджелесе. И этот феноменальный рекорд не был превзойдён более двадцати лет. Вот как финны чтут своих выдающихся спортсменов.

Обойдя Олимпийский стадион вокруг, Андрей набрёл на бронзовую статую абсолютно голого бегуна. Как он держался и не падал на одном носке правой ноги, было загадочно. Бег бронзового бегуна был лёгок и стремителен. Его изваял скульптор Аалтонен, чем заслужил себе славу, спорящую со славой спортсмена. Скульптура изображала бег всемирно известного бегуна Пааво Нурми, установившего 24 мировых рекорда на длинных дистанциях. Его считают в Финляндии национальным героем, всю свою жизнь он прожил в славе и почёте. Андрея заинтересовало, изобразил ли Аалтонен мошонку с яичками, фигура бегуна была ведь абсолютно голая. Андрей обошёл фигуру до той стороны, откуда это должно быть видно. Изобразил-таки. И мошонку, и крошечный отросток. Совсем как у Микельанджеловского Давида. Ну и правильно. А чего стесняться. Глупость, что эта часть тела неприличная. Чушь собачья. Что естественно, то общественно.

В музее, посвящённом знаменитому извержению Везувия, похоронившего под лавой и пеплом Геркуланум и Помпею, стоит скульптура обнажённого итальянского мужчины с торчащим толстым эрегированным половым членом. Возможно, это был когда-то фонтан, и мужик извергал и своего члена струю. И ничего, никто не возмущается. Все с откровением любопытства разглядывают. Хорошо видно, что такое крайняя плоть, которую в некоторых странах зачем-то обрезывают. Андрей уверен, что девушки этой скульптурой особенно интересуются. И не краснеют, не притворяются, что им стыдно.

Андрей вышел на проспект Маннергейма и прошёл по этой улице в центральную часть города. Дошёл до какой-то площади, где сходятся шесть улиц. Надоело то и дело заглядывать в карту-схему. И он повернул обратно. Взглянул на часы: действительно пора было возвращаться, чтобы успеть к обеду. Устал, как собака. После обеда решил полежать. Лёг и уснул. Хорошо спится после обеда. Проспал до ужина. А после ужина вновь завалился спать. Новые впечатления это тоже, оказывается, тяжёлый труд.

На следующий день, после завтрака, за Андреем зашёл Ойва Хяркинен и отвёл его на место его новой службы в фирму «Лямминкяйнен», благо это было рядом, несколько минут ходьбы. Они поднялись на лифте на 4-ый этаж. В лифтовой кабине все входившие говорили друг другу «хуомента». Андрей из разговорника знал, что по правилам финского языка нужно говорить «хювяя хуомента». И сказал так. Все посмотрели на него с удивлением. Некоторые засмеялись. Андрей не понял, чему они смеются, и покраснел.

Андрей и Ойва вышли из лифта и по длинному коридору дошли до кабинета, где стояли вплотную друг к другу, напротив друг друга, два письменных стола. Ойва попросил одну из сотрудниц его группы зайти в кабинет, где он оказался с Андреем. Она знала русский язык. С её помощью Ойва объяснил Андрею, что он будет располагаться в этом кабинете, пока другой сотрудник находится в командировке в Можайске, где он контролирует сборку книжного склада (книгохранилища), конструкции которого будут отправляться в Москву после приёмки их Андреем Соколовым, о чём должен быть подписан акцепт, который должен быть проштампован.

Андрей позвонил «шибздику» Мишкину и доложил ему, где он в настоящее время находится и чем занят. Как было велено.

– Почему же вы не позвонили мне вчера и позавчера? – спросил Мишкин недовольным тоном. С брюзжанием каприза.

– Но ведь были нерабочие дни. Я думал, в офисе никого нет.

– Не надо думать. Надо делать то, что вам велят. У нас круглосуточно работает факс. И я бы прочитал, что вы хотите мне передать.

– Я этого не знал.

– Надо знать. Это элементарно.

– Слушаюсь, ваша честь! Так точно. Виноват, вашбродь…

– Не паясничайте.

Ойва Хяркинен объявил, что обедать теперь Андрей Соколов будет в столовой фирмы, а завтракать и ужинать в гостинице, пока он там живёт. Он объявил также, что в настоящее время занимается подыскиванием для Андрея подходящего съёмного жилья. «Киитос» (спасибо), – сказал Андрей, и они отправились в столовую, находившуюся на первом этаже.

В столовой стоял обычный гул от разговоров проголодавшихся людей, ждущих своей очереди на раздаче. В этом гуле слышались звуки грубых мужских голосов и очаровательные всплески девичьего смеха. Андрей насторожился, как пойнтер, почуявший острый запах заячьего следа, забегал глазами, оценивая ситуацию. Женщин было подавляющее большинство. Откровенно хорошеньких он не заметил, но все были молоды и очень милы. Видно, место службы их вполне устраивало, и они чувствовали себя в этой фирме свободно и уверенно. Ойва и Андрей встали в очередь. Ойва впереди, Андрей за ним. Каждый захватил по подносу из стопки на отдельном столике. И стали передвигать эти подносы по рельсам трубчатого никелированного прилавка, заполняя их тарелками с «харчами». Харчи делились на те, которые можно было брать без ограничений, и те, которые были порционными и выдавались в конце пути подавальщицей. Сбоку, по ходу очереди, стояла отдельная стойка с овощами, фруктами и сежей зеленью.

Овощи и фрукты были нарезаны кусками и долями. Это были свежие помидоры, огурцы, яблоки, отварная свёкла. И много всякой зелени: листья салата, петрушка, укроп, кинза. С этой стойки можно было брать всё, что нравилось, в любом количестве. Из длинного ряда того, что было выставлено на прилавке, первым, конечно, стоял в корзинах хлеб, свежайший, трёх сортов; ржаной, пшеничный (по-нашему чёрный и белый), батоны с отрубями. Всё нарезано аккуратными ломтями. Бери, сколько хочешь. Затем шли пакетики с чаем, кусочки сливочного масла и маргарина, обёрнутые в фольгу, лоскуты мягкого сыра, обёрнутые в вощёную бумагу кружки варёной колбасы. Бледно-розовой и влажной. У нас такая называется «докторской», потому что её едят исключительно доктора. Наверное, в ней нет вредных микробов.

Затем начинается раздача первых и вторых блюд. И тех и других было на выбор два-три варианта. На этот раз на первое был гороховый суп с ветчиной и суп-пюре из шпината. На второе кусок отварной курицы с рисом или картофельным пюре (на выбор) и жареная рыба с картофелем фри. Андрей взял гороховый суп и рыбу. И заключительный аккорд раздачи – фруктовый сок из высоких бумажных прямоугольных коробков, апельсиновый и яблочный. Подавальщица наливала из этих коробков в стоящий на подносе один стакан. Второй стакан можно было заказать за отдельную плату.

Ойва сказал Андрею, что он может занять любое место, которое ему нравится. А сам отправился со своим нагруженным подносом к столикам, где сидели его финские сослуживцы. И начальство фирмы. Андрей оценил его тактичность: Ойва избавил «новичка» от пустых разговоров во время обеда (без свободного знания языков). Андрей, со своим подносом, отправился в конец обеденного зала и там занял свободный столик, сев ко всем спиной. Он чувствовал жаркими фибрами и холодными мурашками, бегавшими по спине, что за ним наблюдают заинтересованные финские глаза, но старался не показывать своей скованности и смущения.

Обед вполне хорош и сытен, размышлял, между тем, Андрей. С этим разделом питания вопрос решён, но как я буду завтракать и ужинать, когда закончится гостиница, неизвестно. На ум пришли весёлые слова из песенки английских солдат, наших союзников во время войны: «как-нибудь, как-нибудь, как-нибудь». Андрей мысленно пропел эту песенку, сходил с чашкой за кофе, прихватил «добавку»: несколько кусочков светло-коричневого тростникового сахара, ни на кого не глядя, уставившись тревожным взором в пол, и вернулся нарочито неторопливо на своё место.

Закончив обед, насытившись, как говорится, от пуза, он незаметно (и опасливо) сунул в карман пиджака несколько кусков хлеба, завернув их в бумажную салфетку (для кормления голубей, естественно), недоеденный сыр, куски сахара. Хотелось бы туда же отправить колбасу и дольки огурцов, но Андрей решил, что для первого раза рисковать не стоит. Он представил себе, как будут явно оттопыриваться его карманы. Если его выведут на чистую воду, это может грозить ему международным скандалом. Кроме того, надо было что-то оставить в тарелках, что могло послужить хорошей маскировкой его невинного продовольственного воровства.

Напоследок он прихватил несколько зубочисток, запихнув их «незаметно» в карманчик, где полагалось «жентльмену» носить платочек, высунув его уголочком. Одной из зубочисток он поковырял в зубах, изображая спокойствие: я просто сижу и перевариваю съеденный обед. Я не совершил ничего предосудительного. Просто я прихватил кое-что для кормления голубей и бездомных собак. Я ведь люблю животных. У меня в детстве была собака «Пальма». Все думали, что она кобель, а она оказалась сукою.

Отсидев «положенный» срок, Андрей поднялся с некоторой ленцой накушавшегося человека, не удержался, чтобы не оглянуться, нет ли за ним «хвоста», и удалился неторопливыми шагами. Чтобы в лифте не столкнуться с теми, кто мог выследить его невинную продовольственную клептоманию, Андрей поднялся на «свой» этаж пешком по лестнице развязной походкой. Когда он достиг нужного этажа, сердце его колотилось по рёбрам, «как птица о прутья клетки». Или как муха, бьющаяся в оконное стекло.

XIII

На следующий день в рабочий кабинет Андрея пришёл Ойва Хяркинен, приведя с собой за руку одну из своих молодых сотрудниц, умевших говорить по-русски. Её звали Какка (цветок).

– Меня зовут Какка, я буду переводчицей, – представилась она.

– Андрей, – сказал Андрей вздрогнув и мягко пожал Какке руку.

– У меня хорошие новости для тебя, Андрей, – сказал Ойва.

– Какие же? – спросил Андрей, отрываясь от вороха бумаг, лежавших у него на столе. Это были чертежи Можайского книгохранилища.

– Я подыскал для тебя две подходящие, на мой взгляд, квартиры. Тебе надо выбрать одну из них. – Ойва и Андрей уже успели сдружиться и, не сговариваясь, перешли на «ты». – Одна из них недалеко от нашей фирмы, ты сможешь ходить на работу пешком. Квартира однокомнатная, но комната большая, светлая, выходит на солнечную сторону. Есть всё необходимое для проживания одного человека. – Было заметно, что Ойва, по непонятной пока причине, хочет, чтобы Андрей выбрал именно эту квартиру.

– Вторая, – продолжил Ойва рассказывать о результатах своих подыскиваний, – находится в центре Хельсинки, на улице Сепян-кату, близко от советского посольства. Квартиру сдаёт вдова, на это время она переезжает к сестре, у которой отдельный дом в одном из многочисленных затонов Финского залива. Квартира у вдовы трёхкомнатная, но хозяйка сдаёт две из них. Третья заперта, в ней хозяйка хранит свои вещи, которые не нужны квартиранту. Квартира в принципе неплохая, но находится довольно далеко от нашей фирмы. Тебе придётся на работу ездить на трамвае.

«Ага, вот в чём дело, – догадался Андрей, – ему не хочется тратиться на мой проезд. Жила финляндская!»

– Как это далеко? – спросил он. – Сколько километров от той улицы, которую ты назвал, где находится квартира вдовы, до фирмы «Лемминкяйнен»? Мне это важно знать из-за интереса нестерпимого любопытства.

– Я точно не знаю, но думаю, не менее семи. Может быть, даже все восемь или девять. С половиной.

– Это ничего, – отвечал Андрей, – такое расстояние я ещё могу проходить пешком. Это даже может быть весьма полезным для моего малоподвижного образа жизни. Сидя за столом целый день.

Ойва криво улыбнулся. Он понял, что ему не удастся сэкономить на транспортных расходах Андрея. Дело в том, что согласно заведённому на фирме «Лемминкяйнен» порядку из средств по заключённому контракту делается двадцатипроцентный вычет в пользу руководства фирмы, остальные средства передаются в полное распоряжение начальника той группы, которая обслуживает данный контракт.

– Хочешь посмотреть обе квартиры?

– В этом нет необходимости, – основательно заявляет Андрей. – Я выбираю ту, которая с хозяйкой вдовой. Люблю иметь дело с вдовами. Как, ты говоришь, называется эта улица?

– Сепян-кату.

– Я, конечно, погляжу по карте-схеме, где находится этот адрес, но не мешает убедиться воочию и посмотреть, как выглядит эта вдова, – игриво завершил Андрей свой сомнительный, с моральной точки зрения, экспромт, в котором прозвучали скабрёзные нотки.

Ойва сделал вид, что этих ноток он не расслышал и сохранил серьёзность лица, а Какка скромно потупилась.

– Хорошо, – сказал Ойва нарочито сухо. – Я созвонюсь с хозяйкой квартиры и узнаю, когда она сможет нас принять.

Через день они поехали осматривать квартиру и знакомиться с хозяйкой. Переводчика на этот раз с ними не было. Возможно, такие дела, где финансы играли первостепенную роль, Ойва предпочитал делать без свидетелей, чтобы комар носу не подтачивал. Ойва и Андрей на машине Ойвы, преданной, как домашняя лошадь, «Вальво», за четверть часа домчались до места. Оказалось, что эта небольшая улочка Сепян-кату была расположена совсем недалеко, на юге Хельсинки, очень уютно и как-то по-домашнему, а не так мрачно, как «стращал» Андрея Ойва. Послушная машина остановилась перед шестиэтажным старым домом, стоявшим напротив небольшого сквера. Листья с деревьев давно опали. Стояла зима, круглая площадка в центре сквера была залита серо-зелёным льдом и расчищена от снега. Снег лежал сугробами вдоль решетчатой узорной чугунной ограды. Из сугробов выступали почерневшие голые деревья. На некоторых из них трепетали отдельные упрямые листочки. Видно, им не хотелось отрываться от родных сучьев и падать в холодный снег. По льду катались на коньках мальчишки и девчонки, их голоса напоминали весенний птичий щебет.

Если стать лицом к дому, то справа от него, там, где заканчивалась ограда сквера, высилась красивая древняя церковь с высоким узким шпилем, отсвечивающим позеленевшей светлой бронзой. Шпиль почти скрывался в низких облаках, будто стремился проткнуть зимнее серое низкое небо.

Глухая дверь подъезда находилась на некоторой высоте от земли, к площадке перед дверью вели с двух сторон стёртые каменные ступени, ограждённые, как и сама площадка, резной решёткой с поручнем. Ойва и Андрей поднялись на эту площадку. Ойва позвонил в нужную квартиру, нажав на чёрную кнопку звонка на вертикальном, освещённом из-под козырька щитке. Тогда в Москве ещё не было домофонов. Для Андрея всё было внове.

Ответил приятный, похожий на женский, голос и что-то произнёс по-фински певучее. Андрей решил, что голос спросил: «Кто там?» Ойва назвал себя, в глухой железной двери что-то щёлкнуло, зажёгся зелёный глазок, и дверь отомкнулась.

XIV

Они вошли в подъезд, тут же зажглась лампочка, осветившая лестничную клетку и лифт. Они поднялись на лифте на четвёртый этаж. Стёкла лифтовой кабины не были испещрены грубыми надписями и примитивными рисунками, изображавшими человеческие половые органы. Андрей это отметил, но не стал удивляться, он уже начинал привыкать к западной культуре. Хозяйка ждала их, отворив дверь в квартиру. На лестничной площадке горел свет. Как только посетители вошли внутрь и дверь затворилась, свет погас.

– Хювя пайвяя! (Добрый день!) – поздоровался Ойва Хяркинен.

– Хювя пайвяя! – повторил Андрей, стараясь в полутьме прихожей разглядеть хозяйку. Пока он заметил только, что она была одета в модный светлый брючный костюм: длинные брюки и короткий жакет.

Хозяйка провела гостей в кухню, где было светло от окна, и предложила присесть за стол, покрытый голубым пластиком.

– Ойва Хяркинен, ОЮ Лемминкяйнен, – церемонно представился Ойва. Потом показал на Андрея раскрытой кверху ладонью с оттопыренным большим пальцем и представил своего спутника: – Херре Соколов, Neuvostolitio (Господин Соколов, Советский Союз). Хян инссенери ракениеус-миесе (он инженер-строитель). Хян пухуттеко сакса (он говорит по-немецки).

Андрей понял эти два слова и добавил, улыбаясь обворожительно:

– Чуть-чуть.

– Was ist das “чьють-чьють»? – спросила хозяйка, кокетливо склонив голову и переходя на немецкий.

– Sehr wenig und sehr schlecht (очень немного и очень плохо), – сказал Андрей виновато, как нашкодивший школьник.

– Хян елея юкси? (он будет жить один?), – обратилась хозяйка к Ойве Хяркинену, изогнув красиво бровь.

– ja ein (да, один), – ответил Ойва неожиданно по-немецки.

– Natürlich, ein (конечно, один), – встрял Андрей, изобразив на плутоватом лице многозначительность сказанного.

– Neun Monate allein! (девять месяцев в одиночестве!), – не поверила хозяйка, вздёрнув обе подщипанные брови. – Ich glaube nicht (я не верю). So sagt Stanislavski (так говорит Станиславский).

– Kennen Sie Stanislavski? (Вы знаете Станиславского?) – воскликнул Андрей с деланным изумлением, расширяя глаза.

– Ja! Ich lebe russische Literatur. Und Teatre. Tolstoi, Anna Karenina, Tschechow, Wischnewi Sad, Schaika. (я люблю русскую литературу. И театр. Толстой, «Анна Каренина», Чехов, «Вишнёвый сад», «Чайка»). Kennen Sie suomi Literatur? (а вы знаете финскую литературу?) – озадачила хозяйка Андрея неожиданным каверзным вопросом.

Он был вынужден признаться, что ничего финского не читал и не видел. И почему-то покраснел. От растерянности он спросил:

– Wie heisen Sie? (как Ваше имя?).

– Мартта, – ответила хозяйка и посмотрела на молодого квартиранта так внимательно и выразительно, что Андрей покраснел ещё больше, натужно раскашлявшись, хотя кашлять ему совсем не хотелось.

Было заметно, что хозяйка следит за своей внешностью. Крашеные под натуральную блондинку блестящие волосы её были завиты, по тогдашней финской моде, вертикальными спиральными короткими прядками, ниспадавшими вдоль красивой головы. Андрей подумал, что такая причёска не случайна. Она имеет перекличку с кудряшками на лобке и вызывает у мужчин откровенные греховные мысли. Брови дугой были искусно выщипаны, ресницы отогнуты вверх. Веки светло-серых глаз подведены тушью. Бездонные зрачки резко выделялись на фоне светлых, каких-то прозрачных радужек. Брючный костюм подчёркивал изящество её фигуры. Она убедилась, что произвела на мужчин нужное впечатление, и показала балетным жестом красивой руки следовать за ней для осмотра квартиры. У Андрея сложилось странное впечатление, что хозяйка не сдаёт банально квартиру, а предлагает молодому симпатичному человеку пожить здесь некоторое время вместе, чтобы поближе познакомиться. И он почувствовал, как сердце его забилось часто, как будто он не шёл, а бежал длинную дистанцию.

В ванной, на стеклянной полочке, стоял стакан для зубных щёток. В нём торчала одна щётка, она выглядела влажно и сиротливо.

– O! Ich vergesse… Entsündigen… Das ist meine… (О! Я забыла… Извините… Это моя щётка).

Андрей хотел пошутить, сказать, что не надо убирать эту щётку, скоро рядом будет моя. И его щётке будет скучно, если рядом не будет щётки хозяйки. Но ничего не сказал, так не знал, как это надо сказать по-немецки.
В мыльнице лежало мыло, которым уже не раз пользовались, с держателя на кафельной стенке, рядом с унитазом, спускался кусок ленты от рулона мягкой туалетной бумаги. Андрей подумал, что от этого рулона отрывался не один листок и представил себе, как он исчезает в водовороте спускаемой для слива в канализацию воды. «Ах, Андрей, что тебе, право, в голову лезет разная чушь!» – говорил Андрей мысленно себе. На крючке висел белый махровый халат. На отдельной тумбочке лежала опрятная стопка белых махровых полотенец. На эмали ванны блестели капельки воды, точно незадолго до прихода съёмщиков квартиры голое тело хозяйки плескалось в тёплой воде с пеной душистых шампуней и жидкого мыла. Над ванной были натянуты верёвочные струны для сушки белья. У стены стояла старая стиральная машина, возле неё виднелась большая коробка со стиральным порошком.

После осмотра «санитарного узла» троица во главе с хозяйкой проследовала в большую комнату, которую Андрей назвал для себя гостиной. Она имела выход на лоджию, с которой открывался вид на сквер, где катались на коньках дети. В гостиной стоял диван. Он был большой, при необходимости на нём можно было спать. Перед ним журнальный столик, на котором в художественном беспорядке лежала стопка глянцевых красивых журналов. Рядом, спинками от окна, а сиденьями к окну, стояли два глубоких мягких кожаных кресла с высокими подлокотниками. Диван, столик и кресла создавали некий уютный уголок, где можно было, удобно устроившись, беседовать (если кто-нибудь приходил) о чём угодно, что требовало уединения и курения дорогих сигар или сигарет. На стеллажной стенке стояли ряды книг; их было немного, но и не мало. На полках, отдельно от книг, стояли: цветной телевизор (он был включён, на экране показывали назойливую рекламу) и кассетный магнитофон. Рядом с телевизором лежал пульт управления, с помощью которого, сидя на диване или в кресле, можно было переключать программы. В России таких ещё было немного, для Андрея многое было в диковину, и он подумал, что с квартирой ему повезло. В нише стеллажной стенки стояла, на вмонтированном в неё столике, швейная машинка.

Всё повключав и повыключав несколько раз, таким образом, продемонстрировав, что всё работает, как швейцарские часы (кстати, швейцарские часы висели на стене, они били каждые полчаса нечто сомнительное), хозяйка гордо повела гостей в спальню. Окна спальни смотрели в тесный двор, где стояли баки для мусора. В финских домах не было мусоропроводов, это считалось негигиеничным. Жильцы выносили мусор в пакетах, ручки которых были завязаны в узел, и бросали их в мусорные баки, аккуратно прикрывая их крышкой с резиновой прокладкой, так что мухам здесь не было раздолья.

В спальне стояла двуспальная кровать, втиснутая между стеной о окном, прикрытом жалюзи, и большим письменным столом. Кровать была застелена выстиранным и выглаженным лавсановым бельём бледно-зелёного цвета. Похваляясь, какого качества постельное бельё, хозяйка провела по нему рукой. В изголовье кровати лежали две подушки, это снова навело Андрея на грешные мысли. В боковой стене был вмонтирован шкаф. С дверцами, полками и ящиками. Хозяйка приоткрыла одну из дверец и показала на никелированную горизонтальную штангу, на которой болтались вешалки (плечики) для одежды. Она провела по «плечикам» вольной рукой, они, стукаясь друг о друга, ответили ей радостным деревянным звуком, будто сыграли на трещотке народную финскую мелодию. На письменном столе, возле кровати, стояла дубовая резная подставка, на которой висел на крючке телефон, представлявший собой единое целое: трубку и наборный диск. Подставка имела в своём «организме» зарядное устройство, к которому тянулся электрический шнур. Телефон можно было снять с крючка и унести в другую комнату, где вести разговор, сидя в кресле или лёжа на диване. Фантастика!

Возле кровати лежал мягкий прикроватный коврик, и стояли (наготове) не ношенные тапки. Ещё раз фантастика! На письменном столе стоял прибор с воткнутыми в гнёзда шариковыми ручками, а рядом лежала нераспечатанная стопка писчей бумаги. Над столом висела в рамке фотография мужчины и женщины, доверчиво склонившие свои головы друг к другу. В женщине можно было легко узнать хозяйку. А мужчина был, скорей всего, её покойный муж. Заметив нахмуренный недовольный взгляд молодого квартиранта, хозяйка сняла со стены портрет (на стене остался невыгоревший прямоугольник). И тут Андрей обратил внимание, что в квартире не было обоев, к которым привыкла русская публика. И далее везде, куда бы ни заносила в Финляндии Андрея судьба, он встречал только белёные стены. Хозяйка унесла портрет в третью комнату, которую она гостям не показывала. Комната запиралась на ключ, в ней хранились на время сдачи квартиры в наём хозяйкины вещи, ненужные квартиранту. Тем более, что квартирант мужчина.

После осмотра помещений троица вернулась в кухню. Хозяйка предложила сесть за стол и молча, дёрнув головой и спиральными кудряшками, спросила: ну, как, всё вас устраивает? Не нужно ли что изменить? Ойва попытался снизить арендную плату, но хозяйка наотрез отвергла эту попытку. Тогда Ойва взглянул на Андрея. Тот поспешно кивнул в знак согласия.

Хозяйка достала из ящика стола заранее заготовленные бланки контракта. В них были оставлены пробелы, в которых надо было заполнить от руки некоторые условия и формальные данные: юридический адрес арендатора, срок сдачи квартиры в аренду, штрафные санкции в случае всевозможных порчей и нарушений, порядок и размеры оплаты и т.п. Ойва заполнил все пробелы контракта в двух экземплярах, предварительно всё тщательным образом прочитав. Он и хозяйка акцептовали каждую страницу контракта, после чего поставили подписи сторон. Попросили и Андрея поставить свою подпись. Андрей текста не читал (он не знал ни английского, ни финского языков, на которых он был составлен), но подпись свою поставил, так как хозяйка ему нравилась, и он уже начинал строить далеко идущие планы.

По завершении процедуры подписания контракта хозяйка достала из холодильника бутылку шампанского, из стеллажного шкафа для посуды – три бокала на высоких тонких ножках. Ойва откупорил бутылку (пробка хлопнула в потолок), разлил шипящее шампанское по бокалам. Отметили благополучное завершение переговоров. Ойва сделал один глоток, хозяйка едва пригубила свой бокал, Андрей же осушил свой бокал до дна. Он запомнил, что на стекле бокала, из которого якобы пила хозяйка, остались едва заметные следы губной помады модного в то время цвета сырого мяса. Все поднялись.

Перед тем, как расстаться, хозяйка вручила Андрею четыре ключа, нанизанных на разъёмное кольцо: один от квартиры, другой от подъезда, третий от сауны, находящейся в подвале («ваш день суббота с девяти до десяти вечера») и четвёртый от ворот, закрывающих въезд во двор.

– Зачем мне этот ключ? – спросил кое-как по-немецки Андрей, с трудом подбирая слова. – У меня нет машины.

– Сегодня нет, а завтра, может быть, будет, – ответила хозяйка (тоже по-немецки), как-то очень многозначительно улыбаясь. – «Всё течёт, всё изменяется», как сказал Гераклит из Эфеса.

XV

На завтра Ойва помог Андрею перевезти его вещи в снятую квартиру.

Оставшись в квартире один, Андрей вытащил из рюкзака свои смятые шмотки, пахнущие затхлостью, и развесил их по «плечикам» и разложил по полкам в платяном шкафу спальни. Выделил один из ящиков для валюты и опустил туда (на дно) свою первую получку. И чувствовал себя богачом. Книги, бумаги достал из чемодана и разложил их стопками на письменном столе. Запасы продовольствия из красной сумки переложил в холодильник и увидел, что там стоит початая бутылка шампанского, недопитая со вчерашнего дня. И обрадовался: будет, чем угостить хозяйку, если она вдруг надумает придти. Остатки хлеба, привезенного из Москвы, окончательно густо заплесневели, их пришлось выбросить в мусорное ведро под раковиной на кухне. В ведро был заранее вставлен пакет, с тем чтобы пакет этот, когда он заполнится разными отходами, вынести во двор через чёрный ход и выбросить, связав предварительно ручки в узел, в мусорный бак. Потом переобулся в тапки и прилёг на диване в большой комнате. Подложил расслабленно под голову на мягкой подушке-думочке сплетённые в пальцах руки. И стал задумчиво мечтать, глядя в потолок.

«Интересно, зачем она сказала, что не верит в моё одиночество здесь, в Финляндии? Уж не собирается ли она предложить себя в пару со мной? Для совместного проживания. А что? Очень даже неплохая партия. И квартира у ней есть. Очень удобная. В самом центре Хельсинки. Всё есть. И сауна внизу. И контейнеры для мусора во дворе. Я, конечно, не знаю финского языка. Но ничего, вместе с ней я быстро выучусь. И научу её русскому. Говорят, русский трудный язык. Ерунда это. Вот я же говорю и думаю по-русски. И она заговорит. Нет ничего удивительного». – Руки у Андрея затекли, он переложил их и продолжил размышлять. – «Она вполне себе ничего, в смысле внешности. Не первой свежести и даже не второй. Но фигура хороша, ничего не скажешь.

Мне было бы приятно её обнимать. И спать вместе. И каждый день заниматься любовью. Это необходимо для здоровья мужчины. Постой! – вдруг опомнился Андрей. – А как же коммунистическая партия! Ведь я её член. Не очень здорово как-то получается. Впрочем, чёрт с ней! – махнул он мысленно рукой. – Когда состаришься, тогда другое дело. А сейчас, пока молодой, любовь важней. Браки между людьми из разных стран не возбраняются. Женился же Высоцкий на Марине Влади. И даже ездил к ней в Париж. Да, но он не переселялся во Францию. А Финляндия вообще другой резон. Она почти Россия. Она даже была частью России в своё время. – Андрей снова переложил руки и скрестил ноги по-другому. – Найду себе работу. Я же инженер-строитель. Здесь строители, наверное, нужны. Хотя, конечно, наша подготовка совсем не та, что здесь. А как же мои дети? Это проблема из проблем. Но ничего. Они уже почти взрослые. Станут ко мне приезжать в гости. Буду им показывать Хельсинки. Говорят, что финские мужчины скучные. А женщины могут быть не такими. Эта женщина из Ювяскюля меня совсем спутала».

– Постой, – говорит мне Андрей, рассказывая о своей жизни в Финляндии. – Этой встречи ещё не было. Всё перепуталось у меня в башке. И время действия, и место действия перемешались, как в калейдоскопе. Но я вернусь к своим баранам, и всё встанет на свои места.

Все эти картины были не оформившиеся складные мысли, а такие романтические грёзы, не имеющие ни начала, ни конца. Тем более что Андрей, лёжа уютно на диване в гостиной, порой задрёмывал и неловко клевал своим большим носом, касаясь подбородком своей груди, поросшей волосами, которыми любили играть женщины, которых он любил.

«Я, кажется, старше её. Думаю, лет на шесть-семь. Ну, и что? Возраст вполне подходящий для совместного проведения остатка жизни. В хороших загранусловиях. Жизнь действительно короткая. И даже если жизнь долгая, она кажется короткой, когда кончается. Что за мысли! Чушь, чушь, чушь! Но почему она оставила в холодильнике недопитую бутылку шампанского? А ведь могла бы забрать с собой. Намёк, что она когда-нибудь заедет? Снова чушь собачья! Просто забыла и всё. А я раздухорился и возомнил. Наверное, я истосковался без женщины… Интересно, какие цветы она любит? Уверен, что розы. Это – красивые цветы. И пахнут изумительно. Наверняка розы. Я уверен. Надо будет как-нибудь организовать букетик. Она однажды зайдёт, а здесь розы. Ой, скажет она, розы, мои любимые цветы…

Надо будет завтра сходить в Советское посольство и передать письмо послу…» На этой угасающей мысли Андрей погрузился в сладкий сон. И ему сразу же приснилась (без образа) игривая фраза: «Ах, как своевольна и капризна эта художественная проза!» Вообще-то эта фраза снилась мне, я о ней ему рассказывал. Почему она стала сниться Андрею, непонятно. К прозе он не имел прямого отношения. Он любил стихи.

XVI

Объясняю заинтересованному читателю, о каком письме шла речь, когда Андрей Соколов заснул на диване в большой комнате снятой для него фирмой «Лемминкяйнен» квартиры на улице Сепян-кату.

У Андрея был друг Володя Соловейко. Ну не то, чтобы совсем уж друг. Скорее, приятель. Я раньше говорил об этом, когда характеризовал самого Андрея по отношению ко мне самому. Не поленюсь повториться. Друг это когда с детства. А когда Андрей и Володя сошлись, они уже были вполне взрослые люди. Возраста второй свежести. Володя был очень хороший человек. И большая умница. Можно сказать, талант. Я говорю «был», потому что теперь, когда я пишу о нём, его уже нет среди нас, живых. Пока ещё живых. Он умер 72-х лет от роду в Париже, где последнее время своей разнообразной и насыщенной жизни работал полномочным представителем СССР в Юнеско.

Андрей Соколов тоже был неплохой человек. Но про себя не скажешь: я хороший человек. Это выглядит напыщенно, смешно и глупо. И безнравственно. Про тебя должны говорить другие. Другой это как раз я, пишущий эту повесть. А по отношению к Володе Соловейко Андрей Соколов тоже был другом и собутыльником. Он мог говорить свободно и всегда говорил, что Володя человек замечательный, очень умный, остроумный и душевный. Человек с большой буквы. В детстве он пережил Ленинградскую блокаду и чудом остался жив. Андрея всегда поражало и даже, как это ни может показаться странным, восхищало, с какой жадностью Володя ел. Как голодный зверь.

– Это у меня рецидив пережитого в Ленинграде голода, – весело объяснял Володя свою жадность в еде.

Володя на горных лыжах не умел кататься, но был однажды назначен капитаном советской команды журналистов лыжников, участников ежегодной встречи «СКИЖ». СКИЖ – это аббревиатура названия Международного клуба журналистов-лыжников, основанного французом Жилем де Ляроком. Тоже замечательно хороший дядька. Хотя француз.

Володя Соловейко был известным журналистом-международником, но не был лыжником. И это его очень тяготило. Ему казалось, что члены команд других стран воспринимали его как кагебешника. Это ему очень мешало. Он был человек общительный выпивоха, компанейский, дружелюбный, любил женщин. А тут большинство иностранных журналистов, особенно из капиталистических стран, его чурается. И смотрят они на него нехорошими западными глазами. Известно, какую репутацию имел КГБ за рубежом. Володе эти встречи очень нравились (они проходили каждый год в разных странах), и тогда он решил научиться кататься на лыжах.

Вот тогда-то они и сошлись с Андреем Соколовым. Андрей не был журналистом, но был заядлым лыжником и каждый год зимой ездил кататься в Приэльбрусье. С Володей дружил Василий Захарченко, который был одно время председателем Федерации горнолыжного спорта СССР. Вот он и посоветовал Володе ехать в Терскол. Учиться горным лыжам на горе Чегет было, конечно, чистым безумием, но других подходящих мест Василий не признавал, а в Терсколе у него зато было полно друзей. Василий Захарченко подыскал на турбазе Министерства обороны подходящего для Володи тренера и договорился с Алексеем Малеиновым, директором строительства спортивного комплекса в Приэльбрусье, что тот пустит пожить в своей квартире Володю Соловейко. А сам Алексей уезжал на это время в Австрию. А в его квартире, как всегда в это время года останавливался Андрей Соколов. Андрей спал в маленькой комнатке, из окна которой был виден Донгуз-Орун, а Володя Соловейко спал на кровати Лёши Малеинова. Она так пахла кошкой Каташкой, что Володя говорил, будто он чувствует себя котом.
Володя безуспешно пытался освоить азы горнолыжной техники и очень комплексовал по поводу своего неумения. Андрей, как мог, старался его утешить. По утрам он варил овсяную кашу, бегал к своим знакомым балкарцам за айраном, готовил напиток «здоровье» (лимон, мёд и кипяток). Он заботился о Володе, ибо чувствовал себя значительно более крепким и выносливым. Они лечились от хронического бронхита у одного и того же доктора из ЦКБ (Центральная кремлёвская больница). Однажды отдыхали вместе в санатории Ай-Даниль в Крыму, где Андрей трепетно помогал Володе избавиться от мучившего его кашля, показывал ему упражнения, которым научился в больнице, когда лежал там с воспалением лёгких.

Часто они беседовали о всякой всячине. Андрей узнал от Володи в то время множество «политических» анекдотов, чем утешалась тогда советская интеллигенция. В санатории Андрей познакомился с женой Володи, очаровательной Ольгой. Которая трогательно ухаживала за Володей. Будучи в Москве, Андрей нередко бывал у них в Сталинской высотке на Котельнической набережной. Словом, для того чтобы называться приятелями были все нужные предпосылки. Володя с женой его Ольгой относились к Андрею с большой симпатией и ценили его непритязательный плоский юмор.

Володя окончил МГИМО (Московский институт международных отношений), получил образование дипломата и совершенное знание двух иностранных языков: немецкого и шведского. На немецком говорил очень правильно, как учили в институте. Так немцы не говорят, они говорят на диалектах. Одно время он служил в газете «Хельсингин Саномат» в качестве собственного корреспондента от Советского Союза. В Финляндии, как известно, два государственных языка: финский и шведский, так что знание шведского языка помогло Володе работать для финской газеты. Можно, конечно, задаться вопросом, почему же тогда, владея шведским языком, Соловейко не работал где-нибудь в Стокгольме и не писал свои талантливые статьи для какой-нибудь центральной шведской газеты типа «Автонбладет»?

Дело всё в том, что с Финляндией Советский Союз имел довольно протяжённую границу, через которую осуществлялся обширный товарооборот. Финляндия ценила своё отделение от России и сохраняла дружеские отношения с Советским Союзом. Даже будучи союзницей Германии во время второй мировой войны, Финляндия остановила своё продвижение вперёд, на восток, дойдя лишь до границы отобранной у неё территории во время Северной войны 1939-го года. Это не позволило немцам замкнуть кольцо окружения Ленинграда, зато позволило сохранить свободной северную часть почти непроходимого лесного массива и знаменитую «дорогу жизни» по Ладожскому озеру, что в свою очередь позволило Северному фронту частично снабжать продовольствием голодающий город и вывезти детей, а союзникам выполнять через Мурманский порт поставки по Ленд-Лизу.

После победы над фашистской Германией финские фирмы, с одной стороны, и советские торговые организации, с другой стороны, были заинтересованы в укреплении и расширении взаимовыгодных торговых (и культурных) связей.

А со Швецией у России отношения испокон веков были напряжёнными. И Володе Соловейко в Стокгольме не нашлось достойного его выдающимся дипломатическим и литературным способностям места.

Когда Ненашенский трусливо и подло выпихивал Андрея Соколова из страны, Андрей встретился с Володей и всё ему подробно рассказал. Володя отнёсся к Андрею очень внимательно, выслушал его горькую исповедь, со свойственным Володе тактом, не перебивая его, что свидетельствовало о дружеском к Андрею расположении и о дипломатической Володиной выучке и закалке. В заключение долгого разговора Володя сказал, что хорошо знает нашего посла в Финляндии, что тот простой и порядочный мужик, свой в доску, всё понимает, любит читать художественную литературу, ценит солёную шутку и что он (Володя) готов написать послу рекомендательное письмо.

– Ну что ж, напиши, – сказал Андрей, не зная, зачем это ему нужно. Как будто он какой-нибудь Дартаньян из Гаскони.

И Володя быстро, тут же при Андрее, накропал своим широким почерком письмо, запечатал его в конверт, на котором стоял штамп Министерства иностранных дел СССР, в котором Володя Соловейко в то время работал пресс-секретарём. Вручая письмо Андрею, он посоветовал ему:

– Постарайся передать письмо лично послу, его зовут Артистархов Иван Борисович. Не опускай письмо в почтовый ящик, который висит возле посольства. Иначе всевозможные секретари, прощелыги и лодыри, смогут его замотать. И ты сможешь неожиданно встретиться не с послом, а со вторым или даже с третьим секретарём посольства. Им там делать особенно нечего, они любят совать свой нос не в свои дела. Это их работа проверять почту, приходящую на имя посла. Этот порядок смешон и глуп, но на нём настаивает Комитет госбезопасности. А ты сам понимаешь, что это такое.

XVII

Андрей нашёл по карте-схеме, где находится Советское посольство, оказалось, совсем близко от улицы Сепян-кату, взял письмо и пошёл. Идёт и хмурится, не может сообразить, о чём он с послом будет говорить. Через десять минут он уже был возле посольства. По помпезной архитектуре здания сразу можно было догадаться, что это именно Советское посольство и никакое другое. К тому же над ним реял красный флаг с серпом и молотом.

Своей кичливостью и внушительными размерами здание должно было сообщить языком камня всем, кто на него смотрел, навязчивое уважение и душевный трепет. Главный фасад, с белыми мраморными колоннами и портиком, был облицован кремовыми крупными плитками. Внизу высокий цоколь из белого камня. К парадному выходу вели широкие гранитные ступени. Здание стояло несколько в глубине небольшой парковой зоны с редким хвойным лесом, среди дерев которой выделялись аллеи голубых елей, похожих на те, что стоят возле Мавзолея на Красной площади в Москве. Вся парковая зона была отгорожена от проезжей части узкой улочки красивой чугунной решёткой, напоминающей решётку Летнего сада в Петербурге.

Около ворот и высокой калитки дежурил полисмен. Чтобы не застыть, он ходил взад-вперёд возле ворот, притоптывая тяжёлыми башмаками и прихлопывая руками в белых крагах себя по бокам. Лицо его было румяным и пышело молодым здоровьем. Он был привычен к морозу и терпеливо ждал сменщика. На решётке, рядом с калиткой, был прикреплён щиток, на котором в тесноте и в не обиде устроились: переговорная трубка (телефон), сигнальный звонок, маленький экранчик, такой как когда-то был на первом советском телевизоре «КВН». Рядом со щитком висел почтовый ящик.

Андрей подошёл к полисмену, предъявил ему своё временное удостоверение, выданное ему вместо паспорта, представлявшего большой интерес для разных спецслужб, и сказал по-русски, что ему надо пройти в посольство, чтобы передать письмо послу. Полисмен ничего не ответил. Было видно, что он понял посетителя, потому что показал рукой на почтовый ящик. Андрей покачал головой и попробовал объяснить, что ему необходимо передать письмо лично послу. Полисмен снял трубку и, дождавшись ответа, проговорил что-то по-фински. Засветился экранчик, на нём появилось плавающее изображение мужского пятна, которое после нескольких магических мельканий преобразилось в изображение дёргающегося лица.

– Что вам угодно? – проговорило лицо, потрескивая прерываемым мужским голосом, не лишённым обаяния.

– Мне нужно передать письмо послу, – сказал Андрей в трубку.

– Опустите его в почтовый ящик. И дело в шляпе.

– Мне надо передать письмо послу лично. Из рук в руки.

– Вот как, – сказало лицо. В голосе его послышалось удивление. – Я сейчас к вам выйду. Ждите. – Экранчик погас.

Через четверть часа появился какой-то щёголь, по всему видно – дипломат. Лицо холёное, сытое. Одет в роскошную пуховку цвета морской волны (Андрей от зависти чуть не лопнул), лыжную шапочку «петушком», брюки эластик и непромокаемые полусапожки на толстой каучуковой подошве, оставлявшей на снегу, лежавшем на дорожке, по которой он шёл, следы с загадочным рисунком. В зубах у щёголя торчала курительная трубка, из которой попыхивал голубоватый дымок от сгорания в трубочной чашечке ароматного английского табаку. Дипломат подошёл к воротам и стал с той стороны решётки вчинять посетителю допрос в полушутливой, полусерьёзной форме:

– Здравствуйте, сударь! Моё вам почтение.

– Добрый день, – ответил Андрей.

– Почему вы не хотите опустить письмо в почтовый ящик? Он для этого предназначен. Все опускают. Вы что, особенный?

– Потому что это письмо рекомендательное и касается меня лично.

– Вот как! Забавно. Вы что же, мушкетёр?

– Пока нет, но мечтаю им стать. Не исключено, с вашей помощью, месье, – начал подыгрывать Андрей весёлому дипломату.

– Это похвально. И от кого же это рекомендательное письмо, милостивый государь, будущий мушкетёр короля?

– От шевалье Соловейко из Гаскони, милорд, – ответил Андрей, стараясь попадать дипломату в тон его шутливого визави.

– Соловейко! – вдруг посерьёзнел дипломат и вынул трубку изо рта. – Владимир Борисович? Неужели? Я его отлично знаю, мы вместе учились. А потом вместе работали в ВААПе. Он был моим начальником. Какой замечательный человек! Большого ума и доброй души. Когда вы его увидите?

– Когда вернусь в Москву. Думаю, не раньше чем через год.

– Очень хорошо! Передайте ему от меня поклон. Скажете: Леонард Тараканов. Это я. Боже, как тесен мир! Подумать только, Володя Соловейко. Я ужасно рад и взволнован. Какой человек!

– Обязательно передам, – пообещал Андрей, начиная испытывать симпатию к говорливому дипломату.

– Ну, давайте же ваше письмо, – протянул руку Леонард Тараканов Андрею, – я его передам послу.

– А вы точно передадите? – спросил Андрей.

– Не сомневайтесь, мой друг, передам. Как вы хотите: из рук в руки. Сей же момент пойду и передам письмо Аристархову.

– А как я узнаю результат? – спросил Андрей осторожно.

– Ждите, – коротко ответил Тараканов.

– Где, здесь? – не понял Андрей.

– Можете, конечно, ждать здесь. Но вряд ли это целесообразно. На это может потребоваться не один день. Всё зависит от посла. Лучше ждите в каком-нибудь другом месте.

– Но всё же, как я узнаю? – не унимался Андрей.

– Вам позвонят.

– Но меня может не быть на месте.

– Ничего, не беспокойтесь, вас найдут.

Андрей отдал Тараканову письмо, и они разошлись. Тараканов вернулся в посольство, а Андрей решил зайти в офис Хельсинского отделения «Союзпроммашимпорта», благо это было в десяти минутах ходьбы. Строго говоря, он надеялся там обогреться, посетить туалет, так как испытывал острую нужду к освобождению мочевого пузыря, и попить чаю или кофе с печеньем. На халяву. Питание должно быть экономным. Дураку ясно.


Офис «Союзпроммашимпорта» находился в полуподвальном помещении, вниз вели несколько каменных ступеней. Над входом маленькая вывеска, говорящая на английском языке, что находится там, за дверью. Андрей вошёл. Помещение освещалось тусклым электрическим светом. Наружный свет лился через прямоугольные окошки слабо. За столом сидели и пили кофе, сваренное в кофеварке (Андрей таких прежде не видел), трое мужчин. На столе стоял телефон, факс-аппарат, тарелка с печеньем и вафлями. Лежали газеты. Советские, английские и финские. Из присутствующих Андрей был знаком только с одним, это был Мишкин. Про себя Андрей называл его по-прежнему «шибздиком» за малый рост и мелкие черты лица.

– А, это и есть наш новый приёмщик? – проговорил полувопросительно, полуутвердительно, обращаясь к Мишкину, человек с умным лицом, на котором выделялись набрякшие синеватые мешки под глазами, свидетельствующие о крайней усталости, и ямка на волевом подбородке. – Если я не ошибаюсь, товарищ Соколов Андрей Николаевич? Рад вас видеть. Проходите, присаживайтесь к нашему столу. Будем пить кофе и беседовать.

«Скорее всего, это начальник Отделения, – подумал Андрей. – Такие мешки и такой подбородок могут быть только у руководителя».

А второй – это был грузный высокий человек, с брюшком и рыхлым бабьим лицом – наверное, такой же надзиратель, как Мишкин, за приёмщиками по другим контрактам. Прихлёбывая из чашки горячий кофе, он дул на него и громко причмокивал.

– Давайте знакомиться, – сказал, весело улыбаясь проницательными глазами, щуря их, начальник. – Меня зовут Иван Иванович. Это сразу трудно запомнить, но я уверен, что вы, с вашим опытом, справитесь с этой задачей. – Мишкин и толстяк хмыкнули, оценив шутку начальника. – С Мишкиным вы знакомы. А это, – показал Иван Иванович рукой, – Станислав Григорьевич Толстяков. Какой вы любите кофе? Покрепче или послабже? – Андрей ответил, что покрепче. – Станислав Григорьевич (он сидел ближе всех к кофеварке), нацади нашему гостю двойной. – Толстяк два раза щёлкнул рычажком, и в подставленную чашку потекла струйка, пахнущая хорошо пропаренным кофе. – Берите сахарок, печенье, вафли. У нас здесь просто. По-семейному, так сказать, без разных там экивоков. Чем богаты, тем и рады. – Андрей придвинул к себе чашку с кофе и взял из тарелки печеньку. – Без сахару? – удивился Иван Иванович. – Андрей опустил в свою чашку кубики жёлтого тростникового сахара. – Это правильно, – одобрил его смелый поступок Иван Иванович – Угощайтесь. Дают – бери, а бьют – беги. Как сказал товарищ Леонид Ильич Брежнев, питание должно быть полноценным, но экономным. – Он помолчал, попив, прихлёбывая, кофе. Потом проговорил с некоторым подтекстом в тоне: – Да-с, Андрей Николаевич, наслышаны мы тут о ваших московских подвигах. Хотелось бы от тебя лично, друг ситный, услышать, как всё было на самом деле. Мы знаем, что журналисты, они ведь щелкопёры, могут и приврать. Как говорится, ради красного словца продадут мать и отца.

– О каких подвигах вы говорите, уважаемый Иван Иванович? – не понял Андрей. – Я вроде никаких подвигов не совершал.

– А вот полюбуйтесь-ка сами, – говорит Иван Иванович и кладёт перед Андреем Соколовым «Строительную газету».

– Я читал эту газету, – говорит Андрей. – Здесь всё правда и всё ложь.

– Как это может быть? – возражает Иван Иванович. – Это всё же центральная газета. За неправду, если она в статье откроется, главному редактору не поздоровится. Можно и с работы голубем слететь. Объясни нам, товарищ Смирнов, в чём ты видишь правду, а в чём ложь.

Андрей Смирнов видит, что все трое относятся к нему критически, с недоверием и предубеждением. И думает: стоит ли пред ними распинаться? Они, что бы я ни говорил, поверят скорее газете, чем мне. Такова уж сила печатного слова. Но всё же решил высказаться, а то могут его новые сослуживцы истолковать его уклонение от обсуждения интересной для них статьи как улику и нежелание признавать правильную критику.

XVIII

– А вот в чём, – начал Андрей после некоторого раздумья. – В статье говорится, что Комитет по печати систематически не выполняет плана капитальных вложений. Это правда. А то, что виновато в этом Главное управление капитального строительства в целом и его начальник, то есть я, в частности – ложь. Причём, несомненно, преднамеренная. Автор статьи отлично знает, работая в «Строительной газете», что план капитальных вложений не был выполнен ни разу в целом по стране. Я имею в виду министерства и ведомства отраслей группы «Б». Может быть, в оборонно-промышленном комплексе этот план когда-нибудь и выполнялся, но мне об этом неизвестно. А среди отраслей лёгкой промышленности, сельского хозяйства, культуры и так далее, повторяю: ни разу и никем. При этом среди министерств и ведомств отрасли «культура», таких как Минкульт, Гостелерадио, Госкино, наш Комитет по печати выглядит значительно лучше всех остальных. Не смею утверждать, что в этом лично моя заслуга, но факт остаётся фактом. Так что этот выпад корреспондентки «Строительной газеты» иначе как ангажемент со стороны председателя Ненашенского, заимевшего на меня почему-то гнилой зуб, объяснить невозможно. Это первое. Теперь второе.

В статье утверждается, что я незаконно пользуюсь, точнее пользовался, легковым автотранспортом, принадлежащим подведомственному нашему главку Строительно-монтажному управлению – СМУ. Это правда. А ложь заключается в том, что автор статьи умолчала о том, что я ей рассказал во время нашей с ней приватной беседы.

Дело в том, что все председатели нашего Комитета, начиная от Стукалова – когда я поступал на работу в Комитет по печати – и кончая Ненашенским, включая между ними Пастушина, требовали от меня повышения активности. Ты должен ежедневно бывать на стройках Комитета, говорили они мне, и не давать покоя строительным главкам: Главмосстрою, Главмособлстрою, Главмоспромстрою и так далее. А теперь позвольте задать вам деликатный вопрос: как я могу успеть побывать – ежедневно! – на всех объектах в Москве, в Подмосковье и даже в других областях, таких например, как Калининский полиграфкомбинат, имея в кармане лишь проездной билет. При этом поездка, скажем в Можайск или Чехов, или в Торжок, занимает, считай, целый день. Да по Москве ещё с добрый десяток объектов наберётся. Кроме того, требуется смотаться в Ленинград, Киев, Ташкент, Александрию, где у нас объекты, филиалы проектного института, участки СМУ. Туда, конечно, на автомобиле не поедешь, но я говорю об этом потому, что на всё на это требуется время. Я скажу вам честно, просто замотался, ничего не успеваю. А мои основные служебные обязанности, должен я вам довести, заключаются совершенно в другом. Ну это, так сказать, апропо.

Тогда я набираюсь нахальной смелости и обращаюсь к председателю, тогда им был Иван Борисович Стукалов, с просьбой выделить для нашего главка легковой автомобиль. Любой. Хотя бы тот же «Запорожец». А он мне, Стукалов-то, и говорит: такой возможности у нас в настоящее время нет. Но ты пользуйся пока старенькой «Волгой» – а это, надо сказать, не какая-то там шикарная чёрная лоснящаяся «Волга», а обшарпанный белый пикап, длинный такой драндулет – принадлежащей СМУ. Я разрешаю, пользуйся. Но разрешил он, Стукалов-то, пользоваться машиной устно. Я обрадовался. Думаю, чего сомневаться, сам председатель даёт добро. И стал пользоваться.

Но должен вам сказать, что эта злосчастная машина мне особенно не помогла. Скажем, договариваюсь я с заместителем начальника Главмоспромстроя, тогда им был Рескин, о встрече. Беру пару книг в подарок, еду. В кабинете передаю ему книжки, он, конечно, расшаркивается, дескать, большое тебе спасибо, я любитель чтения художественной литературы, ты мне этой «Анжеликой» очень угодил. И мне: чем я могу быть тебе полезен?

А я ему: Наум Маркович, говорю, я только что был на здании издательства «Прогресс», что возле метро «Парк Горького», там работает десять человек рабочих. Я к прорабу, а тот мне говорит: для того, чтобы сдать объект по плану во втором квартале следующего года, мне нужно не десять человек, как теперь, а не меньше ста. Помоги, пожалуйста, Наум Маркович, выдели дополнительных рабочих. А тот мне и говорит: я бы тебе, Андрей, рад бы помочь, но ты меня пойми. Мне до первого сентября надо сдать двадцать три детских сада, пятнадцать школ, плюс четыре районных поликлиники. Мне в райкоме партии говорят: не сдашь, можешь считать, что ты у же не работаешь и с партией тоже можешь попрощаться. Сам посуди: что мне делать? Стань на моё место и скажи мне, Андрей, как бы ты поступил. Да, сказал я, наверное, детский сад важнее, чем издательство «Прогресс». Там всё же дети. Вот то-то и оно, сказал Рескин. Теперь – третье.

В газетной статье корреспондентка пишет, что начальник подчинённого мне СМУ пьяница и позволяет себе денежные поборы. Это правда. А то что, как она пишет, я его не увольняю, потому что он даёт мне машину «Волга», – ложь. Дело в том, что я не один раз пытался его уволить, но каждый раз на его защиту встаёт грудью секретарь парткома Комитета, с которым и ещё одним заместителем председателя, как мне известно из надёжных источников, начальник нашего СМУ играет в преферанс и оказывает услуги по части ремонта дач. Я сказал об этом корреспондентке, но она отмахнулась и заявила, что я распространяю ничем не подтверждённые сплетни. Ну, в общем, долго рассказывать, там, в этой газете, весь материал в таком роде.

– Да, – сказал Иван Иванович, – собеседник ты интересный. Говоришь вроде честно и открыто. Но всё же пользоваться незаконно машиной как-то нехорошо. Надо было найти какой-нибудь другой выход.

Станислав Григорьевич, выпив три чашки кофе, добавил:

– Дыма без огня не бывает. По одёжке протягивают ножки.

Мишкин («шпендрик») тоже высказался:

– Сколько верёвочка ни вейся, а конец ей будет. Тут без вариантов.
Перед тем, как Андрею Соколову уйти, Иван Иванович пригласил его заходить без стеснений на чай-кофе и объявил, что они, члены дружного коллектива, покупают этот чай-кофе, сахар и печенье с вафлями в складчину. Из расчёта десять финских марок в месяц на каждого.

– Я внесу свою долю в следующий раз, – сказал Андрей уныло. – Теперь у меня нет с собой денег.

– Ничего. Нам не к спеху. Принесёшь, когда сможешь. И вот ещё что, – добавил Иван Иванович с доброй улыбкой расчётливой щедрости. – Я подумал, померекал малость, мозгой пошевелил, и пришёл к такому выводу: мы тут собираемся практически каждый день, а ты будешь заходить к нам практически не каждый день. Поэтому будет справедливо, если твой взнос составит половину нашего. То есть пять марок вместо десяти. Идёт?

– Как скажете, Иван Иванович, – обрадовался Андрей. – Ну, так я, пожалуй, пойду восвояси. До свиданьица. Спасибо за чай-сахар. – И ушёл.

Пока шёл к дому, на улицу Сепян-кату, он размышлял и прикидывал: «Я выпил у этих обормотов две чашечки кофе и съел шесть печенек и ещё две вафли. Можно сказать, что на сегодня я неплохо поужинал».

XIX

В этот день была суббота, и Андрей решил спуститься вниз, в сауну. Дождавшись отведённого для него часа, он снял с себя пропахшие потом носильные вещи, надел белый махровый халат. Запахнулся им, подпоясавшись таким же махровым поясом, обулся в шлёпанцы, сунул в карман связку ключей, захватил сумочку с мочалкой и мылом, захлопнул дверь в квартиру и вниз стал спускаться не в лифте, а пешком по ступеням лестницы. В лифте он мог столкнуться с кем-нибудь из жильцов, одетый в халате, из-под которого были бы видны его голые ноги, а это было бы, как он считал, не комильфо. А лестница всегда была пустынной и освещалась тусклым светом.

Одним из ключей в его связке, испробовав каждый по очереди, он отомкнул дверь в сауну и вошёл внутрь. Его сразу обдало пока ещё не сильным жаром и характерным запахом прогретых осиновых плах, которыми была выложена сауна. В предбаннике он снял халат, трусы, оставил шлёпанцы и встал под душ, чтобы смыть с себя пот и грязь, дабы войти в парилку чистым. Потом достал из стопки белых махровых простыней одну и завернулся в неё с головой, чтобы убрать капли с тела и обсушить волосы.
Наконец он вошёл в парильное отделение. Его обдало сильным сухим жаром. Дышать через нос сделалось горячо, жар обжигал тонкую слизистую оболочку носоглотки. Он стал дышать через рот, изредка пробуя носом воздух, чтобы ощутить необычный запах парилки. Наверх вели три полки, одна над другой, расположившиеся широкими ступенями-лежанками. Сбоку стоял железный ящик, заполненный раскалёнными камнями. Термометр на стенке показывал 115 градусов по Цельсию. Такой жар можно было выдержать только в сухой парилке. Финская баня тем и отличается от русской, где на камни «поддают» из ковшика водой или пивом, или квасом, вызывая этим духовитый пар. В сауне пара нет, а есть сухой раскалённый воздух.

В парильном отделении стоял полумрак, помещение освещалось двумя слабыми электрическими лампочками, заключёнными в непроницаемые плафоны. Через зарешеченные частыми железными прутьями окошечки под потолком проникал слабый свет от фонарей, освещавших улицу. Андрей посидел немного на нижней полке, опираясь локтями на расставленные колени и свесив голову. Тело его покрывалось испариной, дышать стало легче, он перебрался на вторую полку, посидел на ней, привыкая к усилившемуся жару. Из волос на голове, из подмышек, из паха потекли струйки пота, который тут же съедался сухим жаром. Наконец Андрей почувствовал, что привык к жару и перебрался на верхнюю полку, где улёгся на спину, согнув ноги в коленях. Полежав так немного, он вытянул ноги и подложил под голову сплетённые в пальцах руки.

«Совсем недурственно и очень даже приятно в этой сауне», – подумал он и вспомнил тут про хозяйку. Представил себе её вьющиеся кудри и вдруг почувствовал, как его шток, каким он в шутку называл свой половой член, ожил и стал подниматься, наполняясь невидимой кровью. Андрей заёрзал на полке, ощутив острое желание опростать кожистый мешочек, лежавший в паху, называемом в науке о физиологии человека мошонкой, от накопившейся там за многие дни воздержания семенной жидкости.

Андрею захотелось потрогать свой напряжённый шток. Освободив руки, он взялся одной рукой за шток, другой за мошонку. Это было очень приятно и обострило желание близости с женщиной. Натянув свободную кожу, он оголил оголовок штока и стал разглядывать его. И подумал: почему женщины, с которыми он имел дело в постели, стеснялись это делать и разглядывать его шток, как это он делал сейчас.

Он вспомнил, как мальчиком ходил в Тихвинские бани и с интересом разглядывал болтающиеся между ног внизу живота безобразные штуковины у моющихся мужчин и не мог понять, почему у одних мужчин оголовки эти были оголены, у других прикрыты кожей. А спросить об этом у отца стеснялся. И только значительно позже, когда он уже был возмужалый юноша, он узнал от всезнающих дворовых «учителей», что кожа на кончике «штока» называется крайней плотью и существует такое понятие как обрезание. И это обрезание у евреев является заветом между богом и людьми. И что людьми назывались мужчины, а женщины нужны были лишь для продолжения человеческого рода, получив от мужчины то, что называется семенем.

Андрей усмехнулся и подумал: хорошо бы хозяйка пришла сейчас и легла с ним рядом. И он мог бы без стеснения насладиться её голым телом. Как Алексей Вронский телом Анны Карениной. Однако своими мечтаниями он так распалил себя, что уже не мог сдерживаться, чтобы не принять мер для немедленного снятия высокого напряжения, которое возникло в его теле. Он знал один способ такого снятия, которому его научил Колька Ломакин, когда Андрей жил у бабушки Саши. Колька Ломакин был на два года старше Андрея и знал, как зачинаются дети. И многое другое в таком же роде.

Освободившись от напряжения путём извержения семенной жидкости с верхней полки вниз, на пол, Андрей почувствовал сладостное облегчение. Шток ого опал, превратившись в жалкую тряпочку. На Андрея навалилась дремота, он закрыл глаза, не в силах о чём-либо думать. Испугавшись, что он может заснуть, Андрей усилием воли спустил ноги с полки и сел. Голова его была пустой, как бочка, из которой съели все огурцы и вылили ненужный рассол. Вскоре он спрыгнул на пол. Сгусток слизи, которую он изверг, уже высох. Без следа при таком жаре. Андрей, распаренный, ослабевший, в то же время блаженно чумной, вышел из парильного отделения и плюхнулся в неглубокий небольшой бассейн с холодной проточной водой.

Полежав немного, окунаясь с головой и отфыркиваясь, Андрей пришёл в себя, чуть озябнув, выбрался из бассейна, обтёрся досуха махровой простыней и бросил её в корзину для использованных простыней. Натянул на себя трусы, надел халат, сунул ноги в шлёпанцы и вышел из сауны, захлопнув за собой дверь, которая автоматически заперлась.

Андрей взглянул на часы, время его как раз подошло к концу. И он стал медленно, осоловелый, опустошённый и блаженно счастливый, подниматься по лестнице, ступенька за ступенькой, на свой этаж. Войдя в квартиру, он вдруг почувствовал зверский голод.

На кухне он включил электрический чайник, достал из холодильника украденные из столовой хлеб, масло и сыр. Хлеб опустил в тостер, развернул кусочек масла, достал сахар, пакетик с чаем. Быстро закипела вода в чайнике, чайник сам выключился, из тостера выскочил поджарившийся хлеб.

Ах, как был вкусен этот кусок хлеба с маслом и сыром, запиваемый горячим сладким чаем. Не сравнить с самым дорогим рестораном. Утолив голод, Андрей прошёл в спальню и, сбросив с себя халат и трусы, завалился на широкую кровать, где спала когда-то хозяйка со своим, ныне покойным, мужем. И мгновенно заснул, словно провалился куда-то. Иногда ему снилась хозяйка, иногда официантка, и Андрею чудилось, что кто-то из них спит рядом с ним. Во сне он ощупывал рукой место возле себя, но рука его ничего не находила похожего на женщину. Пустое место и пустая подушка.

XX

Утром очередного следующего дня (Андрей ещё спал) раздался звонок домофона. Андрей, чуть ошалевший спросонья, вскочил и торопливо побежал босиком к квартирной двери.

– Кто это там в такую рань? – спросил он по-русски. И тут же добавил по-немецки: – Wer ist da?

Оказалось, что приехал переводчик Жора на своём «Volkswagen», чтобы отвезти приёмщика Соколова на фирму «Лямминкяйнен», по просьбе Ойвы Хяркинена. Жора сказал Ойве, что воскресенье проведёт у своих друзей в центре Хельсинки (на самом деле он бывал у своей любовницы, и все на фирме об этом знали), и Ойва попросил его заехать в понедельник утром за Андреем Соколовым. Жора не нравился Андрею, и Андрей ничего не мог с этим поделать. Во-первых, у Жоры было неприятное лицо, он был смугл, черняв, широкоскул, из носа и ушей торчали пучки жёстких длинных волос, брови густые, почти сросшиеся, походили на усы, из-под бровей смотрели глубоко посаженные маслянистые глазки, светящиеся каким-то дьявольским огнём. Если бы ему приделать длинную седую бороду – две капли Черномор из сказки Пушкина «Руслан и Людмила». Во-вторых, он был ярый антисемит, что Андрею, человеку культурному, придерживающемуся интернациональных взглядов, явно претило. В-третьих, Жора откровенно ненавидел Советскую власть, с чем честный коммунист Соколов мириться не имел права. И в-четвёртых, он презирал женщин и видел в них лишь предмет для удовлетворения своей неуёмной похоти. Андрей тоже не очень-то жаловал женщин по части ума, но восхищался их неземной красотой.

По изложенным выше причинам Андрей Соколов, пока переводчик Жора умело и быстро гнал свой автомобиль (в молодости Жора был автогонщиком), молчал, делая вид, что погружён в свои мысли. Жора тоже молчал, поскольку фибрами своей души чувствовал к себе антипатию со стороны Андрея Соколова, этого выскочки.

Андрей рассеянно смотрел по сторонам и думал: какой милый этот Ойва Хяркинен, он так заботится обо мне, словно он мой старший брат. Выдал на месяц книжечку проездных билетов, чтобы я мог ездить на работу трамваем за счёт фирмы, хотя это не предусмотрено контрактом. Оказывается, билеты эти действительны на все виды городского транспорта, за исключением такси. Если я буду ходить на работу и с работы пешком, то смогу сэкономленные билеты использовать для поездок в нерабочие дни в метро, автобусе и даже пароходике, чтобы посетить летом Свеаборг (ныне Суомлинна), где было когда-то восстание солдат и матросов. Это жутко интересно.

До обеда Андрей проводил время в отведённом ему кабинете, где «изучал» синьки проектных материалов, не совсем понимая, зачем это ему нужно. Время тянулось так медленно, что Андрей клевал носом, то и дело поглядывая на часы. Ему казалось, что прошёл час, а «зловредные» часы показывали, издеваясь над ним, что прошло всего пятнадцать минут. А когда его мысли возвращались к вчерашнему дню, к сауне, он вновь начинал думать о хозяйке. Может быть, спросить у Жоры, есть ли в Хельсинки дома терпимости. Он непременно знает, распутник. Конечно, есть, но как их найти. У Жоры спрашивать рискованно. Он тут же продаст. А у Ойвы и Алекса спрашивать стыдно. Придётся, видно, пока обходиться сауной.

После обеда в столовой, распихав по карманам пиджака (незаметно, конечно, как ему казалось) стандартный набор продовольствия: хлеб, сахар, чай, масло, сыр, колбасу, прихватив напоследок несколько зубочисток, Андрей удалялся, не оборачиваясь. Чтобы не увидеть устремлённые ему в спину взгляды начальства. Не видишь – не знаешь, не знаешь, думаешь, что всё в порядке. Вернувшись на своё рабочее место, Андрей для приличия продолжал некоторое время перебирать бумаги, не очень пока понимая, что от него требуется как от приёмщика. На самом деле он перекладывал бумаги с места на место для отвода глаз, а по существу он использовал это время для переваривания пищи, понимая, что шагать пешком на улицу Сепян-кату с полным желудком будет тяжело. Задерживаться более получаса тоже не следовало, так как томившиеся в карманах краденые продукты могли начать портиться в тёплом помещении. По истечении получаса Андрей складывал бумаги, надевал куртку и лыжную шапочку, отыскивал по комнатам Ойву Хяркинена и говорил ему по-немецки (в последние дни он стал изучать немецкий язык по самоучителю, который взял в библиотеке советского Торгпредства):
– Ich gehe nach Hause (я пошёл домой). Auf Wiedersehen. Bis Morgen (до свидания, до завтра). – И добавлял по-фински и по-русски, подмигнув озорным глазом: – Йонкин верран (немного). Чуть-чуть.

– Gut, – отвечал Ойва, глядя на Андрея добрыми глазами и подмигивая ему в ответ. – Bis Morgen! – и делал ладошкой прощальный знак, говоря с улыбкой по-русски: – Пока, трух Антрей!

И Андрей шёл домой, заходя по пути в магазины и магазинчики, ничего не покупая, но изучая и примериваясь, что он сможет купить для сестры и женщины, на которой собирался жениться, когда понял, что она его судьба. Перед отъездом в Финляндию, он мог бы на ней жениться и поехать вместе с нею. И это было расчётливо, ибо советских специалистов старались не посылать за границу в длительные командировки неженатых. Но он не смог жениться именно по той причине, что это было расчётливо. Это выглядело бы как брак по расчёту, и Андрей не хотел начинать новую семейную жизнь с таким, как ему казалось, позорным пятном, напоминающим мезальянс. Да и времени, строго говоря, не было, потому что Ненашенский выпихнул Андрея Соловьёва в Финляндию практически в одночасье.

XXI

Заходя в магазины и магазинчики, Андрей, столкнувшись с устремлённым на него взглядом хозяина или продавца, спрашивал:

– Sprechen Sie Deutsch? (говорите ли вы по-немецки?)

Если ему отвечали утвердительно, он продолжал спрашивать дальше тоже по-немецки: – Was kostet es? (сколько это стоит?) – И тыкал пальцем на то, что его интересовало. Этот изысканный жест красноречиво говорил, кто он на самом деле и откуда приехал. Если же на его вопрос отрицательно качали головой, он спрашивал то же самое финскими словами, выудив их из разговорника: – Пальонка максаа? (это почём?)

Делая вид, что внимательно разглядывает то, о цене чего он спросил, и в конце мимикой лица и жестами рук показывая, что товар ему не подходит, он говорит: «Киитос» (спасибо). И уходит.

Постепенно он убеждается, что финские магазины буквально забиты всевозможным товаром: одеждой, обувью, штуками материи, посудой, холодильниками, телевизорами и многим другим. У него разбегались глаза, и он начинал понимать, что те товары, которые ему нравились, стоят безумно дорого. И это были в основном финские товары, а импортные товары, главным образом, итальянские, стоят намного дешевле, но вызывают в нём сомнение. К тому же и тех денег у него с собой не было. Иногда он натыкался на магазинчики с вывеской «Intim», в витринах которых было выставлено что-то такое, что приводило Андрея в крайнее смущение. Ему ужасно хотелось заглянуть в такой магазинчик, но он не решался этого сделать.

Такое провождение времени повторялось изо дня в день, целую неделю. Он так увлёкся этими маркетинговыми исследованиями, что уже забыл о письме, переданном им послу. Однажды он всё же набрался духу и зашёл в маленький магазинчик «Интим». Продавец неожиданно оказался русским. Он по каким-то ему хорошо известным признакам сразу распознал в посетителе своего бывшего соотечественника и спросил с еврейским акцентом:

– И что вас интересует, молодой человек приятной наружности в моём скромном торговом заведении? В России она называлась бы торговой точкой. Для вас я могу сделать скидку, если вы будете что-нибудь покупать.

– Нет, нет, ничего, – поспешил ответить Андрей. – Я просто зашёл посмотреть. Никогда такого не видел.

– Ну что же, смотрите. Товар у меня первоклассный. И недорогой.

В глаза Андрею назойливо лезло таинственное чёрное дамское бельё, какие-то хлыстики, наручники, резиновые половые мужские члены (иные поражали его своими невероятными размерами), женские груди и вульвы, разноцветные презервативы с похожими на червей усиками.

– И что же, всё это берут? – спросил Андрей, переступив через свою стеснительность и покраснев.

– Редко, но берут, – ответил продавец. – Чаще девушки. – Продавец начинал сердиться. – Вы будете покупать или нет?

– Спасибо, мне ничего не надо.

Андрей запомнил то острое чувство любопытства, которое охватило и возбудило его, когда он впервые заглянул в магазинчик и впервые увидел такие в Хельсинки, каких в Советском Союзе никогда не было. И когда он в очередной раз, возвращался домой, шляясь по магазинам, сворачивая в новые переулки и улицы, чтобы расширить ареал своих исследований, он набрёл на большой магазин интимных товаров, и какая-то сила заставила его туда войти. Продавца не было, видно, он не услышал звонок в двери, потому что тот не работал. И первое, что увидел Андрей, был надувная резиновая женщина, прикреплённая к стене в игривой позе.

Она умела открывать и закрывать фарфоровые глаза. Поднимешь ей голову, она глаза откроет, опустишь – закроет. Она имела подогрев и могла выделять смазку, когда мужчина «овладевал» ею. Ещё она умела часто дышать, изображая сладострастье, для этого нужно было нажать кнопку. Вот такую бы заиметь, мелькнуло в мозгу у Андрея, и никакая хозяйка не нужна. Но он тут же отринул от себя эту мысль, прошептав: «Фу, какая гадость!»

В это время в торговый зал вышла продавщица. Это была молоденькая хрупкая девушка, прелестное создание с милым детским личиком. Причёска на её голове была такая же, как у хозяйки его квартиры: вертикально завитые льняные кудри. При ходьбе они подрагивали, но не сильно, так как их туго стягивал накрахмаленный кокошник.

На фартучке у неё был значок, изображающий мужской половой член с крылышками. Авторами такого значка, скорее всего, были вездесущие немцы, потому что он, значок этот, почти один в один представлял собою кокарду на красивых эсэсовских фуражках. С той лишь разницей, что вместо туловища орла был изображён пенис, вместо головы орла с хищным клювом сами понимаете что, а вместо кругляша внизу (венок из дубовых листьев, в центре которого расположилась знаменитая фашистская свастика), была изображена стилизованная мошонка.

Ясные голубые глазки девочки-продавщицы, по сути дела, ещё ребёнка, смотрели на вошедшего в магазин посетителя невинно и с выжидательной улыбкой на пухлых детских губках.

Андрей был потрясён до глубины души. Он не мог понять, как этот ангел во плоти мог находиться здесь, среди всей этой жуткой дряни! А она, ничтоже сумняшеся, стала подробно объяснять (с глубоко профессиональным знанием дела), как интересно устроена эта кукла. Чтобы приводить в действие все её возможности, у неё в голове помещался целый завод, который работал от электричества. Андрей разволновался и выскочил из магазина, прошептав: «Эй хумо суомеа (я не говорю по-фински). Он долго не мог успокоиться и больше уже никуда не заходил, торопливо шагая к дому.

Всё это Андрей узнал (про куклу) не тогда, как был в магазине, а значительно позже, когда рассказывал о кукле переводчику Жоре. Тот был большой дока в вопросах сладострастья и, посмеиваясь противно, говорил, что такая кукла стоит бешеных денег. Но он сам, конечно, предпочитает живую женщину. Его можно было понять. К тому же Жора был ярым приверженцем третьего рейха и не скрывал этого.

XXII

В пятницу в советской миссии произошло событие, имевший громкий эффект разорвавшегося снаряда, обнаруженного сапёрами. Или грома среди ясного неба. Назавтра, в десять утра приёмщика Соколова Андрея Николаевича ждал к себе советский посол. Это событие было из ряда вон выходящим. Телефоны не переставали трезвонить. Все разыскивали Соколова.

Отзвук этой тревоги достиг строительной фирмы «Лемминкяйнен», где трудился не за страх, а за совесть недавно прибывший из Москвы приёмщик. В комнату, где Андрей перекладывал с места на место бумаги, изображая напряжённую умственную деятельность, торопливо вошёл переводчик Жора и сообщил ему строго конфиденциально, что его просят срочно позвонить в ОО «Проммашимпорт». Андрей, естественно, позвонил. «Шпендрик» Мишкин срывающимся от волнения голосом сообщил о вызове к послу. Вечером по домашнему телефону позвонил Леонард Тараканов, пресс-секретарь посольства, и напомнил о визите к послу. Просил не опаздывать. Не успел Андрей повесить трубку, как позвонил Иван Иванович со сложно запоминаемым именем-отчеством и проговорил заискивающим елейным тоном:

– Уважаемый Андрей Николаевич! (заметим, впервые на «вы» и впервые по имени-отчеству). Вас вызывает к себе посол. Для всех нас это большая честь. Мы все крайне взволнованы. После аудиенции заходите к нам, милости прошу. А то вы нас совсем забыли. Это совсем рядом. Заходите, заходите. Посидим за чашкой кофе, поговорим, потолкуем, покалякаем, пообщаемся, так сказать, как свои. Вы очень интересный собеседник. Мы будем вас ждать с большим нетерпением. Спокойной вам ночи, дорогой!

Андрей поставил будильник на шесть утра и долго ворочался в постели, не засыпая. Он думал то о предстоящем визите к послу, то ему на ум приходила хозяйка квартиры, то надувная резиновая женщина-кукла, которую он видел в магазине «Интим». Наконец он заснул, но спал тревожно. У Андрея была способность просыпаться точно в назначенное время. Он знал за собой эту свою способность, но поставил будильник на всякий случай. Проснулся он ровно в шесть, и в это же время зазвонил будильник.

Андрей не выспался, голова была чугунной, он плохо соображал. Усилием воли он заставил себя скинуть ноги на прикроватный коврик и вслед за ними рывком поднялся с постели, пошатываясь. Он прошёл в ванную и принял душ. Это его освежило, к нему вернулась ясность ума. Почистив зубы, совершив привычно необходимые физиологические отправления, растёрся докрасна махровым полотенцем и вышел из ванной. Он побрился, освежился дезодорантом и почувствовал себя преображённым. Вытащил из платяного шкафа гладильную доску, установил её на кухне и включил в сеть электрический утюг, который умел шипеть и брызгать паром для увлажнения того, что надо было гладить.

Пока утюг грелся, мигая красным глазком, Андрей успел выпить чашку кофе и съесть, почти не жуя, бутерброд с сыром. Затем принялся за глажение одежды, в которой собирался идти к послу. Выгладил чистую, но смятую белую сорочку и галстук, который уже давно лоснился от многолетнего употребления. Вставил пластмассовые косточки в воротничок рубашки и повесил её на спинку стула. После того приступил к самой важной части своего туалета: к брюкам от шерстяного костюма тёмного мышастого цвета в светло-серую полоску. Брюки гладить он умел и всегда гладил их сам, даже когда ещё не был разведён со своей первой женой.

Он укладывал на гладильную доску сначала одну брючину, сложив её таким образом, чтобы складка после глажения утюгом, с пропариванием ткани, находилась строго посередине. Накрывал брючину влажной тряпицей и через неё гладил внутреннюю сторону брючины. После этого приступал ко второй брючине. Завершив глажение внутренних сторон обеих брючин, он складывал их вместе и проглаживал наружные части, захватывая карманы, части, близкие к ширинке (гульфику – в переводе с голландского означает кармашек для полового члена) и, главное, то, что прикрывает зад.

И здесь Андрей с ужасом обнаруживает, что зад штанов не только лоснился, но был вдобавок так изношен, что опасно сквозил на просвет: вот-вот порвётся. Андрей расстроился и посетовал на судьбу: «Господи, почему мне так не везёт? Не было печали. Теперь придётся покупать новый костюм. На локтях пиджака дело тоже приближается к опасному концу. Но если пиджак ещё может продержаться какое-то время, если не елозить рукавами по столу, то штаны уж точно придётся покупать. «Не было печали, – ещё раз мысленно повторил он, – так черти накачали».

Закончив глажение, он оделся, умело повязал перед зеркалом красный, с крапинами, тоже уж порядком залоснившийся и жирный от его не всегда чистых пальцев галстук, который он завязывал в узел в виде равнобедренной трапеции. Поправил там, где ему казалось нехорошо, оглядел себя в зеркало и решил, что выглядит он вполне комильфо. Перед выходом он тщательно почистил сапожной щёткой, поплевав на неё, ботинки, прошёлся по ним бархоткой, надел свою старенькую куртку, лыжную шапочку, взглянул на часы и вышел из дома. И двинулся в сторону посольства.

Возле ворот в посольство его уже нервно ждал Леонард Тараканов, топтавшийся перед резной калиткой.

– Как хорошо, что вы, Андрей Николаевич, пришли с запасом времени К послу опаздывать не принято. Я вас провожу в его кабинет. – Он распахнул калитку, сказав что-то полисмену, и пропустил Андрея перед собой. По дороге он говорил: – Опаздывать на приём к послу не принято, но и раньше назначенного времени входить к нему в кабинет тоже недопустимо, это моветон. Судя по всему, нам придётся немного подождать в приёмной. Но лучше уж подождать и, используя время ожидания, успокоиться, чем опаздывать и входить к послу запыхавшись и в расстроенных чувствах.

В приёмной сидел личный секретарь посла и что-то писал в блокноте. Увидев вошедших, он поздоровался и, взглянув на стоявшие на полу высокие часы в большом старинном футляре, показал рукой на диванчик, предлагая присесть и немного обождать. Пресс-секретарь Леонард Тараканов, обращаясь к кабинетному секретарю, сказал:

– Я, пожалуй, пойду к себе, Геннадий Геннадьич. Я свою задачу выполнил и могу заняться своими делами. Дальше ты тут без меня сам разберёшься. – И ушёл, пожав Андрею локоть, ободряя его.

Без двух минут десять, когда большая стрелка коснулась механизма красивого часового боя, и он начал уже шипеть перед первым ударом, кабинетный секретарь снял трубку и проговорил:

– Иван Борисович в приёмной товарищ Соколов Андрей Николаевич.

– Пусть войдёт, – ответила трубка громко. И весело.

До этого момента Андрей чувствовал себя вполне уверенно и спокойно, он, по роду своей многолетней работы в Комитете по печати, привык общаться с большими начальниками, а тут вдруг оробел. И вошёл в кабинет посла, как говорится, на полусогнутых. Позади себя он услышал мелодичный бой часов, словно били куранты на Спасской башне Кремля.

XXIII

Ему навстречу шёл энергичными шагами вышедший из-за огромного письменного стола, под зелёным сукном, в дальнем конце бескрайнего кабинета, с высоким ячеистым потолком, человек среднего роста, крепкий, хорошо сложенный, с широкими плечами. Он был одет в дорогой вельветовый костюм болотного цвета, из-под распахнутого пиджака виднелась тонкая батистовая белая сорочка, ворот которой был расстёгнут и открывал повязанную на шее красную шёлковую косынку с синим горошком. Это был советский посол в Финляндии Аристархов Иван Борисович.

Они сошлись в центре зала. Посол, приветливо улыбаясь доброй улыбкой, крепко пожал Андрею руку своей большой и сильной ладонью, проговорив приятным сиплым голосом, словно немного простуженным:

– Если я не ошибаюсь, вы Андрей Соколов. Я получил об вас письмо от моего хорошего друга Володи Соловейко.

– Вы не ошибаетесь, Иван Борисович, – тоже улыбаясь, но робко, ответил Андрей. – Я Соколов.

Лицо посла никак нельзя было назвать интеллигентным, в нём было что-то деревенское, простое, совсем не дипломатическое. Широкие скулы, выпирающие надбровные дуги, глубокие морщины на лбу, мохнатые брови, из-под которых смотрели умные светло-карие глаза, под глазами набрякшие синевой мешки, между которыми начинал свой путь к тонким губам утиный нос. Завершалось лицо грубым, выступающим вперёд подбородком.

– Вы не рассердитесь, если я буду называть вас Андреем и обращаться к вам на «ты»? Я много старше вас и буду вам весьма признателен, если вы мне это разрешите. Володя Соловейко мой друг, он об вас отзывается в письме очень тепло, из чего я делаю заключение, что вы с ним тоже друзья. А друг моего друга, как говорят французы, мой друг.

– Да, да, конечно, Иван Борисович, я почту за большую честь, если вы будете называть меня по имени.

– Хм! – хмыкнул посол. – Невелика честь, друг мой ситный. Знаешь что, Андрюша, голубчик, – предложил посол, беря Андрея под руку, – давай пройдём вон в ту дверь, – он показал пальцем, – там находится так называемая комната отдыха, где мы поговорим, а то мне этот официоз надоел ужасно. – Он провёл ребром широкой ладони себя по горлу. – Мне хочется в Россию съездить, в деревню, на родину. А я здесь торчу, как сосланный.
Комната отдыха была не просто комната, а как бы однокомнатная квартира, где было всё необходимое для отдыха и даже сна, исключая разве что кухню. Посол указал Андрею на глубокое кресло, и сам сел в кресло напротив, откинувшись на спинку и с удовольствием вытянув ноги. Он позвонил, тотчас явился кабинетный секретарь.

– Геннадий Геннадьич, голубчик, – обратился к нему посол, – принеси-ка, не зачти за труд, нам с Андреем Николаевичем по чашке кофе и каких-нибудь вкусных финских финтифлюшек: крендельков с корицей, печенек разных, бараночек. А мы тут пока потолкуем. – Кабинетный секретарь тут же удалился, кивнув головой в знак того, что понял ответственное поручение.

– Мне Володя Соловейко пишет в письме просьбу, чтобы я взял над тобой, братец ты мой, опеку.

– Помилуйте Иван Борисович, я не нуждаюсь ни в какой опеке. У меня всё в порядке.

– Это похвально, – одобрил посол, немного окая, – что ты, друг мой ситный Андрюша, проявляешь скромность. А то многие другие всегда хотят что-нибудь получить от посла. Думают, что посол царь и бог. Но вот Володя пишет, что ты можешь мне пригодиться в качестве инженера-строителя. Разумеется, после завершения твоей основной миссии как приёмщика книжного склада для Комитета по печати. Кстати, мне не совсем понятно, как это тебя, ты же начальник главка, как мне передали, командировали в Финляндию по такому пустяшному поводу, с которым мог бы справиться любой простой инженер. Где тут собака зарыта? Объясни мне, пожалуйста.

– Скажу вам честно, Иван Борисович, – сказал Андрей, густо покраснев, – мне не хочется об этом говорить. На меня за что-то взъелся недавно назначенный на должность председателя Ненашенский. Видно, между нами пробежала чёрная кошка. Но я к Ненашенскому не в претензии.

– Ненашенский, говоришь? – переспросил Андрея посол.

В это время вошёл кабинетный секретарь и поставил на стеклянный столик между креслами поднос с хохломской росписью. На подносе стояли чашки с ложечками, кофейник, ваза с «финтифлюшками». Секретарь разлил по чашкам кофе, пахнущий изумительно, и удалился. С прямой, как у балетного танцовщика, спиной. Посол отхлебнул из чашки чуть дымящегося кофе и повторил то, что сказал перед приходом секретаря:
– Ненашенский, говоришь? Я его не знаю. Хорошо знал Михальчука, Стукалова, Пастушина. А Ненашенский? Нет, не знаю. Откуда он?

– Он был главным редактором газеты «Россия Советская». Некоторые злые языки называют её «Совраска».

– А! Хорошая газета. В ней бывают очень смелые статьи. Я иногда её читаю. Ну да ладно. Не хочешь говорить о чёрной кошке, не говори. Давай с тобой лучше обсудим ходатайство Володи Соловейко. Понимаешь, друг мой ситный, у меня уже есть один инженер-строитель. Он ведёт надзор за строительством пристройки к зданию посольства. Ты не мог её видеть, потому что она находится с другой стороны от главного фасада. Кроме того, на совести этого инженера постоянный мелкий ремонт всех наших помещений. Инженер этот работает добросовестно, претензий у меня к нему нет. Он со всем ему порученным справляется неплохо. Сам посуди, к чему в таком случае нам второй инженер. Что же, мне теперь его увольнять за здорово живёшь? Меня могут не понять наши общественные организации: партком, профком и так далее. А ты сам, Андрюша, мил человек, как думаешь? Попробуй сесть на моё место. Как ты считаешь? Твой ответ мне будет интересен.

– Что вы, Иван Борисович, у меня и в мыслях такого нет, чтобы увольнять человека за здорово живёшь. Это будет нечестно. Даже если вы его паче чаяния уволите и предложите его место мне, я откажусь.

– Ну что ж, друг мой Андрюша, я рад твоему ответу.

Андрею показалось, что посол чего-то недоговаривает, и тогда он, желая придать значительности своей миссии в Финляндии, стал рассказывать:

– У меня, Иван Борисович, кроме моих обязанностей приёмщика книжного склада, есть важное поручение моего непосредственного шефа, заместителя председателя, Мисдянкина Емельяна Евдокимовича, бывшего зав. сектором идеологического отдела ЦК, изучить вопрос поставки из Финляндии офсетной типографии огромной мощностью: четыре миллиарда краско-оттисков. Идею создания подобной типографии, мощностью, превышающей производительность двух крупнейших полиграфических комбинатов: Чеховского и Можайского, Мисдянкин вынашивал давно. Когда ещё работал в ЦК. Он не уверен, есть ли такие машины в Финляндии, но знает, что они есть в Италии (фирма «Маринони»). И финнам как генподрядчику ничего не стоит привлечь «Маринони» в качестве субподрядчика. Мне надо будет согласовать с фирмой «Лемминкяйнен» хотя бы предварительные сроки поставки и ориентировочную сумму контракта.

И ещё одно, – добавил Андрей, немного смущаясь: – Я являюсь председателем комиссии по канатным дорогам при Федерации горнолыжного спорта СССР. И по собственной инициативе хочу провентилировать вопрос о возможности поставки из Финляндии небольших буксировочных подъёмников длиной 200-300 метров. В этих двух вопросах мне хотелось бы получить вашу, Иван Борисович, поддержку. Хотя бы просто одобрительную. Мне Володя говорил, что вы книгочей и любите художественную литературу. Кроме того, любите кататься на горных лыжах.

Посол улыбнулся и фыркнул.

– Что касается книжек, я действительно люблю читать. У нас в посольстве очень хорошая библиотека. А вот что касается горных лыж, то здесь Володя заблуждается. Я иногда действительно бегаю на равнинных лыжах, здесь это очень распространённый вид спорта. Мне, конечно, хотелось бы научиться кататься на горных лыжах, но, увы, я этого не умею.

Посол надолго замолчал, задумавшись, изредка прихлёбывая кофе. Андрей от него не отставал и, прихлёбывая кофе, не забывал съесть несколько вкусных «финтифлюшек». Стоило послу на минутку отлучиться в уборную, как Андрей украдкой сунул в карман пиджака пару печенья. Вернувшись на своё место, посол побарабанил пальцами по стеклянной крышке столика и раздумчиво проговорил, чуть покашливая:

– Что касается типографии, Андрюша, друг мой ситный, то скажу тебе прямо: ничего из этой затеи не выйдет. Не то теперь время. – Посол показал пальцем на стенку, за которой была его приёмная, и где сидел кабинетный секретарь, потом похлопал ладонью себе по плечу, показывая этим, что у секретаря погоны отнюдь не дипломатические, и приложил палец к губам. Приблизившись к уху Андрея, прошептал: – В стране нет денег, все ждут больших перемен. – А потом уже громко: – А твой, как его, Мис-дянкин? витает в эмпиреях. Эти ребята из ЦК всегда отличались фантазёрством. И чванством. Какая странная фамилия у него. А что касается подъёмников для катания на лыжах с гор, это дело доброе. Я тебя в этом деле поддерживаю.

Андрей рассмеялся. Посол взглянул на него с недоумением, в котором таился вопрос: что здесь смешного?

– Вы, Иван Борисович, невольно напомнили мне один смешной случай, прямо живой анекдот. Можно расскажу?

– Рассказывай.

– Когда назначенный к нам в Комитет Мисдянкин приступил к работе, он мало что знал. Его сектор в ЦК занимался вопросами производства бумаги для печати. И он требовал, чтобы я ему писал справки по разным вопросам. Захотел познакомиться с хозяйством, и я ему посоветовал начать с Калининского полиграфкомбината, самого крупного в Комитете. Кстати, там строился первый у нас профилакторий для рабочих. Емельян Евдокимович попросил помощника позвонить в цековскую гостиницу в Калинине и заказать два номера на три места: один «люкс» – для себя и один двухместный для меня и водителя. Помощник всё исполнил и продиктовал фамилию босса: Мис-дян-кин. Дежурная переспросила, видно, сразу не поняла, и записала в журнале: Мис – Дян – Кин. Приезжаем мы в Калинин, едем в гостиницу. Емельян Евдокимович говорит в окошечко: у вас должны быть забронированы два номера, моя фамилия Мисдянкин. Та полистала книгу регистрации и говорит: такой фамилии у меня нет. У меня есть заказ на два номера для вьетнамской делегации. Вот, пожалуйста: Мис, Дян, Кин. Свободных номеров больше нет.

Посол расхохотался, как мальчишка. Когда иссяк смехом, спросил:

– Скажи мне, Андрюша, ты любишь анекдоты? Я их обожаю. Хочешь, расскажу тебе из последних, которые передаёт мне Леонард Тараканов, мой пресс-секретарь. По-моему, ты с ним знаком. Он сам до них большой охотник. У него есть даже такая тетрадка, в которой он записывает свежие анекдоты для меня. Слушай. Дело происходит на ткацкой фабрике имени Клары Цеткин. Ткачихи там, естественно, одни женщины. Пока ткацкие станки работают в автоматическом режиме, ткачихи ведут промежду собой разные интересные женские разговоры. Как-то одна ткачиха говорит своим товаркам: девки, сегодня утром трогаю яйца у своего мужа, они холодные, хотя со сна должны быть тёплые. На другой день другая ткачиха говорит: я тоже попробовала сегодня утром яйца у своего мужа, и они тоже, не поверите, холодные. И третья то же говорит на третий день. А на четвёртый день приходит на работу другая ткачиха, мелкая такая пигалица, с огромным синяком под глазом, и глаз заплыл опухолью. Все ткачихи, ясное дело, сильно удивляются, проявляют беспокойство. Что случилось? – спрашивают. А пигалица чуть не плачет. Сама, говорит, ничего не пойму. Потрогала я яйца у своего мужа, а они тёплые. Я у мужа спрашиваю: Ваня, говорю, его Ваней зовут, почему это у всех мужиков с утра яйца холодные, а у тебя тёплые? А он, ни слова не говоря, заехал кулачищем мне в глаз. Вот как было дело.

И оба, посол и Андрей Соколов, весело расхохотались. В это время в комнату отдыха зашёл кабинетный секретарь и что-то тихо шепнул послу, постучав пальцем по своей руке, где настоящие мужики носят дорогие часы.

– Вот видишь, Андрюша, – проговорил посол, поднимаясь с кресла, – какая моя судьба. Вроде сегодня суббота, нерабочий день, а всё равно не дают человеку отдохнуть. От дел никуда не укроешься. Да, братец ты мой, не зря говорят, тяжела ты шапка Мономаха. Рад был с тобой побеседовать. Если что будет нужно, звони. А лучше передай Леонарду Тараканову, а уж он до меня доведёт. Ну, будь здоров, не кашляй! – и он озорно подмигнул.

XXIV

Андрей вышел из посольства в отличном настроении и бодро зашагал по направлению к «Промашимпорту». Они хорошие ребята, рассуждал он сам с собою. Давно у них не был. Надо их навестить. Кроме того, я обещал занести при случае пять марок. Жалко, конечно, но долг платежом красен.

Его ждали. Шипела кофеварка, булькал кипятком чайник. На столике стояло блюдце с печеньем. Встретили Андрея так приветливо и радушно, обращались к нему исключительно на «вы» и называли по имени-отчеству, что он засмущался, как красная девица, относя перемены, случившиеся у обитателей офиса по отношению к своей персоне, исключительно за счёт собственного обаяния, никак не связанного с посещением им советского посла.

– Кого мы видим! – воскликнул Иван Иванович, распахивая руки и норовя заключить Андрея Николаевича в объятие. – Давненько вы у нас не были, уважаемый Андрей Николаевич. Мы уж подумали, что вы про нас забыли. Мы уж стали беспокоиться, не случилось ли чего.

– Ну что вы, Иван Иванович! Как я мог забыть? Вот и должок свой принёс. Пять марок, как одна копеечка. Раньше всё некогда было.

– Какие могут быть счёты между нами! – вскричал Иван Иванович, вскинув руки вверх. – Мы тут посоветовались и решили, что вы нам ничего не должны. Вы так редко у нас бываете, что называется, раз в год по обещанию, поэтому мы переводим вас из разряда компаньонов в разряд почётных гостей. Поверьте, ваше участие для нас не обуза, а настоящее удовольствие радости. Всегда милости просим заходить, без разных там экивоков.

– Милости просим! – повторили крупный Станислав Григорьевич толстым голосом и мелкий Мишкин (шибздик) тонким.

– Я благодарю вас, уважаемые товарищи, но всё же считаю, что я должен внести свою лепту в общие затраты на чай, сахар, кофе и печенье.

– Вы нас обижаете, уважаемый Андрей Николаевич, – сказал Иван Иванович. – Мы к вам всей душой, а вы… это просто, извините за прямоту, некрасиво. Забудем про это. Поговорим о другом. Завтра мы собираемся ехать на рыбалку на озеро Саймоа, на берегу которого расположен чудесный городок Миккели. В этом озере такие роскошные сазаны. Очень крупные и необыкновенно вкусные. Есть и щуки. Мы тут все заядлые рыбаки.

Вот тогда-то Андрей узнал, что все советские специалисты, прибывающие в Финляндию, непременно становятся любителями рыбной ловли, так как это является большим подспорьем в их пропитании для экономии валюты, проедать которую считается большим легкомыслием, как пускать деньги на ветер. Все копят валюту на крупные покупки, такие как холодильники, телевизоры, компьютеры и, конечно, что самое главное, на автомобили.

– В моём «ауди», который мне положен по службе, – проговорил Иван Иванович, – пять сидячих мест. Нас тут трое, два места свободных. Мы приглашаем вас, уважаемый Андрей Николаевич, поехать с нами, вы будете чувствовать себя совершенно вольготно. И хорошо отдохнёте. И хороший сазан, уверяю вас, вам не помешает. Жареный на растительном масле на сковородке с толстым дном он просто объедение – пальчики оближешь.

– Но у меня нет удочки, – решился увильнуть от приглашения Андрей.

– Эка пустяшная незадача, – возразил Иван Иванович. – У меня есть лишний спиннинг. Я охотно уступлю его вам. И дело будет в шляпе.

– Спасибо, Иван Иванович, но всё же я вынужден отказаться. Я вам открою одну тайну, и вы поймёте причину моего отказа. Тайна эта мистическая.

– Что за глупости! Мы не верим ни в какую мистику.

– И всё же вы послушайте. Может быть, выслушав мою необычную исповедь, вы сами не захотите, чтобы я ехал вместе с вами на озеро. Поверьте, я не хочу испортить вам рыбалку.

– Ерунда на постном масле! Чушь собачья! С нами такого не может случиться, – сказал Иван Иванович, но было видно, что он насторожился.

– Так вот, – начал свой рассказ Андрей. – В Москве, когда я ещё жил со своими теперь уже, увы, умершими родителями, в коммунальной квартире возле Савёловского вокзала, соседом у нас был некто Казанцев Василий Васильевич. Он был профессиональный охотник и рыбак, поскольку окончил в своё время Лесной институт и одно время работал лесничим в Дмитровском районе Московской области. К тому времени, о котором я рассказываю, Василий Васильевич давно уже лесничим не работал, потому что начал писать книги. Однако на охоту и рыбалку продолжал ездить регулярно, как только выдавалось свободное время и открывался сезон. И ни разу такого не было, чтобы он не возвращался домой без зайца, без дичи и без рыбы. Такое невероятие невозможно было себе представить. Это был бы нонсенс.

Он относился ко мне очень по-доброму, много уделял времени моему воспитанию. И однажды взял меня с собою на заячью охоту по чернотропу. Вы, наверное, уже догадываетесь, чем закончилась наша охота. Мы вернулись абсолютно пустыми, хотя заячьих следов мы видели прорву. Но ни один из них не пересёк нам дороги. Я ничего не понимаю, говорил тогда Василий Васильевич в растерянности, это какое-то наваждение. Но всё же взял меня с собою ещё раз, но на этот раз на рыбалку, на Волгу. И что же вы думаете? Рыбак, повторяю, профессиональный рыбак, который ни разу не возвращался без серьёзного улова, и на этот раз, взяв меня с собой, не поймал ни одной рыбки. Ты, наверное, колдун, сказал он мне тогда. Так что вы, дорогие друзья, сильно рискуете, приглашая меня ехать с вами на рыбалку. Я не хочу вас огорчать, но советую ехать без меня. Я могу вам всё испортить.

Андрей думал, что сейчас «рыбаки» начнут возражать. Дескать, что ещё за сказки, в Финляндии, где 60 тысяч озёр, такого афронта со стороны разных рыб не может быть, ибо не может быть никогда. Однако, к удивлению Андрея, все трое отнеслись к его рассказу про охоту и рыбалку с Василием Васильевичем Казанцевым, его бывшим квартирным соседом, крайне серьёзно и даже с некоторым мистическим страхом подозрения.

– Ну, если вы, Андрей Николаевич, не можете с нами ехать, – поторопился сказать Мишкин, – то я приглашаю вас к себе домой завтра вечером на уху. Моя жена варит уху бесподобно. Это будет не уха, а песня.

Андрей поблагодарил за приглашение, сказал, что непременно будет, и, откланявшись, ушёл, надувшись кофе и чаю до головокружения и опасного сердцебиения. Так можно и дуба дать, подумал он. Он отказался от рыбалки не потому, что был якобы «колдуном», заговаривающим рыбную ловлю, а потому, что ему было немного тягостно в этой компании бездельников, делающих вид, что перегружены работой. Он не знал, о чём с ними говорить и относился к ним с лёгким презрением. Кроме того, он планировал провести выходной день в хозяйственных делах: сделать уборку, постирать, вынести мусор и, что было главным, решить, что делать с брюками, которые протёрлись до неприличия. Путешествуя по магазинам, он, конечно, присматривался к мужской одежде, приценивался к ней, но убеждался, что хорошие финские костюмы, которые ему нравились, были ему не по карману.

Во всяком случае, он пока ещё не накопил достаточной суммы валюты, чтобы позволить тратить её на одежду для себя. Сначала ему надо было что-то купить для сестры Ольги и для женщины, на которой он целился жениться, но к моменту отъезда в Финляндию не созрел, чтобы нажать на спусковой крючок (курок). Женщину звали Матильда. И теперь надо было её завалить хорошими иностранными подарками.

Можно было бы купить отдельно брюки, но подобрать их в пару к пиджаку было проблемой. К тому же он по опыту знал, что готовые брюки всегда ему приходилось, хоть немного, но переделывать. Они были либо коротки, либо длинны, либо надо было их заузить в поясе, либо вставлять клин.

Размышляя обо всех этих, казалось бы, мелких, но по существу крайне важных домашних делах, Андрей вспомнил, что в тех брюках, которые он носил, был пришит с внутренней стороны, там, где располагался врезной карманчик под названием «пистон», лоскут материи, из которой был сшит костюм на швейной фабрике имени Клары Цеткин. Технологи этой фабрики, зная привычки советских покупателей, сами будучи плоть от плоти экономным и прижимистым советским народом, всегда включали в технологическую карту пошива костюмов прикрепление лоскута для мелкого ремонта.

А к лоскуту пришивали ещё две пуговицы, маленькую и большую, точно такие же, как на новых пиджаке и брюках, на тот случай, если какая-нибудь из них случайно оторвётся, и хозяин (или хозяйка) костюма этого сразу не заметит. Такая добрая щедрота заботы о покупателях сильно укрепляла уверенность у советских людей в завтрашнем дне.

И Андрей, взвесив все «за» и «против», горячо взялся за дело. Позавтракав куском хлеба с сыром и запивая их чаем, он первым делом взялся за намеченные хозяйственные дела: стирку, уборку, вынос мусора. Завершивши их, снял брюки и в одних трусах и майке, перебросив брюки через сложенную в локте руку, прошёл в гостиную, где, как он разведал при начальном осмотре квартиры, была встроена в мебельную стенку швейная машинка «Зингер». Андрей придвинул стул к машинке. Уселся на него и, вспомнив как когда-то строчил на бабушкиной машинке (тоже, кстати, «Зингер»), вытащил из гнезда челнок. Заменил в нём шпульку с белой ниткой на шпульку с чёрной ниткой (подходящей серой нитки, к его огорчению, не нашлось) и насадил на стерженёк, торчащий наверху из корпуса машинки, катушку с чёрной ниткой. Заправил обе нитки, нижнюю и верхнюю, под лапку швейного механизма. Потянул за оба конца и тихонько провернул колёсико привода. И неожиданно вспомнил, что читал где-то, будто бы фирма «Зингер» разорилась, выпустив вечную швейную машинку, которая никогда не ломалась.

Андрею ещё не раз придётся убедиться в скором будущем в гримасах капиталистической конкуренции. Летом в Хельсинки приедет один из друзей Андрея Олимпийский чемпион по парусному спорту Тимур Пичугин и познакомит его со своим старым знакомым, финским гонщиком, соперником Тимура в парусных регатах спортивных яхт в классе «Звёздник». Этот финский гонщик был когда-то фабрикантом и богачом. Он выпускал сырокопчёную колбасу такого высокого качества и изысканного вкуса, что прославился во всех скандинавских странах. Однако разорился именно по этой причине: он был очень порядочным человеком и никогда не позволял себе увеличивать вес колбасных изделий за счёт всевозможных примесей и добавок.

А конкуренты его добавляли в колбасный фарш чуть-чуть целлюлозы. На вкусе колбасы это отражалось практически незаметно, зато позволяло предприимчивым (и не порядочным) конкурентам снизить цену и получить выгоду на рынке. Так преуспевающий фабрикант, он же известный парусный гонщик, потерпел фиаско, не выдержав конкурентной борьбы, хотя был закалён в борьбе спортивной, умело управляя парусами.

Пока ещё Андрей Соколов не знаком с этой трагической историей (Тимур Пичугин ещё не приезжал), он починяет свои опасно износившиеся на заднице штаны. Он отпорол от брюк лоскут, отрезал бритвой пуговки и спрятал их в карманчик, называвшийся, как уже было сказано, «пистоном». Подсунул штанину под прижимную лапку, приподняв её рычажком, одновременно убрав вверх никелированный стержень с иглой, в которой была продета нитка, идущая от катушки, провернув колесо привода. Расправил то место, где было сильно протёрто и сквозило, подсунул лоскут (с изнанки), опустил рычажок и стал, попервоначалу осторожно, потом всё смелее и шибче, крутить колесо, превращая, через скрытые в чёрном теле корпуса машинки зубчатые передачи, вращательное движение в поступательное.

В месте шитья нижняя (из шпульки) и верхняя (от катушки) нитки встречались, будто радуясь встрече, и сплетались в крепкую строчку. Дойдя до границы лоскута, Андрей, путаясь, раздражаясь и ругаясь плохими матерными словами, пересовывал комкающиеся брюки и строчил шов в противоположном направлении. Так, зигзаг за зигзагом, он пришил лоскут повдоль.

Для надёжности он повторил шитьё поперёк. Заплата теперь сидела мёртво. «Думаю, до конца дотяну», – решил Андрей, имея в виду конец своего пребывания в Финляндии. Он обрезал ножницами нитки, концы их связал узлом и вытащил брюки из машинки. Оглядел свою работу с изнанки и с лица. Место, где была пришита заплата, стояло колом. С лица были отчётливо видны неровные строчки чёрных ниток. Андрей натянул брюки на ноги, застегнул их, надел пиджак и оглядел себя сзади, неловко извернувшись, в большое зеркало. Проверил для верности рукой – пиджак как раз прикрывал нужное для сокрытия место. Андрей понял, что отныне придётся ходить постоянно в пиджаке. Это его огорчило. «А как же летом?» – задался он вопросом. И не нашёл на него ответа. Потом легкомысленно махнул рукой: «А, была не была, что-нибудь придумаем. Голь на выдумки хитра».

XXV

Вечером он сходил к Мишкину, где его ждала вкусная уха. Уха была отменная и пахла сваренной рыбой и перцем. Андрей похвалил уху и заодно жену Мишкина, толстую и приятную женщину, которая варила эту потрясающую рыбную похлёбку. Он съел две полные тарелки и даже выпил большую рюмку отличной финской водки. Сытость и лёгкое опьянение развязали у мужчин связанные языки, быстро нашлись важные темы для беседы.

– Ну как прошла ваша рыбалка в моё благоразумное отсутствие? – поинтересовался Андрей, намекая на свою невезучесть, приносящую людям только пустые хлопоты и разочарования.

– Нормально, Андрей Николаевич, – ответил Мишкин. – Вы правильно сделали, что не поехали с нами на озеро Саймоа. Нас прихватил ледяной дождь, и мы насквозь промокли бы, если бы не догадались захватить с собой резиново-брезентовые «непромоканцы».

– А разве рыба в дождь ловится, Дмитрий Анатольевич?

– Ещё как! В дождь даже лучше клюёт. – Было видно, что Мишкину страсть как хочется выведать у Андрея причину, по которой его приглашал к себе посол, и он ждал, что Соколов сам об этом заговорит. Но Андрей молчал на эту крайне интересную тему и болтал о разных пустяках.

– Скажите, Дмитрий Анатольевич, мне, вероятно, придётся ездить по командировкам. Какие в этом вопросе есть подводные камни?

– Какие могут быть подводные камни! День отъезда и день приезда – один день. На командировочном бланке должны быть проставлены дата прибытия и дата убытия. Подписи принимавшей фирмы, заверенные печатью или штампом. Я как ваш куратор должен это удостоверение удостоверить своей подписью. После этого нужно будет получить визу нашего шефа, небезызвестного вам Ивана Ивановича. И можно сдавать в бухгалтерию консульства. И тут же в окошечке получаете положенные суточные.

Недалеко от бухгалтерии есть небольшой магазинчик для советских специалистов. В этом магазинчике всё намного дешевле, чем в финских торговых точках. Но чтобы вам отпускались в нём товары, вам следует стать на учёт в профкоме и получить соответствующую карту. Проще – некуда. Впрочем, подводные камни всё же есть. Существует негласный порядок, согласно которому приёмщик может использовать своё право на командировки не более двух раз в месяц. Чаще – крайне редко, в особо сложных случаях и только с разрешения торгпреда.

– А транспортные расходы за проезд? – полюбопытствовал Андрей, любивший точность в денежных делах, наворачивая вторую добавку ухи.

– Андрей Николаевич, голубчик, вы с меня смеётесь, честное слово, как говорят в Одэссе. Всем известно, что фирмы-поставщики, где работают приёмщики, платят за всё сами: и за транспорт, и за гостиницу. И водят приёмщиков в рестораны. Но всё же им, приёмщикам, выплачивается некая сумма денежных средств, в виде так называемых суточных, чтобы приёмщик не чувствовал себя слишком зависимым от фирмы и не выпрашивал сигаретку или кружку пива. Или ещё какую-нибудь мелочь.

– И каковы эти суточные? Мне это любопытно знать.

– Есть некий диапазон. Всё зависит от места, куда нацелена командировка. Если, к примеру, на север, за полярный круг, где всё, по известным причинам, дороже, то и суточные чуть больше. В среднем, в общем, где-то двадцать - тридцать финских марок в сутки.

«Ну что же, – быстро сообразил Андрей, перемножив в уме допустимое количество командировок за девять месяцев и средний размер суточных, – совсем неплохо. Это будет мне хорошее подспорье. Примерно 300-400 марок. Право, совсем неплохо. Можно что-нибудь на эти денежки купить Ольге и Матильде дополнительно».

– Я, уважаемый Дмитрий Анатольевич, признаюсь, не совсем понимаю. А зачем вообще нужны эти командировки? Всем хорошо известны порядочность и щепетильность финских фирм в вопросах качества поставляемой ими продукции. Вряд ли можно, мне кажется, сомневаться, что надёжность и качество этой продукции будут отменными.

– Должен вам заметить, уважаемый Андрей Николаевич, здесь вы ошибаетесь. Возможно, из лучших побуждений. Вы сами человек честный и правдивый, имеющий большие связи. Но не все такие. К сожалению. В человеке много слабостей, например, леность, жульничество, вероломность и так далее. Проверка поставляемой по контракту продукции носит выборочный характер. А у генподрядчика субподрядчиков тьма тьмущая. И всем им надо держать ухо востро и нос по ветру. Иначе могут свободно объегорить заказчика за здорово живёшь. На то и щука в море, чтобы карась не дремал.

Мишкин налил ещё по рюмке водки и сказал:

– Я имею кое-что вам сообщить, уважаемый Андрей Николаевич.

– И что же такое вы имеете мне сообщить, уважаемый Дмитрий Анатольевич? Мне не терпится поскорее об этом узнать. Для любопытства.

– Но только это между нами.

– Само собой.

– Фирма «Лемминкяйнен», к которой вы имеете честь быть прикомандированным в качестве приёмщика склада книжной продукции для Комитета по печати, одновременно является поставщиком ещё одного склада. Для Моссовета. И хотя фирма «Лемминкяйнен» в контракте на поставку и строительство этого склада, предназначенного, в отличие от вашего, для временного складирования всяких строительных материалов и разного сантехнического оборудования, предусмотрела оплату приёмщика, сроком до конца текущего года, чинуши из Моссовета не сочли возможным посылать в Финляндию своего представителя. Посчитали, видно, что для такого уважаемого и грозного заказчика, каким является Моссовет для маленькой Финляндии, финские производители не посмеют допустить брак. Теперь давайте выпьем, пока водка не согрелась, и закусим ушицей. – Они выпили и похлебали горячей ухи, дуя наподобие трубачей на ложки.

– Так вот, – продолжил Мишкин. – учитывая вышеизложенное, я предлагаю вам услугу, заключающуюся в том, чтобы вы, Андрей Николаевич, дополнительно к вашему складу занимались вопросами поставки склада Моссовета. А то этим складом приходится заниматься мне. А у меня полно своих важных дел. Поверьте, для вашего опыта эта задачка не составит большого труда. Зато у вас появится право на две дополнительные командировки и, соответственно, так сказать, дополнительные суточные. Все формальности я беру на себя. От вас требуется только согласие.

– Конечно, я согласен, – поспешил заверить Мишкина Андрей, – о чём речь! Как говорится, с миру по нитке, голому верёвка.

– Это хорошо, потому что правильно, – одобрил Соколова Мишкин, подливая в рюмки холодной водки. – Рыбная уха без водки всё равно что любовь без ласки. Или помидор без соли. Или щи без капусты. Однако всё же должен вам сказать, что в этом вопросе имеется некая, как бы это поточнее выразиться, – некоторая загогулина. У вас как у рядового приёмщика могут быть четыре командировки в месяц: две по контракту с Комитетом по печати и две по контракту с Моссоветом. Это, конечно, в порядке вещей и само собой разумеется. Но могут возникнуть разные толки, брожение умов, зависть и недовольство среди других приёмщиков. Что, в свою очередь, может негативно отразиться на вашем престиже. Должен вам признаться, мною движет исключительно забота о вашем, так сказать, непогрешимом реноме.

Мишкин помолчал, поглядывая своими спрятанными в глубоких глазницах глазками, какое впечатление произведёт им сказанное на Андрея Соколова. Тот выжидал, что будет дальше, подозревая, что в этом словоблудии таится подвох. Мишкин поднял рюмку: – Ну, выпьем за успех нашего предприятия! – Они выпили, закусывая солёным огурцом.

– А ведь хороша, едри её в корень! – проговорил Мишкин, хрумкая огурцом и всхлипывая его острым соком.

– Хороша, – согласился Андрей.

– Так вот, уважаемый Андрей Николаевич, – сказал Мишкин, выпустив отрыжкой злой дух из нутра, – я хочу предложить вам небольшую сделку, так сказать, междусобойчик. Суть её заключается в нижеследующем. Из двух командировок по контракту с Моссоветом, одна будет ваша, а другая моя. Таким образом, у вас будет в итоге три командировки в месяц, что, с учётом ваших высоких связей, – он поднял вверх указующий палец и многозначительно поглядел на Андрея, наклонив голову и вскинув изломившуюся от бессилья складывать слова бровь, – ни у кого не вызовет нежелательного раздражения, или, выражаясь образным книжным языком, презумпции.

– Я согласен, – поспешил заверить Мишкина Андрей, сильно захмелев не столько от водки, сколько от сытости. – И премного благодарен вам, уважаемый Дмитрий Анатольевич, за ваше доброе ко мне расположение.

– Да-да, конечно, конечно. Но это ещё не вся загогулина. Дело в том, что старшему инженеру, каковым я являюсь, командировки, по курируемым им контрактам, не положены, по каким-то там дурацким правилам, разве что в исключительных случаях. Так что воленс-ноленс, так сказать, я вынужден свою командировку провести через приёмщика, то есть в данном случае через вас, уважаемый Андрей, если я не ошибаюсь, Николаевич. Как?

– Я, право, не знаю, – немного стушевался Андрей, уразумев пока ещё не вполне, в чём состоит подвох. – У меня в таких делах нет никакого опыта. Я не совсем понимаю, что это значит «через меня».

– Ну, это чистая формальность. – И тут Мишкин решительно пошёл на абордаж. – Вы будете ездить в командировки, подписывать накладные, я буду их визировать… то есть не сами накладные, естественно, а финансовые отчёты, которые вы будете сдавать в бухгалтерию торгового представительства. А денежки за одну из командировок по моссоветовскому контракту будете передавать мне. Всё очень просто. Как говорится, услуга за услугу. – Видя колебания собеседника, он добавил: – Впрочем, если вы отзываете ваше первоначальное согласие, я без тени сомнения и без упрёка признаю ваше право, и будем считать, что наша сделка не состоялась. И разговора не было.

Андрей подумал: вот ведь каков этот «мелкий бес»! И хотел было едко спросить: а как же мой престиж? Но не спросил. Вовремя спохватившись, что выгодная сделка может сорваться. Известно: жадность фраера сгубила. Три командировки тоже неплохо. И сказал решительно, но чуть бессвязно:

– Нет, что вы, в самом деле, Дмитрий, если я не ошибаюсь, Анатольевич, я своих решений не меняю. Сказал – как отрезал! И точка. – И они пожали друг другу руки. И выпили водки в ознаменование торжества истины.

– Ну, вот и славно, вот и ладушки, едри её в корень, – заключил Мишкин. – Ты, Андрей, хороший человек. Я тебя уважаю. Ты пойми, я не ради себя стараюсь. Мои финансы поют романсы. Жена у меня хорошая, её Дуней зовут. Ей шуба нужна. У меня полно родни. Всяких племянников – куча. Всем чего-нибудь нужно привезти. В Кашире у меня мамаша с папашей. Живы ещё, слава богу. Им тоже каких-никаких сувениров привезти надо. Всех обуть, одеть. Это тебе, братец ты мой, не фунт изюму. А сплошная морока.

– И я тебя уважаю, – ответил Соколов, улыбаясь пьяненькими глазами.

– А ты, Андрей Николаевич, всё ж таки утаил от нас, почему тебя вызывал к себе посол. Большой секрет?

– Никаких секретов. Я с ним посоветовался относительно очень крупной типографии и буксировочных канатных дорог. А он мне анекдот рассказал. Хочешь, расскажу? Умрёшь со смеха. Честное слово. Благородное. Вот потеха! Я этот анекдот первый раз слышу.

– Ну расскажи.

И Андрей повторил анекдот про ткачих с фабрики «Роза Люксенбург», что ему рассказывал недавно посол Советского Союза Аристархов Иван Борисович. У посла в анекдоте, правда, была «Клара Цеткин», но роза не давала Андрею покоя и всюду ему мерещилась, как какой-то тайный знак неясного будущего любви. В конце анекдота оба поржали, но Мишкин не поверил ни единому слову ни про типографию, ни про канатные дороги, решив про себя: это Андрей темнит. На том и расстались. Мишкин на прощание сказал:

– Хорошо посидели, друг мой сердечный. Будет желание, приходи ещё. Мы с женой будем всегда тебе рады.

– Непременно приду, – заверил радушного хозяина Андрей. – Уху твою, Дмитрий Анатольевич, я надолго запомню. Настоящая «Демьянова уха», как в басне Ивана Андреевича Крылова. – А про себя решил: нипочём больше не пойду. Так в гости не приглашают. Что это ещё за приглашение такое: если будет желание. Чистой воды – проформа.

XXVI

И потекла жизнь приёмщика Андрея Соколова, словно по накатанной колее, ото дня ко дню, от недели к неделе, от месяца к месяцу. На фирму «Лемминкяйнен» он ходил пешком по будним дням, там обедал в столовой и шёл обратно тоже пешком, чтобы держать себя в спортивной форме. Сильно похудел, пришлось в брючном ремне делать шилом, раскалённым на газовой горелке в кухонной плите, новые дырки. И всё ждал, не придёт ли хозяйка. Было несколько телефонных звонков, Андрей судорожно бросался к трубке, думал, звонит она. Но это была не она. Спрашивали всегда Мартту. Звонили мужские голоса, Андрей ревновал и пытался на плохом немецком объяснить, что Мартта временно здесь не проживает, а он – квартирант, снимает квартиру до конца ноября. Голоса говорили «киитос» и вешали трубку. А пока Андрей обходился сауной в подвале, как в первый раз.

Ещё будучи в Москве Андрей Соколов, на беседе в отделе кадров «Проммашимпорта», был предупреждён о возможных (и даже, по сути дела, обязательных), ждущих его в Финляндии, стране капиталистической, прямых или завуалированных провокациях, направленных на очернение советского человека и, в итоге, целой страны. Эти провокации могут носить самый непредсказуемый характер, поэтому Соколову следует вести себя крайне осторожно и помнить о провокациях постоянно. И день и ночь.

Первой такой «провокацией» оказался лежащий на плитах тротуара, по которому привычно шагал Андрей, глядя себе под ноги, пухлый, потёртый кошелёк. Андрей в растерянности остановился и огляделся по сторонам. Он никого не заметил, но ему показалось, что из окна в доме напротив, прикрытого жалюзийной занавеской, какие-то глаза следят за ним. Андрею ужасно хотелось поднять этот кошелёк и заглянуть в него. Там могло быть немало денег, между прочим. Пройти мимо и сделать вид, что он не заметил кошелька, чуть не наступив на него, глупо. Любому дураку станет понятно, что он испугался. И если глаза действительно за ним следят, то они уж расстараются сообщить щелкопёрам из газеты «Хельсингин Саномат» очередную «сенсацию» о том, как советские специалисты запуганы КГБ.

С другой стороны, этот «волшебный» ларчик мог открываться достаточно просто, как говорится, проще пареной репы, без всяких там провокаций. Просто кто-то случайно обронил кошелёк и потерял его. И если Андрей не поднимет его, это может сделать кто-то другой и завладеть деньгами, которые там (в кошельке), скорей всего, лежат. А деньги Андрею совсем не помешали бы. Он уже был нацелен на стяжательство, познав цену деньгам, на них можно было бы купить что-нибудь стоящее. И если в валяющемся кошельке нет никакой провокации, то Андрей Соколов окажется обыкновенным лопухом. Однако, с третьей стороны, нельзя забывать неписаный закон, что жадность фраера сгубила. Поразмыслив, Андрей неловко нагнулся (боль пронзила его позвоночник), поднял кошелёк и, не раскрывая его, положил дрожащими руками на бетонный парапет ограды. Ему показалось, что жалюзийная занавеска в окне опустилась. Андрей быстро зашагал прочь, едва сдерживая себя, чтобы не передумать и не вернуться обратно.

Ещё одна подобная «провокация» ждала Андрея в номере отеля, где он остановился на ночлег, отправившись в очередную командировку на приёмку стеновых панелей для книгохранилища в Можайске. На этот раз в роли переводчика его сопровождал Жора, к которому Андрей испытывал недоверие. В номере, на столике под окном лежал толстый глянцевый журнал с цветными иллюстрациями, на английском языке. Андрей полистал его и увидел, что журнал этот – порнографический. На его страницах были изображены голые мужчины и женщины в самых откровенных и любопытных позах любовной игры. На одной, самой «омерзительной» картинке (фотографии) несколько обнажённых женщин (недурные, надо признать, красотки) разглядывали, ощупывая его, огромный половой член лежащего на спине мужчины восточного происхождения. Член от напряжения был багрового цвета. Таким же было лицо мужчины с сумасшедшими глазами, готовыми выскочит из орбит. Первым поползновением Андрея было схватить журнал и сунуть его в свой чемоданчик (кейс) и потом уже дома, в Хельсинки, подробно рассмотреть его, лёжа на хозяйкиной постели. Но он вспомнил о возможной провокации и представил себе, как хозяин отеля, наверняка завербованный иностранными спецслужбами, раздует этот случай, а газеты подхватят «жареный факт». «А может быть, это Жора ему подложил!? – мелькнуло в его воспалённой голове. – Пойду спрошу у него. Если это он, то я сразу пойму». И Андрей отправился в соседний номер, где остановился переводчик Жора.

– Георгий Аполинарьевич, поглядите-ка, что я нашёл у себя в номере.

Жора полистал журнал, почти не задерживаясь взглядом на порнографических снимках, и сказал:

– Хороший журнал. Возьми его себе.

– Я такими журналами не интересуюсь, – ответил Андрей, отводя от себя «глупые» подозрения.

– Ну как хочешь. Я тогда себе его заберу. Покажу жене, перед тем как лечь спать. – И он засмеялся, ехидно и глумливо хихикая.

Как-то, спустя несколько дней, Андрей спросил у Жоры:

– Ну как отреагировала твоя жена на тот журнал?

– О! Она была в восторге. – И Жора весело рассмеялся.

Бродя по магазинам, Андрей обратил внимание на сдачу и приём бутылок. Совсем как у нас в Москве, подумал он. Но разобравшись, понял, что отличие всё же было. И довольно существенное. Главное, конечно, разница в цене. Если в Москве за одну сданную бутылку можно было получить 10-15 копеек, то в Хельсинки – одну марку. Скажем, сдашь в Москве 7 бутылок из-под пива «Жигулёвское», за них можно было выручить, в лучшем случае, что-то около рубля. Ну и что можно было купить на такие «сумасшедшие» деньги? Сайку или бутылку молока. А за 7 финских марок (сдал 7 бутылок) можно было купить магнитофонную кассету или даже автомобильный приёмник «Юнисеф». Это, конечно, не «Sony», но всё же и не бутылка молока. Вот она ощутимая разница в покупательной способности рубля и марки. Во что можно трансформировать сайку или бутылку молока? Правильно, в отходы жизнедеятельности организма. А магнитофонную кассету или автомобильный приёмник «юнисеф»? Отнёс в комиссионку и получил на руки, не отходя от кассы, сотню рублей. Выгода, как говорится, налицо.

Уяснив для себя эту явную выгоду, Андрей стал собирать бутылки. Идёт по тротуару и шарит по сторонам глазами. Это стало для него навязчивой идеей. Не то, конечно, чтобы он специально ходил собирать бутылки, это делалось мимоходом, между делом, походя, но он всегда был нацелен эту новую для себя выгоду не упустить. А деньги, полученные им за сданные в магазин рядом с домом, где он снимал квартиру, бутылки, он хранил в том же ящике платяного шкафа, куда складывал заработную плату и суточные за командировки. Теперь к ним потёк, хоть и небольшой, но зато греющий одинокую душу на чужой стороне «бутылочный» ручеёк.

XXVII

Однажды, находясь в очередной командировке в Куопио, Андрей увидел казино и, обратившись к Ойве Хяркинену, высказал ему своё пожелание посетить это заведение и посмотреть, что это такое.

– Ich bin niemals in казино (я никогда не был в казино).

– Will du besuchen? (хочешь посетить?).

– Ja.

Ойва и Андрей спустились по ступеням в полуподвальное помещение, где шла игра за обширным столом, похожим на биллиардный. Сукно стола было расчерчено на прямоугольники и квадраты, а в центре стола находилось углубление, напоминающее медный таз, как бы колпак днищем вниз, где вращался круг с делениями. Во главе стола, на некотором возвышении восседал в позе богдыхана мужик, называвшийся крупье. Он был одет в атласный фрак, чёрные волосы на его голове были набриолинены и масляно блестели, влажные. В руке он держал нечто вроде биллиардного кия с вертикальной лопаточкой на конце. Самое подходящее сравнение – тяпка. С её помощью крупье передвигал фишки, такие разноцветные пластмассовые кругляши. Вокруг стола сидели нарядные дамы и щеголевато одетые мужчины. По их раскрасневшимся лицам можно было рассудить, что они сильно взволнованы. Заметив заинтересованный взгляд Андрея, Ойва спросил:

– Will du spielen? (хочешь сыграть?)

– Ich könne nicht. Plus Ich habe nicht Geld (я не умею. Кроме того, у меня нет с собой денег).

– Ich gebe dir (я дам тебе).

– Nicht, nicht, nicht! (не надо, не надо).

– Ich gebe dir leichen (я дам тебе взаймы).

Андрей задумался. Видя нерешительность своего компаньона и в то же время его страстное желание попробовать сыграть, Ойва отошёл к окошечку кассы и купил фишек на 20 марок. И протянул их, улыбаясь, Андрею. Не такие уж сумасшедшие деньги, подумал Андрей. В случае чего соберу 20 бутылок и верну ему долг. Смелость города берёт, чем чёрт не шутит, надо попробовать. Говорят, дуракам всегда везёт. Андрей жестами рук и мимикой лица показал Ойве, что не понимает, что ему надо делать с этими кругляшами. Тогда Ойва, продолжая по-доброму улыбаться, расставил фишки по разным полям, приговаривая при этом на скверном немецком, что все яйца в одну корзину не кладут. Когда все ставки были сделаны, крупье громогласно объявил об этом и лихо закрутил колесо, бросив в него металлический блестящий шарик. Участники игры замерли в ожидании. Дамы покрылись лихорадочным румянцем. Наконец колесо перестало вращаться, видно, утомившись. Шарик, поколебавшись мгновение, свалился в одну из лунок. Крупье меланхолично придвинул лопаточкой выигравшие фишки к их обладателям. Оказалось, что фишки, поставленные Ойвой, принесли выигрыш в 140 марок.

– Ты выиграл, Андрей, – сказал Ойва как умел по-немецки.

Мне уже, признаться, сильно надоело писать отдельные предложения, произносимые моими героями, на немецком языке, который я и сам-то плохо знаю, и тут же делать приблизительный их перевод, поэтому дальнейший разговор буду писать по-русски. Надеюсь, что догадливый читатель понимает, что разговор шёл на корявом немецком.

– Это ты выиграл, Ойва, – возразил Андрей, уже с замиранием сердца начиная понимать, что неожиданный выигрыш может достаться ему.

– Но я же давал тебе деньги взаймы, выигрыш твой. Если ты чувствуешь некоторое стеснение, можешь вернуть мне сумму, которую взял у меня в долг, чтобы сделать первую в своей жизни ставку за столом казино. Новички всегда выигрывают в первый раз. Если хочешь, можешь повторить.

– Нет, нет, я не хочу рисковать.

Ойва пошёл к кассе, обменял фишки на деньги, отсчитал 20 марок, положил их к себе в портмоне, а остальные 120 марок протянул Андрею.

– Нет, нет, – снова заартачился было Андрей. – Это нечестно. – Но сам он внутренне уже сдался и готов был взять себе эти деньги.

– Нормально, Андрей, всё в порядке. Не волнуйся. Поверь мне, это твой выигрыш. Деньги не будут тебе лишними. Бери.

– Ну хорошо, я согласен. Но только теперь я твой должник. Я тебе этот долг верну при первом же удобном случае.

– Ладно, Андрей. Сочтёмся. Когда я приеду в Москву на сдачу книгохранилища, ты меня угостишь в хорошем ресторане.

Иногда Андрей выдвигал ящик шкафа, где хранились его денежные сбережения и пересчитывал валюту, слюнявя пальцы, прикидывая, что он может купить. И чувствовал себя немножко Гобсеком. Однако радость от того, что он сможет купить за валюту для своих близких превышала то чувство гадливости, которое должен был якобы внушать ему этот литературный образ. Время от времени Андрей заглядывал в магазинчик для советских специалистов, расположенный на территории торгпредства. Цены в этом магазинчике были намного ниже, чем за те же товары в коммерческих финских магазинах. Андрей успел уже купить две пары качественных дамских сапог финского производства. Для сестры Ольги и для женщины, на которой он примеривался жениться по возвращении в Москву и которую звали красивым именем Матильда. Кроме того, он купил телевизор «Хитачи» японской сборки, двухкассетник «Шарп», видюшник, фотоаппарат «мыльница», автомобильный приёмник «Юнисеф». Эти приобретения грели ему душу, служа в известной мере компенсацией тому уязвлённому чувству, которое он испытывал, ощущая себя изгнанником. И его грусть тоски одиночества утихала.

Но больше всего Андрею хотелось, конечно же, купить настоящий легковой автомобиль. Уже в самом начале своего пребывания в Финляндии в нём зародилась озорная мысль купить автомобиль и приехать на нём в Москву по истечении срока своей ссылки. Это было бы настоящим весёлым приключением и плевком в сторону Ненашенского. Возможно, и даже скорее всего, Ненашенский никогда не узнает об этом плевке, но главное заключается в том, что он будет сделан.

XXVIII

Андрей то и дело, шастая по улицам и переулкам Хельсинки, заглядывал в спрятанные под домами стоянки автомобилей, где шла их «бойкая» торговля при широком предложении и полном отсутствии спроса. Торговцы отличались чрезвычайной угодливостью, радостными улыбками и честностью. Их никто об этом не просил, но они с готовностью обещали скидки. В подвалах продавались сплошь подержанные машины. Самыми дешёвыми были «Лады». Как-то Андрей заглянул в застеклённый салон, где продавались новые иномарки: «шведы», «немцы», «французы», «японцы», но сразу же, увидев цены, торопливо вышел оттуда и больше уже не заходил.

Однажды в глубоком подвальчике он заприметил чистенькую трёхдверную «девятку». Пробег на спидометре ему показался крайне заманчивым: всего 35 тысяч. И цвет хорош, который нравился Андрею – болотно-зелёный. И рулевое колесо маленькое, обтянутое кожаным чехлом. В придачу шёл полный комплект зимней резины, электронасос, работающий от прикуривателя, гидравлический домкрат. Продавец, заметив заинтересованность покупателя, по одному ему известным причинам, распознав в нём русского, завёл мотор и предложил уважаемому советскому покупателю послушать чёткую работу двигателя внутреннего сгорания. Мотор работал исправно. И стоимость была совсем невелика: пять тысяч финских марок. Ещё могла быть скидка. И главное: такие деньги у него уже были. Торговец его торопил, кое-как объяснив, что у Андрея есть конкурент, который собирался придти за машиной завтра. Однако у Андрея хватило здравого смысла себя сдержать, надо было посоветоваться с кем-нибудь из знающих людей.

Можно было, конечно, попросить Жору – переводчика из фирмы «Лемминкяйнен», он-то уж точно был знающий человек, в прошлом автогонщик. Но Андрей испытывал к нему недоверие, не зная толком, чем это можно было объяснить. Возможно, тем, что Жора был крайний антисоветчик. И тогда Андрей решил обратиться к водителям посольских машин. Ему посоветовали водителя посла, сказали, что опытнее Валентина Лукича (так звали водителя посла) никого нет. Валентин Лукич выслушал просьбу Андрея и сказал, что через несколько дней посол улетает в Москву, пробудет там три дня, и тогда он (Валентин Лукич) сможет съездить с Андреем и осмотреть машину, которая ему понравилась.

Так и вышло. В назначенное время Валентин Лукич и Андрей поехали на посольской «Вольво» в подвальный автосалон, где стояла приглянувшаяся Андрею «восьмёрка». Андрей беспокоился, что машина к тому моменту, когда они собрались её осматривать, уже будет продана, как «стращал» его хозяин заведения. Но она оказалось на том же самом месте, где стояла прежде. Валентин Лукич мельком оглядел её, послушал мотор и сказал Андрею:

– Послушай меня сюда, как говорят в Одессе. Эта машина прошла по меньшей мере на сто километров больше, чем показывает её спидометр. Это несложно сделать. Обрати внимание на место над лобовым стеклом. Видишь? Оно изрыто множеством мелких раковин. Это следы от мелкого песка, выбрасываемого из-под колёс впереди идущих машин. Такие следы остаются после значительного пробега. Скоро на этом месте проявится ржавчина. Стучат клапана, звенят кольца, в моторе слышен подозрительный шум. Я думаю, что потребуется переборка двигателя. Так что мой тебе совет: оставь эту нелепую затею, если не хочешь приключений на свою голову.

Андрей, конечно, расстроился, но подумал с некоторым даже удовлетворением: шарлатаны есть везде, даже в хвалёной Финляндии.

Очень многое, удивляло Андрея в Хельсинки, например, его прямо-таки поразили цветочные магазины. Во-первых, их было очень много, буквально на каждом шагу. Во-вторых, цветы там были такие, точно их привезли с выставки. Розы, хризантемы, берберы, тюльпаны, георгины, гладиолусы – произведение искусства. И свежайшие, как будто, только что срезанные. В Москве такого ещё не было. Но и цены в цветочных магазинах Хельсинки были явно не по карману Андрею. Везлись эти цветы из Голландии. У нас они появились несколько позже. У нас везли мимозу из Грузии к женскому дню 8 марта. Интересно, какие цветы любит хозяйка, думал он. Наверняка её любимый цветок – роза. Если она вдруг придёт, надо, чтобы в вазе были розы. С тех пор Андрей приглядывал, где можно незаметно срезать дикую розу.

Однажды он набрёл на городской ботанический сад, находившийся в стеклянном павильоне, где увидел шикарные розы. Они росли, как в павильоне, так и на открытом воздухе довольно далеко от остеклённого павильона.
Андрей присел рядом с кустами, делая вид, что у него развязался шнурок ботинка, достал перочинный нож, который всегда носил с собой, и попытался срезать цветок. Но тут раздался громкий крик и оглушительный свисток. Андрей бросил розу и со всех ног кинулся бежать. Ему казалось, что за ним кто-то гонится. Андрей бежал, как писал Лермонтов, «быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла». А я добавлю: быстрей, чем Паово Нурми, многократный олимпийский чемпион по бегу на средние и длинные дистанции. И упал. Почти бездыханный, когда уже не был слышен этот страшный свисток и шум погони. Грудь его ходила ходуном. Он едва пришёл в себя. Наконец оклемался и побрёл домой, путая следы и постоянно оборачиваясь. Добравшись до дома, он, не раздеваясь, рухнул и заснул. И проспал до утра.

Многое другое удивляло Андрея. Например, то что цены на рынках в Хельсинки были значительно дешевле, чем за те же товары в магазинах, в то время как в Москве он привык к другому. Одним из самых удивительных рынков был временный воскресный рынок на площади перед зданием Дворца Президента республики. Здесь же была набережная одного из затонов Финского залива, куда в торговые дни приплывали сотни рыбацких катеров и лодок, привозившие свежую рыбу. Рыбаки торговали своим товаром прямо с плавсредств, не выбираясь на берег. Рынок перед Дворцом Президента выглядел так же необычно, как если бы на Красной Площади в Москве, перед Мавзолеем, устраивались ярмарки по выходным дням.

Впрочем, в недалёком будущем многое изменится и в Москве. На Красной площади будут устраиваться концерты и станут кататься на коньках. И никого не будет смущать, что возле Мавзолея находится кладбище.

На центральную площадь Хельсинки рано утром прибывали гружёные машины, устанавливались временные прилавки, палатки, павильоны, стекалось много народа. В эти дни всё можно было купить значительно дешевле, чем по другим дням. Андрей ходил, приценивался, удивлялся, но ничего не покупал. Лишь однажды он изменил своему правилу не тратить деньги на еду, поддался искушению и купил килограмм бананов. Они были большие, толстые, ослепительно жёлтые, всё говорило об их свежести. И стоил килограмм бананов всего-то пять марок. «Сдам пять бутылок, – подумал Андрей, – и верну эти деньги». Ему завернули бананы в пакет, он расплатился и тут же, на рынке, стал их жадно поедать. Ах, какие это были роскошные бананы! Он раньше подобных бананов никогда не ел. Они были сладкие и сочные, как круглая дыня «Колхозница».

Когда ближе к вечеру заканчивалась торговля, машины увозили все свои немудрёные конструкции торговых павильонов, чёрные мешки с мусором, площадь тщательно подметалась, рыбацкие лодки уплывали, и площади возвращался её первоначальный торжественный вид.

Бродя по Хельсинки, Андрей однажды наткнулся на странное сооружение, состоящее из сплавленных между собою в разных уровнях медных труб. Оказалось, что это был памятник великому финскому композитору Яну Сибелиусу. Трубы был разновеликие, сплавленные вместе, они чем-то напоминали то ли орган, то ли ксилофон, то ли мехи гармошки. Кто-то рассказал Андрею, что памятник этот умеет воспроизводить звуки, похожие на мелодии, сочинённые Сибелиусом. Когда ветер дует с моря (этот ветер называется морской бриз) памятник Сибелиусу якобы воспроизводит сонату «Лемминкяйнен». А когда ветер в ночное время дует в сторону моря (этот ветер называется континентальный бриз), памятник исполняет «Грустный вальс» Сибелиуса. Андрей не знал этих произведений, кроме того, у него не было музыкального слуха, поэтому он ничего не слышал, кроме завываний ветра. Но зато он вспомнил стихотворение Маяковского: «Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана. Я увидал на блюде студня косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы прочёл я зовы новых губ. А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?»

Сразу же позади памятника Сибелиусу, через небольшой ряд вековых высоких деревьев, тянулась неширокая серая песчаная полоса пляжа, но ещё было жутко холодно, и пляж был пустынным, дожидаясь лета. С наступлением лета Андрей начнёт изредка ходить на этот пляж и увидит там такое, чего раньше ему нигде не приходилось видеть.

XXIX

Бродя, Андрей постоянно размышлял о разной всячине. Андрей любил делать обобщения. Ну не то чтобы прямо любил, это слово из другого ряда. Ему просто нравилось строить из слов ряды, которые казались ему умными и забавными. Весёлыми. Чаще всего эти ряды строились на пустом месте, но тем больше они ему нравились. Например, такой ряд. Что главное для англичан? Камин и курительная трубка. А для немцев? Пиво, конечно, и сосиски с капустой. А для французов? Женщина. Не зря же у них родилась пословица «шерше ля фам» – ищи женщину. Для русских главное печь, щи да каша. А для финнов? Для финнов главное – сауна. Для грузин вино и боржом. Для итальянцев – пение. Ну, и так далее. Все главные вопросы жизни англичане решают у жаркого камина, сидя в глубоких креслах, попыхивая трубкой или сигарой. Немцы – за высокой кружкой пива, заедая его свиными сосисками. Французы – в постели. Русские – на печи, по щучьему велению. Итальянцы под музыку и тенорное пение. Грузины за весёлым столом. А финны? Где- где? В сауне, конечно. Это альфа и омега. И не стесняются голого вида. В Финляндии нет такого дома, нет такой фирмы, нет такого присутственного места, будь то даже правительственное учреждение, где не было бы сауны.

Переводчик Алекс как-то пригласил Андрея в свою однокомнатную квартиру, недавно полученную им от фирмы «Лемминкяйнен» после того как Алекс остался без жилья, разведясь с женой. Так в этой квартире, вместо привычного для совслужащего совмещённого санузла, была сауна.

Однажды, было уже жаркое лето, Ойва Хяркинен пригласил Андрея на свою дачу, которая находилась примерно в двухстах километрах к северу от Хельсинки, на берегу небольшой речки. Этот день был особенно жарким. Ойва ходил по дому и по двору совершенно раздетый, как голый король. Голой была и его шестилетняя дочка. Может быть, и жена Ойвы ходила в жару на даче голой, но присутствие постороннего мужчины, очевидно, её смущало, и она ходила в купальном костюме. Иногда она окуналась в реку, чтобы охладиться, и тогда сквозь прилипший к телу мокрый купальник проступали её груди и тёмный треугольник волос, растущих в промежности и на лобке. Андрей не знал, куда девать глаза. Его взгляд натыкался то на голенькую девочку, то на облепленную мокрым купальником жену Ойвы, то на мужской причиндал Ойвы, какой-то карикатурный: вялый и сморщенный. Андрей непроизвольно отводил взгляд от этой «красоты», чувствуя себя крайне неловко. А дочка и жена не испытывали никакого смущения при виде голого папы и мужа. Андрей и Ойва общались на немецком языке, который оба знали скверно, поэтому большая часть времени проходила в молчании. Это можно было бы принять за смущение при виде голого хозяина, но вскоре и Андрей привык видеть Ойву и его дочку нагишом и перестал испытывать неудобство.

– Doch ist Hutze (однако жарко). – говорил Ойва, вяло шевеля губами, обмахивая рукой вспотевшее рыхлое лицо с жидкой шкиперской бородкой.

– Ja, sehr gut, – отвечал Андрей (да, очень хорошо).

– Filleicht Sauna? (может быть, в сауну?), – скучно вопрошал Ойва.

– Ja, sehr gut, – повторял Андрей.

– Dann kommen in der Wald (в таком случае пошли в лес), – показывал Ойва рукой на соседний лесок и добавлял неожиданно по-русски: – Веньик.

– O! Sehr gut! – радостно заявлял Андрей, удивляясь тому, как много, оказывается, слов он знает по-немецки.

И они шли в лес. Ойва нагишом, с ножиком в руках, Андрей в трусах, ощущая приятный холодок от хождения по чисто выметенной тропе в густой тени берёзового леса. По мере того, как путники углублялись в лес в поисках плакучей берёзы, Ойва поведал Андрею, повторяя по многу раз разные комбинации немецких, английских, финских и русских слов, что в Финляндии леса находятся в частном владении. Андрей сильно удивлялся и всё вновь и вновь повторял ставшую для него привычной фразу, которую он мог произносить, не задумываясь: – Es ist sehr gut! – И сам при этом думал: это действительно очень разумно. Частник никогда не допустит, чтобы принадлежащий ему лес находился в запустении. Он часто сравнивал капитализм и социализм и приходил к «страшному» выводу, что капитализм, оказывается, имел значительный ряд преимуществ перед социализмом. Это было опасно.

В лесу им повстречался бегущий трусцой молодой человек, в кроссовках и в трусах, пыхтящий, как паровоз. Это оказался, как потом объяснил Ойва Андрею, владелец леса. Ойва объяснил ему, что у него гость из Советского Союза и что он (Ойва) хочет «угостить» его сауной по-русски, для чего ему нужно срезать пару берёзовых веников. Поскольку Ойва сопровождал свои слова выразительными жестами, Андрей догадался, о чём шла речь, и кивал, как китайский болванчик, головой. Владелец леса, не удивляясь голому виду своего соседа, широко развёл руками: да, пожалуйста, режьте сколько надо.

И побежал дальше, прижав локти к бокам. Ойва и Андрей свернули с тропы и вскоре нашли подходящую берёзу, ветви которой свисали вниз длинными метёлками. Ойва умело срезал острым ножиком пару веников, связал каждый из них гибкими ветками. Сдобное лицо Ойвы покраснело от жары, из-под мышек текли струйки пота. Завершив «трудную» работу, путники двинулись в обратный путь и вскоре оказались на даче.

Сауна была уже готова. Ойва жестом пригласил своего гостя войти внутрь. Он показал Андрею, что надо снять трусы, и уложил его на верхнюю полку. Ойва натянул на руки холщёвые рукавицы, на голову надел бесформенную войлочную шляпу, такую же шляпу дал Андрею. Потом надел прорезиненный фартук и завязал сзади тесёмки. Андрей лежал на животе, подложив под голову руки. Ойва снял с крюка ковшик, зачерпнул из ведра водицы и ловко плеснул ею на раскалённые круглые камни, приговаривая:

– Es ist russiwsche сауна. Банья.

Пар от каменки устремился к потолку, заволакивая собой слабый свет настенного плафона. Ойва вытянул веники вверх, набирая в них густой пар, и сразмаху опустил их, прижимая, на спину Андрея. Тот только покряхтывал и без конца повторял: «O! Es ist sehr gut! О! Хорошо!»

– Карош? – спрашивал Ойва.

– Карош! – соглашался Андрей, испытывая невыразимое блаженство.

Ойва навёл, болтая в тазике с горячей водой уже размочалившимися вениками мыльную пену, и протёр мыльной водой тело Андрея. Потом он откупорил бутылку пива, отвинтив крышку, добавил пива в ковшик с водой и вновь плеснул на каменку. И снова пар рванулся вверх, запахло вкусно только что вынутым из русской печи караваем ржаного хлеба. Ойва набрал пара в веники и поводил ими по спине Андрея, прижимая веники и легонько похлёстывая ими. Велел Андрею повернуться животом кверху. Андрей, кряхтя от расслабления, с трудом перевернулся, истекая потом, и прикрыл ладонями свой вялый причиндал, как это делают футболисты, стоящие в живой стенке при назначении судьёй штрафного удара близко к воротам.

Ойва повторил весь ритуал в новом положении лежащего Андрея.

Закончив измываться мокрыми берёзовыми вениками над московским гостем, Ойва стянул с себя фартук и похлестал себя этими мокрыми вениками по бокам, спине и ногам.

Потом предложил окунуться в реке. Андрей, одуревший, выскочил из сауны, утратив всякий стыд. Побежал, тряся мошонкой, с пригорка вниз, к реке, и с разбега плюхнулся в холодную воду. И поплыл сажёнками, иногда ныряя, как дельфин, и отфыркиваясь, как лошадь.

На другом берегу стоял небольшой деревянный павильон, называемый купальней. Перед ним стояла лавка, на которую Андрей уселся, греясь на солнышке. Вскоре к нему присоединился Ойва. Они долго сидели молча, размышляя на одну и ту же тему, что бы такое сказать дачное и умное. Ойва предложил Андрею половить рыбу, в павильоне были удочки и спиннинги. Андрей хотел рассказать Ойве, как он плохо (колдовски) влияет на рыбную ловлю, но не знал, как это сделать с его сомнительным знанием немецкого языка. Поэтому просто отрицательно помотал головой.

Когда завершилось посещение реки, был шикарный домашний обед. Ойва за столом сидел по-прежнему нагишом, с ним рядом сидела его голенькая дочка. Жена Ойвы надела платье. Андрей был в брюках и рубашке с закатанными рукавами. Жена Ойвы умела вкусно готовить.

Когда Андрей и Ойва вернулись в Хельсинки, Андрей с удовлетворением и даже патриотичной гордостью сказал сам себе: «Всё же хвалёная финская сауна против нашей русской бани не устоит».

XXX

Вооружившись, прямо надо сказать, сомнительной поддержкой посла, по части закупки в Финляндии крупной типографии и буксировочных канатных дорог, Андрей начал эту задумку энергично претворять в жизнь. Строго говоря, посол идею типографии не поддержал, но заместитель председателя Комитета по печати Емельян Евдокимович Мисдянкин тоже ведь не пальцем деланный. У него наверняка дружки в ЦК остались. И у меня есть от него прямое поручение. Буду его выполнять. Кстати, это придаст веса моей миссии здесь, в Финляндии. Пусть думают, что я важная птица, и не решатся меня останавливать, когда я буду незаметно воровать продукты питания.

Андрей сообщил о своей задумке, через Алекса, Ойве Хяркинену. Тот, конечно, тут же передал эту новость хозяину фирмы «Лемминкяйнен». Тот дал добро, и началась активная работа.

Ойва, не откладывая дела в долгий ящик, тотчас пригласил приехать в Хельсинки представителя итальянской фирмы «Маринони». Через два дня приехал проектировщик, он остановился в гостинице, где жил совсем недавно Андрей Соколов. Проектировщик был шустрый малый, он, тоже не откладывая дела в долгий ящик, сразу приступил к конструированию первого эскиза типографии в ноутбуке, который всегда возил с собой. Изъяснялся он на английском языке. Первым делом, он уточнил у Ойвы Хяркинена, не ошибся ли тот, назвав ему по телефону такую сумасшедшую мощность типографии.

Ойва обратился к Андрею, который подтвердил, что речь действительно идёт о четырёх миллиардах краско-оттисков. Проектировщик стал задавать другие вопросы, которые немного испугали Андрея. Он понял, что дело начинает приобретать необратимый характер. И высказал Ойве свои сомнения. Зачем, говорит, вы сразу бросаетесь проектировать, ведь из этого, вообще говоря, ещё может ничего не получиться. И все ваши усилия пойдут прахом. Я хотел бы получить весьма приблизительные ответы на следующие вопросы: возможна ли в принципе поставка такой крупной типографии, сроки поставки и цена. Потом всё это можно будет уточнить, когда я согласую этот вопрос с Москвой. Нет, отвечает Ойва, мы так не можем, мы должны этот вопрос тщательно проработать даже в начальной стадии.

Мы понимаем, что может ничего не получиться. Это в порядке вещей. Ты, Андрей, не волнуйся. Из каждых десяти прорабатываемых нами вариантов, только один, получает путёвку в жизнь. Но этот один полностью, как правило, искупает все наши первоначальные затраты.

А что касается подъёмников для лыжного спорта, то я думаю, нам имеет смысл махнуть на пару-тройку дней на север, в Рованиеми. Там наш финский горнолыжный курорт, где ещё лежит снег. Туда надо лететь самолётом. Расстояние 700 км, лететь чуть больше часу. Там возьмём машину на прокат и будем на месте через полчаса после приземления. У подножия горы фирма «Лемминкяйнен» имеет свой отдельный домик. По-русски называется «хижина». Я возьму с собой сына, он живёт отдельно от нас. Его зовут Джони, он учится на врача. Он фанат горных лыж. В Рованиеми есть один паренёк, он русский, работает там тренером. Он покажет нам все подъёмники и трассы и, если надо будет, пригласит представителя фирмы «Пома», чтобы ты смог обговорить с ним возможности поставки в Советский Союз буксировочных канатных дорог Помогальского. Это очень хорошие дороги.

Ойва взял недельный отпуск, оставил за старшего в своей группе Мику Смоландера (тот был очень горд оказанным ему доверием и проявил необычайную строгость, что всех сотрудников очень смешило), и они полетели: Ойва Хяркинен, его сын Джони и Андрей Соколов. Наконец-то ему понадобились его горнолыжные брюки «эластик», которые висели в шкафу и с нетерпением ждали своего часа. Самолёт, набрав положенную высоту, пролетел от силы полчаса и начал снижение. На таком коротком расстоянии кормёжки не было, давали только минеральную воду и сосальные конфетки, чтобы не закладывало уши на воздушных ямах. Через час лыжники уже были в Рованиеми. Их ждал заказанный в прокат автомобиль, который доставил их к хижине. За рулём сидел Ойва. Хижина была деревянная, небольшая, но в ней было всё необходимое для временного проживания: небольшая кухонька, отдельная уборная, две комнатки с двумя двухъярусными кроватями и, конечно же, сауна. Отомкнув дверь в хижину ключом, взятым на фирме у заведующего хозяйством, Ойва включил рубильник для подачи электроэнергии к системам жизнеобеспечения. Включились настенные панели отопления, через полчаса в хижине было уже тепло. Объяснялись кое-как по-немецки. Ойва предложил идти в пункт проката лыжного инвентаря.

Там каждый выбрал себе лыжи, ботинки, палки, очки. Тот, кто выдавал инвентарь, спрашивал, какой класс нужен: мастер-класс, тренерский, любительский или для начинающих. Андрей, конечно, попросил для себя мастер-класс, Джони – тренерский, а Ойва – любительский. Рядом с пунктом проката была устроена специальная роликовая дорожка, расположенная в брезентовом павильоне, вход и выход из которого прикрывался свободными полотнищами. По этой дорожке лыжник мог проехать для смазки лыж.

Ойва и Джони не стали смазывать свои лыжи, а Андрею было всё интересно, он обулся, затянул клипсы, вставил ноги в крепления, защёлкнул их и встал на лыжах на роликовую дорожку. Работник что-то включил, ролики стали вращаться, и Андрей, влекомый ими, медленно поехал. На нижнюю поверхность лыж выдавилась порция мази, соответствующей погоде и состоянию снега. Дальше крутились ролики с подогревом, они растопили мазь и растёрли её ровным слоем по тефлоновой поверхности. Дальше высовывалась снизу острая пластина, выполняющая роль цикли, она снимала тонкую стружку уже затвердевшей мази. И в конце лыжи, хорошо смазанные и отполированные, выезжали на снег, отодвинув телом лыжника прикрывающие выход тяжёлые полотнища. Андрей был потрясён таким сервисом.

Из пункта проката трое отважных лыжника, прихватив с собой инвентарь, отправились в ресторан, чтобы отметить прибытие в Рованиеми.

Наутро, когда совсем рассвело, лыжники, перекусив бутербродами с кофе из термоса, одевшись для катания, вышли из хижины к кресельному подъёмнику. Там их уже ждал тот паренёк, о котором говорил Ойва. Погода была морозная, дул пронизывающий ветер. Кресла, поднимающиеся вереницей, скрывались в морозном тумане. Паренёк был небольшого роста, на его голове, вместо шапки, была надета широкая шерстяная лента, закрывавшая уши. Звали паренька Сергеем. Он помог Ойве, Джони и Андрею плюхнуться в движущиеся кресла канатной дороги, подложив каждому под зад одеяло, которым можно было укутать ноги. А потом и сам сел в кресло.

Наверху они собрались. Сергей предложил ехать на лыжах за ним, он покажет трассу, где установлена буксировочная канатная дорога Помогальского, которой интересуется гость из Москвы. Сергей спускался по трассе короткими зигзагами, приседая и выпрямляясь, умело работая палками. Умело расслабляясь во время выпрямления. За ним поехал Ойва, применяя простейший приём «из упора». За отцом устремился Джони, пытаясь подражать Сергею. Андрей выжидал, а потом вдруг покатился размашистыми широкими дугами. Когда он догнал остановившихся первых трёх лыжников, тренер Сергей, наблюдавший за его спуском, сказал Андрею:

– Видно, что вы опытный лыжник. Где в России вы катаетесь?

– На Чегете, – ответил Андрей. Ему была приятна похвала тренера.

– Я много слышал об этой горе, но мне самому там бывать не приходилось. Я учился на севере, в Кировске. На горе Айкуайвенчорр.

Показав приехавшим из Хельсинки лыжникам, как работает подъёмник Помогальского, и пообещав вечером пригласить для переговоров представителя фирмы «Пома», Сергей оставил гостей, стремительно укатив, почти без поворотов, вниз. У него были свои дела. А Ойва с сыном и Андрей продолжали кататься. Отец с сыном сразу же отстали от Андрея, а тот отдался катанию с восторгом. Склоны были некрутые, трассы спусков «утоптаны» специальными машинами «Ратраками», которые Андрей, как и многое другое, впервые увидел в Финляндии. Катиться по таким склонам было легко и приятно, да ещё на смазанных лыжах, Андрей ощущал чувство полёта. На севере, к тому же за Полярным кругом, уже в три часа дня темно. Но лыжные трассы освещены, поэтому катание продолжается чуть ли не до ночи.

Наверху, где гора грозилась крутизной, лыжников было мало, поэтому Андрею было скучно без публики, которой он мог бы продемонстрировать свою красивую технику катания. А внизу выполаживало, появлялось много нарядных девушек, неумело скребущихся по некрутому склону. И тут уж Андрей начинал вытворять всё, на что был способен. Прыгал по бугристым трамплинам. Даже крутился на лыжах в танце вальса.

Когда Андрей, накатавшись до дрожи в ногах, добрался до хижины, его спутники были уже там. Ойва предложил Андрею принять сауну, но что тот с радостью согласился. После жуткого мороза, попав в жару парилки, Андрей испытывал поистине райское блаженство.

Затем (Андрей к тому времени полностью пришёл в себя) все трое направились в ресторан. Куда же ещё после сауны. Там они встретились с Сергеем, который сообщил им, что он созвонился с представителем фирмы «Пома», который отказался ехать в Рованиеми (в эту жуткую холодрыгу) и сказал, что приедет в Хельсинки.

Андрей и Ойва с сыном откатались ещё два дня, а на третий вернулись домой, в Хельсинки, улетев из Рованиеми самолётом.

XXXIII

Шло время жизни Андрея в Финляндии. Точнее (время любит точность) время бежало, время всегда бежит. Иногда вприпрыжку. Не успеешь оглянуться, а уже «финита ля комедия». И думаешь: как коротка эта жизнь. И вспомнишь поневоле Маяковского: «Вот и жизнь пройдёт, как прошли Азорские острова». Словом, пришло лето. Андрей по-прежнему ходил на работу пешком в пиджаке, который прикрывал заплату на заду. И хоть от леса, рядом с которым он шагал, на дорогу падала полосатая тень, было жарко. Не так, конечно, как в сауне, но всё же.

Андрей снимал пиджак, закидывал его за спину и держал пальцем за петельку-вешалку. А рукава белой рубашки закатывал как можно выше, но всё равно было жарко. Он чувствовал, как из-под мышек текут струйки пота. Он расстёгивал рубашку, чтобы слабый ветерок обдувал его распаренное тело. Дорога, по которой он шагал, вилась с одной стороны вдоль лесной полосы, с другой – вдоль озера Тёёлёнлахти. Дорога была пустынной, по ней мало кто ходил. Дойдя до площади, в конце которой стояло здание фирмы «Лемминкяйнен», Андрей застёгивал рубашку и надевал пиджак. Пиджак ему был нужен, во-первых, чтобы прикрывать штопаный зад, а во-вторых, прятать в карманы ворованные продукты для скудного пропитания дома за завтраком и ужином, а в нерабочие дни ещё и в обед.

Иногда после работы он шёл на городской пляж, который тянулся серой полосой позади памятника Сибелиусу. Там его ждало то, что он увидел впервые в жизни. Женщины загорали топлесс, то есть без лифчиков. Андрей раздевался, складывал свою одежду и ложился на серый песок, подставив спину солнцу. Он делал вид, что закрывал глаза, но трепетание его ресниц выдавало, что он подглядывал. Смотреть за полуобнажёнными женщинами было очень волнительно. Когда они переворачивались со спины на живот или шли в воду, груди их так красиво колыхались, а торчащие соски были похожи на напёрстки. Андрей млел и чувствовал, как его половой червячок оживает, набухает, увеличивается в размерах. Он не мог повернуться на спину и полз к воде, прижимая свой восставший в трусах червячок к песку. И заползал раком в воду, чтобы в ней спрятаться. Вода его охлаждала, он недолго плавал, а когда успокаивался, выходил на берег в полный рост.

С приходом лета Андрей стал бегать по утрам на море. Вода ещё не прогрелась, и Андрей окунался в глубоком месте, как в прорубь, фыркая и отплёвываясь. А потом, не обсохнув, бежал обратно, выбирая разные пути, выглядывая, где растут розы. Он всё ещё надеялся, что придёт хозяйка.

От пристани, рядом с Дворцом Президента, каждые полчаса отправлялся небольшой кораблик, который, переваливаясь, как утка, в волнах залива, иногда зарываясь носом в воду, держал путь на остров Свеаборг (по-фински Савонлинна). Андрей слышал, что на этом острове было когда-то восстание военных моряков, возглавляемое капитаном-лейтенантом Шмидтом. Тот ли это был лейтенант Шмидт, дети которого вместе с Остапом Бендером искали 12 стульев, в одном из которых был спрятаны бриллианты, Андрей не знал. Но ему было интересно побывать на острове, где была когда-то крепость, и где было то громкое восстание. Билетик из его книжечки, которую ему дал Ойва Хяркинен для проезда в трамвае, имел силу и для пароходика. Правда, только в один конец. При возвращении надо было отрывать ещё один билетик. Первая его поездка носила ознакомительный характер.

Андрей бродил по острову, разглядывал старые, но хорошо сохранившиеся дома, где жили островитяне, трогал старинные пушки, из которых защитники крепости когда-то вели огонь по линкорам. На острове был музей, но за вход в него надо было платить. Андрей проголодался и, после того, как нашёл уютную бухточку, где можно было купаться и загорать, устроившись на скалах, заторопился домой. Зато в следующую свою поездку он подготовился основательно. Он захватил с собой пару бутербродов с колбасой и сыром, бутылку минеральной воды, прихваченной им когда-то из ресторана во время одной из командировок. В сумку запихнул тряпицу, на которой можно было сидеть (или полулежать), постелив под себя на скалах.

И поплыл на кораблике на остров Савонлинна. Там он быстро нашёл облюбованную им в прошлый раз бухточку и пристроился загорать на скалах. Не прошло и пяти минут, как в это, казалось бы, безлюдное место завалилась группка молодых людей, громко переговариваясь между собой и хохоча от избытка жизненных сил. Группа пристроилась недалеко от Андрея. Их было немного, всего-то четверо: две девушки и двое парней, но шум они производили невообразимый. Андрей уж было собрался уходить из этой бухточки, но в это время молодые люди стали раздеваться. Андрей решил посмотреть, до какого предела будут оголяться девушки. Это было интересно.

Они быстро сбросили с себя всю одежду, оставшись в одних лишь странных трусиках, которые и трусиками-то нельзя было назвать. Это были лоскуты дорогой ткани, прикрывающие лишь лобок и то, что находилось в промежности. С боков и сзади эти лоскуты были привязаны узенькими тесёмочками. Позже Андрей узнал, что такие трусики являются последним криком моды и называются Джей-Стринг.

Парни вытащили свёрнутые надувные матрасы и стали их надувать с помощью ножных насосов «гармошка». Девушки кое-как пристроились на этих матрасах и стали загорать. Парни расселись рядом. Один из них всё пытался потрогать торчащий сосок девчачьей груди, а девушка отпихивала его руку. Но как-то вяло. Без возмущения. Андрей при виде голеньких девушек возбудился сильней, чем на городском пляже. Он мысленно уговаривал свой червячок не возбуждаться и не торчать, но уговоры не помогали, и червячок, превратившись в пестик для растирания в ступе того, что требуется измельчить, оттопыривал плавки Андрея так сильно, что он не мог на виду у девушек спуститься к морю.

Однако, всё же кое-как изловчившись, он пробрался между скал этаким крабом, к прибойной волне и плюхнулся в море. И поплыл в сторону прибалтийских стран. Но Балтийское море оказалось чересчур широким, и Андрей вскоре повернул обратно. А пока он плавал, девушки и парни ушли. Андрей перекусил тем, что прихватил с собой, позагорал ещё немного и стал привычно мечтать о хозяйке.

XXXIV

В своих путешествиях по Хельсинки Андрей забредал не только в магазины, ему были интересны храмы, церкви. Многие из них были красивы и казались древними. Первая церковь, которую он посетил, была, конечно, лютеранская церковь Агриколы, потому что она находилась рядом с домом, где он жил. Совсем рядом, буквально в двух шагах от того места, где стояла церковь Агрколы, был ещё один лютеранский храм – Святого Иоанна. Это был самый большой лютеранский храм в Хельсинки. Его два высоченных шпиля в непогоду протыкали низкое небо. Андрей заглянул и в этот храм.

В обоих храмах стояли ряды отполированных деревянных лавок-парт, на которых верующие лютеране могли сидеть и слушать проповеди иерея или читать молитвенники. В партах лежали библии на двух языках: финском и английском. Ну и, конечно, Андрей не мог не посетить кафедральный собор на Сенатской площади. Внизу, на площади стоял памятник императору Александру II, а за ним к огромному белому собору с зелёными куполами, стоящему на скале, вели десятки крутых гранитных ступеней.

Подняться по этим ступеням стоило немалого труда, особенно с учётом хронического бронхита, которым страдал Андрей. Но он всё же, запыхавшись, с учащённым биением сердца, добрался до храма и, отдышавшись, вошёл внутрь. Его удивило, что никаких икон, как это принято в русских церквах, не было. Только в самом конце огромного зала, стоял стол, за которым, наверное, усаживались священники во время богослужения, а над столом, в арке, висела картина, на которой был изображён Христос, снятый с креста, а вокруг него те, кто снимал его с этого креста. Как и в других лютеранских храмах, вдоль прохода к алтарю, стояли ряды лавок-парт, в них тоже лежали библии. На балконе, при входе расположился большой орган. С арочного потолка свисали красивые люстры с лампочками-свечами.

Узнав, что Андрей проявляет интерес к храмам, Ойва посоветовал ему посетить храм, вырубленный в скале. Называется он Теппемпелиаукио. Это одна из самых экстравагантных достопримечательностей Хельсинки. И Андрей, конечно, посетил этот храм. И не раз. Он всё удивлялся необычной акустике и поражался умению финских архитекторов, создавших такое чудо.

Однажды он побывал далеко на севере, в одном из провинциальных городков, таком же ухоженном, как и всё в Финляндии, и набрёл там на православную церковь с золотыми куполами. Финны называли православные церкви ортодоксальными. Священник, с большой седой бородой, облачённый в чёрную рясу, умел говорить по-русски, и Андрей поделился с ним своими сомнениями. Почему в протестантских храмах верующие во время богослужения могут сидеть на лавках, а в православных храмах им приходится стоять. Иногда часами. Слушая одни те же чтения. И почему убранство ортодоксальных храмов такое вызывающе богатое, в то время как Христос призывал к скромности. Выслушав его, священник сказал:

– Во-первых, сын мой, те прихожане, которым трудно стоять, могут сидеть, это не возбраняется. Для этого мы выставляем для них стулья. Во-вторых, посещение храма для верующего всегда особенный праздник, поэтому алтарь, иконостас и оклады икон позолочены, что создаёт ощущение торжества истинной веры. Ты говоришь, что в протестантских храмах в партах лежат библии. Мы тоже выдаём библии тем, кто их попросит.

– Если я, батюшка, человек неверующий, попрошу библию, вы мне её дадите? Я никогда не держал в руках библию. И никогда не читал её.

– Это похвально, сын мой, что ты интересуешься этой великой книгой. У меня есть библия на русском языке. Если хочешь, могу тебе её подарить. – И священник подарил Андрею библию.

Андрей очень обрадовался и горячо благодарил священника за этот редкий подарок. Теперь у Андрея появилось новое чтение на сон грядущий. Книжка оказалась очень интересной и сразу вгоняла в сон. Сонная, надо сказать, книжка. Страницу прочтёшь, глаза сами смыкаются, будто веки наливаются свинцом, и спишь потом, как убитый. Без задних ног.

А время бежало вприпрыжку. Скоро и лето пролетело. Но Андрей ещё долго бегал купаться по утрам на море. И окунался в холодную воду, потому что закалился как сталь. А когда бежал обратно, привычно высматривал, где растут розы. Хозяйка всё ещё его волновала, и он не переставал думать о ней. Как всегда, топор лежал под лавкой. Недалеко от дома, где Андрей квартировал, был холм, Андрей всегда обходил его стороной. А тут вдруг захотел посмотреть, что там наверху. На этом холме. Трава была пострижена, опавшие листья убраны, а по склонам холма были протоптаны тропинки. Но холм был пустынен. Оно и понятно: умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт. Андрей взошёл на самый верх холма.

Постоял немного, чтобы отдышаться после трудного восхождения. Огляделся и увидел внизу, где холм заканчивался, высокую кирпичную стену, а перед ней вроде как грядки, на которых росли какие-то красивые цветы. Интересный факт получается, подумал Андрей, возможно, там розы. И спустился по тропинке вниз. Добрался до стены, а там действительно три грядки, и на них растут розы. Только они не такие, какие он видел в цветочных магазинах, привезённые из Голландии (крупные и почти без запаха). А эти помельче и с колючками. Но зато пахли хорошим ароматом: чем дольше нюхаешь, тем аромат всё сильней. А в стене железные ворота, в ней глухая калитка. Ворота закрыты на запор, а через калитку можно попасть на улицу, которая с той стороны стены.

Андрей вышел через калитку в город, на ту улицу. Оказалось, что он когда-то на этой улице бывал и видел эту стену, но никогда не обращал на неё внимания: стена и стена. А запомнил он эту улицу, потому что стена эта упиралась одним торцом в интересное здание, где варилось пиво под названием «Синебрюхов». Не захочешь, запомнишь: редкое название. И с этой улицы, где ездят машины и ходят прохожие, не видно, что там, за кирпичной стеной делается или происходит. Андрей взял это место себе на заметку и подумал: если понадобится вдруг букет, лучшего места не найдёшь.

Он уже подкопил достаточно деньжат, в смысле иностранной валюты, и прикидывал, что бы ему ещё такое купить в дополнение к ранее купленному. Посоветовался с Иваном Ивановичем, Станиславом Григорьевичем и даже с Мишкиным Дмитрием Анатольевичем, которые, как всегда, попивали кофе и чай с печеньем в своём полуподвальном офисе. Все разное советуют: один говорит: купи холодильник, отправишь его малой скоростью в Москву в железнодорожном контейнере. Так все делают. Другой советует купить компьютер, говорит, за компьютерами сейчас будущее. А Андрей всё тянет, не может расстаться с заманчивой идеей купить себе автомобиль и на нём укатить в Москву. И тут вдруг странное объявление в Торгпредстве: срочно продаются для советских специалистов автомобили «Лада» без налога на добавленную стоимость. Такое своеобразное такс-фри, при котором пользоваться автомобилем на территории Финляндии не разрешается, а машину можно забрать только на границе, при выезде из страны.

Андрей сразу прикинул, и получается, что ему новенькая «копейка» в экспортном исполнении обойдётся в 12 тысяч финских марок. Он пересчитал свои деньги, лежавшие в ящике, и убедился (с восторгом), что деньги на машину у него есть. Как хорошо, что я не успел их потратить на разную муру, которую мне советовали разные советчики, думал он. И отправился в офис представительства тольяттинского завода, осуществлявшего прямые поставки автомобилей «Лада» для Финляндии. Андрей и раньше заходил в эту «стекляшку», где выставлялись образцы продаваемых в Финляндии советских автомобилей. Они были значительно дешевле шведских машин, немецких, японских, американских, но были явно не по карману Андрею.

Там его усадили за стол, предложили кофе и печенье, напротив уселся продавец (русский), посмотрел выданный Андрею в торгпредстве талон (нечто вроде хлебных карточек во время войны с немцами) и разложил перед ним красочно отпечатанный на глянцевой бумаге каталог машин, которые можно было купить за такс-фри. По сути дела, можно было купить только две марки: «восьмёрку» или «копейку». «Восьмёрка» была немного дороже, и денег могло бы в принципе хватить, но Андрей не стал задумываться и прикидывать, он уже безвозвратно «запал» на «копейку».

– Ну что ж, – сказал вежливый продавец, – вы сделали правильный выбор. Теперь вам надо выбрать цвет вашего будущего автомобиля. К сожалению, в настоящее время у нас остались только серо-бежевые. Мы их в шутку называем «крем-брюле». Если вам хочется купить другой цвет, вам надо будет немного подождать, когда поступит новая партия.

– Нет-нет, я не буду ждать. Мне очень нравится «крем-брюле».

– Ну что ж, нам остаётся только оформить сделку. Вы можете сейчас оплатить или, если у вас нет с собой денег, можем оформить покупку позже. Вы можете оплатить не всю сумму, а внести задаток. По нашим правилам, это составляет не менее 50 процентов от стоимости покупки. Если вы передумаете, задаток полностью возвращается в течение одного месяца. Напоминаю вам, что во владение своей машины вы можете вступить только на границе, при выезде из страны. В противном случае вам придётся заплатить дополнительно налог на добавленную стоимость. Это довольно приличная сумма, так что мой вам совет не торопиться и набраться терпения.

– Да-да, конечно. Я знаю об этих правилах и готов сейчас же внести задаток, который вы мне укажете.

– Ну что ж. Это есть хорошо. Тогда вы тут пока пейте кофе, а я тем временем схожу за бланками контракта.

Пока продавец ходил за бланками, Андрей не удержался и «слямзил» два печенья, сунув их в карман пиджака. Продавец вернулся, и они долго заполняли контракт. Андрей расплатился. И ушёл, окрылённый.

Он шёл, припрыгивая, и сердце его пело: «Сердце, тебе не хочется покоя, сердце, как хорошо на свете жить». Он оплатил только задаток, хотя мог бы оплатить всю сумму стоимости автомобиля, потому что всё ещё надеялся: а вдруг попадётся хорошая подержанная машина, и тогда он сможет купить что-нибудь ещё. Вернувшись домой, он прилёг на диване в гостиной и стал мечтать, как он поедет в Москву через Выборг, Ленинград, Торжок. В Ленинграде и Торжке он планировал останавливаться на ночлег. В Ленинграде был хозрасчётный строительный участок, а в Торжке – завод полиграфических красок, и Андрей был уверен, что и там и там его с радостью приютят и помогут. Он по-прежнему считал себя начальником главка.

И в это время раздался какой-то особенный телефонный звонок. Что случилось? Прежние звонки не вызывали у Андрея такого тревожного душевного трепета. А этот звонок вдруг заставил сердце Андрея колотиться так часто, что он испугался. Может быть, это было проявление душевного магнетизма, кто знает. Андрей вскочил, рванулся в спальню, схватил телефонную трубку, чуть не выронив её на пол (свободно мог бы расколошматить от торопливости), и прокричал вдруг охрипшим, не своим голосом:

– Алло! Алло! Я слушаю. Кто говорит? – И повторил по-немецки, едва вспомнив нужные слова: – Ich höre sie.

Это была Мартта, хозяйка квартиры. Сначала в трубке что-то хаотично пощёлкало, а после из этого хаоса выплыл голос Мартты и проговорил так отчётливо, будто она находилась рядом, в соседней комнате:

– Андрей? Guten Abend. Wie gehet es? (Добрый вечер! Как поживаете?) Ich will kommen (я хочу прийти).

Андрей поперхнулся от волнения и не сразу сообразил, что надо ему ответить. Поэтому высыпал кучу немецких, русских и финских слов, грамматически почти не связанных между собой:

– Это Мартта? Не может быть. Киитос. Ich ужасно рад. Хювяя хуомента (доброе утро). Es ist sehr gut! Фантастиш! Wan commen Sie? (когда вы придёте?) Сейчас? То есть, пардон, jets?

В ответ послышался журчащий смех Мартты:

– Nein, nein, nicht heute. Heute ist es zu spät. (нет-нет, не сегодня. Сегодня уже поздно). Ich comme morgen früh (я приду завтра утром).

– О! Это есть очень gut. Es ist sheer gut, – поправился Андрей. – Я буду очень ждать. Ich werde sehr warten.

– Киитос! Bis morgen, Андрей. Auf Wiedersehn. (спасибо. До завтра. До свидания). Du bist wirklich sehr nett, Андрей.

– Bis morgen! – c чувством необычайного восторга радостно воскликнул Андрей. – Gute Nacht! (Спокойной ночи).

Последней фразы Мартты он не понял и долго, повесив трубку, возился с немецко-русским словарём, стараясь перевести её слова. Вышло, что она сказала: «ты очень милый, Андрей». Ему показалось, что его огромный нос помазали елеем с ароматическими добавками. Ему задышалось свободно, душно и весело, как будто он оказался в солнечный безветренный день на берегу тёплого моря. Она назвала меня на «ты» и сказала, что я очень милый. Ура! Скорей бы наступило завтра. Возможно, это будет самый счастливый день, который я не забуду никогда. Всю ночь Андрей ворочался и никак не мог уснуть. Иногда он проваливался в сон, но тотчас просыпался. Ночь показалась ему излишне длинной.

XXXV

Встал он, когда за окном было ещё совсем темно, быстро прибрался в квартире и отправился через бугор к той стене, где росли розы. Город ещё только просыпался. Ему попалась лишь одна (длинноногая) девушка, которая гуляла с собакой. Собака была очень любопытной и только и делала, что читала последние собачьи новости, уткнувши мокрый чёрный нос в землю. Время от времени она присаживалась раскорякой и выкладывала на травку то, что накопилось в её внутренности. Девушка терпеливо ждала, позёвывая (видно, не выспалась), пока собака освободится от того, что она считала лишним в своём кишечнике. Потом доставала чёрный полиэтиленовый пакетик и совок. Аккуратно собирала этим совком кучу собачьего дерма и складывала наполненный пакетик в сумку. Куда потом она всё это девала, было для Андрея загадкой, которую он и не пытался разгадывать, потому что у него была совсем другая задача. Очень важная и занимательная.

Он спустился по крутой тропке вниз, к самой стене. Убедился, что его никто не видит. Присел на корточки, снова изображая, как тогда, перед городским ботаническим павильоном, будто ему понадобилось завязать развязавшийся шнурок, и срезал острым, швейцарского производства, перочинным ножиком, полученным недавно в подарок от одной из фирм, поставщиков конструкций для книжного склада в Можайске, один цветок, стоявший на длинной тугой ножке, покрытой грубыми шипами. Уложил этот цветок в сумку и вернулся через бугор на улицу, которая вела к его дому.

Дома он остриг ножницами жёсткие шипы в нижней части стебля и поставил цветок в высокий стеклянный узкий сосуд под названием «Карина». Заполнил сосуд водой, бросил в него кусочек сахару и поставил на стол в кухне. Почему он не стал собирать букет, объясняется очень просто: во-первых, он не нашёл для букета вазы, а во-вторых, ему показалось, что одна роза, стоящая посредине стола, с одной стороны символизирует его одиночество, а с другой стороны – в этом есть что-то романтически утончённое. Андрей повязал на шею шёлковую косынку (он надевал её, когда катался на горных лыжах) и стал ждать, с трудом преодолевая нервное волнение.

Жать пришлось недолго, через четверть часа раздался звонок домофона. Андрей, конечно, уже знал, кто это, но для порядка спросил:

– Wer ist da? (кто там?)

– Мартта, – раздался её завораживающий, чуть хрипловатый голос.

Андрей нажал на кнопку домофона, отворил входную дверь в квартиру и вышел на лестничную площадку встречать хозяйку. Подъехал лифт, дверь лифта отодвинулась в сторону, из лифта вышла Мартта. Она была в модном длинном пальто, с укороченными широкими рукавами. На ногах туфельки, выглядывающие из-под брюк. Каблучки звонко стучали, когда она делала цокающие шажки по плиткам лестничной клетки. Мартта улыбалась.

– Guten Morgen! – сказала она.

– Guten Morgen! – ответил Андрей и широко улыбнулся, пропуская Мартту в квартиру. Но так, чтобы она протиснулась между ним и коробкой дверного проёма, коснувшись его своей грудью. – Ich bin sehr glücklich (я очень счастлив). Bitte um mich zu besuchen (прошу ко мне в гости).

– Sie ist Schelm, Андрей (вы шалун), – сказала Мартта, протискиваясь.

Она прошла в запертую комнату, там быстро переоделась и вышла оттуда в коротком шёлковом халатике и шлёпанцах на босу ногу.

– Ich muss etwas nehmen. Helfen Sie mir bitte (мне надо кое-что взять. Помогите мне, пожалуйста).

Мартта вынесла из ванной алюминиевую стремянку, поставила её, раздвинув, возле посудного шкафа в кухне и поднялась на три ступеньки вверх, чтобы открыть дверцу верхнего отделения. Андрей стоял рядом, видел её голые ноги и боялся поднять взгляд, опасаясь увидеть нечто большее, чтобы не потерять голову. Под коленками Мартты ему хорошо были видны очаровательные неглубокие ямки, ему хотелось их потрогать, и он едва себя сдерживал, чтобы держаться в рамках приличия.

Мартта стала доставать из верхнего шкафчика разную посуду: рюмки, бокалы, тарелки, чашки. Кроме того, плоские коробки с лежащими в них ложками, ножами, вилками. И всё это передавать Андрею. Он вытягивал руки вверх, принимал то, что ему передавала Мартта, и осторожно выставлял всё на кухонный стол, опасаясь что-нибудь кокнуть. Когда перегрузка была завершена, Мартта спустилась со стремянки и подошла к кухонному столу. И только тут заметила стоящую в центре стола в высоком узком сосуде голубоватого стекла одинокую алую розу.

– Ah! Rose! – воскликнула она радостно. – Das sind meine Liblingsblumen (это мои любимые цветы). – Ah, was für eine schöne Rose! (ах, какая красивая роза!) – Du bist wirklich sehr nett, Андрей (ты очень милый), – повторила она.

Потом кокетливо поцеловала свой очаровательный пальчик и прижала его к щеке Андрея, как бы целуя его. Андрей прикрыл веки от восторга долгожданной встречи и часто задышал, как любовник. И спросил, задыхаясь:

– Haben Sie Geburstag? (у Вас день рождения?) Ich vermutete (я догадался).

– Ach! (увы), – засмеялась Мартта.

– Warum ach? (почему увы), – спросил Андрей.

– Ich weßs nicht (я не знаю). Weil traurig (потому что грустно).

– Das ist nicht traurig (не надо грустить). Sie sind eine junge schöne Frau (вы молодая красивая женщина). Ich will solche (я такую хочу).

– Danke für das Kompliment (спасибо за комплимент), – сказала Мартта и внимательно посмотрела на Андрея, в её взгляде была ласковая строгость. – Aber dieses Kompliment gefährlich (но этот комплимент опасен).

Андрей не знал последнего слова, но понял, что допустил бестактность, густо покраснел и стал притворно кашлять, чтобы Мартта не догадалась об истинной причине его промаха. Прокашлявшись, он спросил:

– Das Geburtstag heute? (ваш день рождения сегодня?) Ich gratuliere Ihnen (я вас поздравляю).

– Nein, – отчего-то звонко расхохоталась Мартта. – Gratulieren noch zu früh. (поздравлять ещё рано). Mein Geburtstag ist in einer Woche (мой день рождения через неделю).

– Ich möchte Ihnen gratulieren in einer Woche (я хотел бы поздравить Вас через неделю).

– Was ist das Problem? (в чем же дело?). Kommen ich freue mich (приезжайте, я буду рада).

– Wohin? (куда?) – задал умный вопрос Андрей.

– Im Haus meiner Schwester (в дом моей сестры), – ответила Мартта, рассмеявшись. – Ich Lebe jetz dort (я там теперь живу).

– Wo es liegt? (где это находится), – загорелся Андрей. Он попросил её, коверкая слова, сказать адрес дома, номер трамвая, на котором можно доехать без пересадки, название остановки, где выходить.

Мартта стала что-то долго и подробно объяснять, но Андрей уже ничего не понимал. Он принёс карту-схему и попросил Мартту показать то место, где находится дом её сестры. Мартта ткнула шариковой ручкой, а Андрей обвёл точку небольшой неровной дрожащей окружностью.

– Ich natürlich werde (я обязательно буду).

Затем Мартта и Андрей уложили рюмки, посуду в картонные коробки, которые Мартта достала из запертой комнаты, она ловко обвязала коробки липучей лентой. Переоделась в запертой комнате в ту одежду, в которой пришла. Андрей помог ей снести коробки вниз, на улицу, где стояла машина Мартты. Мартта села за руль, послала Андрею воздушный поцелуй и укатила. А он ещё долго стоял и смотрел в ту сторону, где скрылась её машина.

XXXVI

Эта нудная неделя, которая медленно тянулась после отъезда Мартты, показалась Андрею самой длинной за всё время пребывания его в Финляндии. Он старался заполнить дни этой недели, чтобы время не тянулось так тягостно. Зато он успел сделать много полезных дел и приобретений. Во-первых, он нашёл три бутылки из-под пива, что позволило ему существенным образом увеличить свои валютные накопления. Во-вторых, он сходил в офис «Лады» и отдал оставшуюся часть средств, чтобы полностью рассчитаться за покупку «копейки», ибо понял, что у него не хватит энергии, чтобы искать дешёвый подержанный автомобиль. В-третьих, он, чтобы убить время, сходил в самый дорогой магазин «Штокман», где увидел много красивых и дорогих вещей, которые он мог бы позволить себе купить, если бы был богатым миллионером. В-четвёртых, он сходил посмотреть (в который уж раз) на памятник Маннергейму, чтобы удостовериться, каков пол коня, на котором сидел верхом маршал. Убедился, что жеребец, и успокоился. В-пятых, успел съездить в последнюю командировку, где подписал документы на приёмку котельной для книгохранилища, получил в подарок от Ойвы Хяркинена две синие сумки для укладки своих вещей (он уже готовился к отъезду на родину). В-шестых, долго наблюдал из лоджии своей квартиры, как рабочие, с помощью лебёдок (не путать лебёдку с женой лебедя), поднимают скрученное в неровную трубу резиново-брезентовое полотнище, с нарисованными на нём как бы настоящими окнами, чтобы закрыть фасад жилого дома, с прикреплёнными к нему трубчатыми лесами и дощатыми настилами, чтобы произвести наружный ремонт этого дома. Наконец, наступил день, когда он решительно отправился за букетом.

Он взял одну из синих сумок, ножницы, перочинный нож и фонарик, ещё тряпицу, чтобы подложить под колени (долго на корточках он сидеть не мог) и не испачкать брюки. И рано утром, когда начало светать, совершил траверс через бугор к стене, перед которой были грядки с дикими розами. Он думал, что в этот час город ещё спит, но жизнь уже била ключом.

Было много людей, гуляющих с собаками (и мешочками для их какашек). Было слышно, как по тротуарам на улице ездят юркие уборочные машины, подметают мусор и убирают опавшие листья. Финляндия, как и другие скандинавские страны, расположена в зоне влияния Гольфстрима, поэтому осеннее похолодание наступает здесь немного позднее по сравнению, скажем, с привычным для нас Ленинградом. Наступила золотая осень, «стоял ноябрь уж у двора». Тихо падали листья, кружась в танце вальса. Жёлтые, бледно-красные, багряные, зелёные, округлые, резные – разные.

Андрей спустился по крутой тропе к грядкам. Огляделся – никого. Он постелил на землю тряпицу, опустился на колени и попытался резать стебли роз ножницами. Но стебли были такие твердые, как лыжные палки, ножницы их сминали, но резать были не в силах. Тогда Андрей раскрыл перочинный нож – дело пошло веселей. Он срезал розы в самом низу стебля и укладывал их «валетом» в синюю сумку, чтобы не попортить нежные лепестки. Розы были белые, красные, розовые. Андрей выбирал, чтобы набрать разных. Рассвело, розы стали оживать, издавая волшебный аромат живых цветов.

Вдруг раскрылись ворота, и в открывшийся в кирпичной стене широкий проём въехала машина. Из машины вышли люди и стали что-то горячо обсуждать на финском языке. Может быть, ругались, может быть, просто так говорили взволнованно. Андрею бы встать спокойно и неторопливо удалиться, срезанные им розы были уже уложены в сумку. Но Андрей почему-то испугался и, вместо того чтобы подняться, трусливо лёг на землю и затаился.

Он лежал и с ужасом думал, что теперь всё пропало. Если вышедшие из машины люди его заметили, лежащим на грядках среди цветов, они могут подумать, что кто-то умер или просто неожиданно скончался. И от этого свалился на грядки. И конечно, немедленно вызовут полицию. Ну почему же сразу такая крайность – умер, скончался, окочурился. Возможно, они подумают, что человеку плохо, у него сердечный приступ, и тогда вызовут скорую помощь. А может быть, приедет и скорая помощь, и полиция.

Разразится страшный международный скандал. В газете «Хельсингин Саномат» появится статья: советский специалист попался на воровстве цветов. А если эти розы частные, придётся платить штраф. Конечно, большой. Ведь он не безработный, ёксель-моксель. А у него уже не осталось валюты. Придётся отказываться от «копейки». Да чёрт с ней, с этой «копейкой»! Главное, что теперь его, без сомнения, с позором вышлют из страны. Как он после всего этого станет смотреть в глаза послу, Володе Соловейко, Ивану Ивановичу, другим работникам «Проммашимпорта», Ненашенскому? Ойве Хяркинену! Его наверняка исключат из партии. Надо будет тогда застрелиться. Легко сказать: застрелиться. Но для этого нужно иметь револьвер. Где его взять? Можно, конечно, повеситься. Ах, всё это ужасно, ужасно! Ужасно!

А вдруг эти люди его не заметили, вон как они о чём-то громко спорят, у них какие-то важные свои дела. Но нет, они, кажется, разворачивают машину и направляют свет фар в ту сторону, где затаился Андрей. Теперь они его заметили и подходят ближе. Андрей лежал с закрытыми глазами и пытался сквозь дрожащие ресницы разглядеть, что происходит. И тут его осенило: он стал изображать мертвецки пьяного, который свалился на цветы и «отдыхает». Для достоверности игры он стал бормотать какую-то несуразицу из немецких слов, пускать изо рта слюни и пузыри. И размахивать руками.

Как будто заезжий иностранец (немец) напился финской вкусной водки и свалился в грядки с розами. Андрей так и не понял, поверили или не поверили люди, приехавшие на машине, его «спектаклю», но они, что-то обсудив (уже тихо), сели в машину и уехали, не затворив за собою ворота. Почему они не затворили ворота, мелькнуло в голове Андрея. Они, конечно, поехали за полицией. Но тут Андрей вскочил, как ошпаренный, и, забыв на грядках подколенную тряпицу, схватил синюю сумку и бросился наутёк.

Андрей не помнил, как он карабкался по склону холма, как бежал, сломя голову, как падал, чтобы отдышаться и не получить инфаркт миокарда, как торопливо шёл кружным путём на улицу Сепян-кату, расталкивая прохожих, как они смотрели на него, как на помешанного, и шарахались в сторону.

Очнулся он только тогда, когда закрыл за собою дверь в квартиру. Он разулся, снял испачканный пиджак и брюки, прошёл в спальню и рухнул, как подкошенный, на кровать. Он лежал, глядя в потолок, и старался ни о чём не думать. Он чувствовал некоторое облегчение, но случившееся на грядках с розами продолжало на него давить страшным грузом. Он лежал так, почти неподвижно, часа два. А то и все три. И даже, возможно, четыре.

Наконец мало-помалу он очухался, сознание стало к нему возвращаться, и он начинал понимать, что эта страшная история осталась позади. Но радости он не испытывал, потрясение было очень тяжким. Андрей поднялся, пошатываясь, прошёл в ванную, открыл кран холодной воды, наполнил водой половину ванны, опустил заглушку стока. Она издала тревожный засасывающий звук. Потом он стал доставать из синей сумки розы и бросать их в воду. Некоторые листья и лепестки оторвались, но Андрей пока не стал их вылавливать, решив отложить всё это на завтра.

А сейчас он хотел только спать. Он разделся, облачился в мятую пижаму и лёг в холодную постель. И хотя был ещё только день, Андрей укрылся одеялом, натянув его на голову, и тут же заснул.

Проснулся он ночью. И понял, что прежняя жизнь к нему вернулась. Ему показались смешными его опасения, что полиция могла придти к цветам с собакой-ищейкой, которая, по брошенной им там тряпице, могла свободно взять след и привести «следаков» к дому, где скрывался «преступник». Андрей больше спать уже не мог, потому что выспался.

Он принялся за приведением в порядок своей испачканной одежды. Брюки он запихнул в стиральную машину, а пиджак и куртку стал чистить щёткой. Потом поставил гладильную доску. И когда остановилась стиральная машина (после отжима), стал утюгом отпаривать влажные брюки и очищенный щёткой пиджак. На всё это ушло много времени, и забрезжил рассвет.

Андрей вытащил из ванны плававшие в ней розы, выбрасывая на пол оторвавшиеся листья и лепестки. И стал аккуратно обрезать ножиком стебли под один ранжир и отстригать колючки. Это было похоже на то, будто он отстригает ногти с пальцев рук. Потом, конечно, он всё это убрал с пола с помощью совка и веника. Подготовленные для букета цветы он временно отложил в сторону, помыл ванну, заполнил её горячей водой, попробовал рукой, не слишком ли горяча. Плеснул из флакона пахучий пенообразователь, снял с себя нижнюю одежду и погрузился с наслаждением в пенную воду.

Он уже вернулся мыслями к хозяйке квартиры и мечтал, как он приедет с букетом роз в дом её сестры. И Мартта обрадуется такому красивому букету и, может быть, даже ещё раз назовёт его милым и поцелует в щёку. Иногда он играл в «перископ», выдвигая из пены свой восставший пенис. Мысленно он приговаривал, командуя: «Приготовиться к всплытию, продуть кингстоны, выдвинуть перископ! Торпеду вывести в торпедный аппарат, прицел на вражеский линкор. Приготовиться – пли! Вторая торпеда – пли!»

Потом он тщательно помылся с помощью разных шампуней, ароматного мыла и мягкой мочалки. Принял горячий душ, растёрся докрасна полотенцем, высушил мокрые волосы феном. Побрился, едва не порезавшись затупившимся лезвием, обильно побрызгался дезодорантом. Облачился в махровый халат и отправился в кухню, ибо сильно проголодался.

Позавтракав, как обычно, сиротской чашкой кофе и бутербродом с мягким сыром, освобождённым от бумажной обёртки, Андрей принялся за составление подарочного букета. Он складывал цветок к цветку, чередуя разные розы: белые, красные, розовые. Сложив начало букета, он накладывал следующий ряд, опуская стебли чуть ниже. Следующий ряд ещё ниже, чтобы получился красивый купол из роз. Концы стеблей он обрезал, чтобы получилось ровно. Перевязал собранный букет в двух местах шёлковой лентой, которую нашёл в ящичке швейной машинки. Потом стал одеваться.

Натягивая на ноги чуть влажные брюки, он заметил, что одна брючина как назло порвалась на коленке. Видно, он неловко ворочался на грядке, изображая вдрызг пьяного немца. Пришлось снимать брюки и заниматься неумелой штуковкой порванного места. Опять не нашлось серых ниток, пришлось пользоваться чёрными. Шов, конечно, был заметен, но Андрею ничего другого не оставалось, как смириться с этой новой неприятностью.

Зато за это короткое время и брюки полностью высохли. И «стрелка» на них сохранилась. И заштукованное место вроде бы не так заметно стало выделяться. Одевшись, Андрей оглядел себя в большое зеркало и повязал на шею шёлковую косынку, спрятав концы её в открытый ворот рубашки. Ещё раз повертелся перед зеркалом, стараясь оглядеть себя со спины, и решил, что он парнишка хоть куда.

Ах, Мартта, чёрт тебя подери! Бяка ты нехорошая. Если бы ты только знала, как я тебя хочу, как долго я тебя ждал. А ты появилась в самом конце, когда мне скоро уезжать навсегда – подумал Андрей. Но, как говорится по латыни, лучше поздно, чем никогда.

Конечно, ношенный костюм, с грубо пришитой с изнанки заплатой на заднице, это не фрак, но другого всё равно ничего не было. Андрей уже привык устало мириться с неприятностями, которые почему-то преследовали его всё последнее время. Одно за другим.

Завершив все дела, которые вспомнил, он тщательно упаковал букет в два полиэтиленовых пакета (один со стороны роз, другой со стороны обрезанных стеблей) и осторожно уложил его в синюю сумку. И застегнул сумку на молнию. Потом обулся, оделся, проверил, всюду ли выключено электричество. Взял сумку за ручки и вышел из дома.

XXXVII

Уже давно рассвело, и Андрей бодро двинулся в сторону нужного ему трамвая, номер которого сообщила ему Мартта. Наконец он добрался до остановки, где останавливался этот трамвай, оторвал от книжечки билет, сунул его в компостерную щель, зажёгся зелёный огонёк, створки, загораживающие проход, раздвинулись, Андрей прошёл внутрь вагона, нашёл свободное место возле окна и удобно уселся. Вагон прозвенел, водитель в микрофон объявил следующую остановку, трамвай чуть дёрнулся и поехал. Андрей поставил сумку с розами под сидение и проверил, не будет ли задевать её ногами сидящий сзади пассажир. А потом стал смотреть бездумно в окно и слушать объявления вагоновожатого через микрофон об остановках.

Название той остановки, где ему надо было выходить, он запомнил и постоянно повторял его про себя, чтобы не забыть. Трамвай не торопился, ехал долго, прошло около часу. За окном был виден то берег озера или затона Балтийского моря, то тёмный осенний лес, когда трамвай уклонялся от набережной. Порой Андрей задрёмывал, но тут же себя вздёргивал, чтобы не пропустить нужной ему остановки. И как всегда в таких случаях бывает, он задремал как раз тогда, когда вагоновожатый объявил его остановку.

Это случилось так неожиданно, что Андрей, услышав сквозь дрёму название остановки, вскочил, ошарашенный, и, забыв впопыхах свою синюю сумку с розами, бросился к выходу. Но тут же спохватился, назвал себя полным идиотом, вернулся обратно, чтобы вытащить из-под сидения сумку. А вагоновожатый в зеркало заднего вида увидел, что пассажир возвращается, решил, что тот передумал выходить, объявил следующую остановку и стал закрывать шипящие двери, чтобы продолжить путь. Андрей бросился к выходу, замахал свободной рукой и закричал благим матом; «Хальт! Стоп!» Вагоновожатый стал открывать уже почти закрывшиеся раздвижные двери, Андрей вышел, едва не зацепив сумкой за дверь. Трамвай укатил дальше, резко свернув в сторону от видневшегося сквозь редкий лес берега. Андрей остался в одиночестве, в темноте. Вдали (в темноте всё кажется далеко) виднелись сквозь деревья светящиеся окна полутораэтажного дома.

К этому дому, с длинным подъёмом кверху, вела дорожка, усыпанная замёрзшими опавшими листьями. Андрей не знал точно, куда ему следует идти, но другого пути всё равно не было, и он пошёл по этой единственной дорожке, громко шурша задубелыми листьями. Вскоре показались стоявшие на земле светильники-плошки, напоминавшие керосиновые лампы с раздутыми стеклянными боками. Эти светильники были заполнены наполовину застывшим стеарином (или салом), в котором был заточён широкий фитиль. И этот фитиль горел дрожащим листком жёлтого пламени, будто это была большая свеча. Дорожка, освещаемая этими светильниками, свернула влево и привела Андрея к дому. От окон на землю, кое-где засыпанную снегом, падали трапеции света, вначале яркого, а дальше от дома ослабевающего.

Андрей обмёл стоявшим возле двери веником налипший на ботинки снег и нажал на кнопку звонка. Ему отворил дверь какой-то мужчина и посмотрел на пришедшего с сумкой молодого человека строго и вопросительно. Молча. Андрей немного растерялся, забыл нужные слова и спросил:

– Здравствуйте, здесь живёт Мартта? Ах, пардон! Das Haus Nummer dreiunddreißig? (это дом номер тридцать три?)

Видно, этот мужчина был заранее предупреждён о приходе странного русского, поэтому он не удивился, расплылся в улыбке и проговорил:

– Ja, ja, kommen Sie bitte (да, да, проходите, пожалуйста). Мартта wartet auf Sie (Мартта вас ждёт). – И закричал внутрь: – Мартта, zu dir kommen (к тебе пришли). Gehe (иди встречать).

Из комнат торопливо вышла Мартта, улыбчивая и, кажется, чуть-чуть навеселе. В смысле во хмелю. Андрей ожидал её увидеть в светлом брючном костюме, который так шёл ей, но она была одета в свободный мешковатый укороченный балахон из джерси, из-под которого виднелись смешные трикотажные «треники», сильно вытянутые на коленках. Она была обута в норвежские деревянные башмаки «сабо», которые громко стучали при ходьбе, будто подкованные копыта лошади. И чем дальше Андрей осваивался в новом для него доме и знакомился с немногочисленными гостями, в основном семейными парами, он всё больше удивлялся тому, что все были одеты без всякой праздничности, главным было удобство. Никто не приносил никаких подарков, просто все пришли поздравить свою подругу Мартту с днём рождения, и собрание гостей было больше похоже на пикник, чем на банкет.

Мартта протянула Андрею руку для пожатия, Андрей потянулся было её поцеловать, но не смог, так как Мартта уже успела легонько пожать руку Андрею, а свою торопливо отняла. Она предложила Андрею снять верхнюю одежду в прихожей и пригласила его пройти в комнаты.

– Ich bin sehr fröh, Андрей (я вам очень рада). Gehe bitte fühlt Euch wie Zuhause (проходите, будьте как дома).

Андрей с трудом понимал немецкий язык, если говорили быстро и многословно, но догадывался, о чём идёт речь. И принужденно улыбался.
– Ich gratuliere Ihnen, Мартта (я поздравляю Вас, Мартта). Ich brachte Sie ein… ein… – Андрей не знал, как сказать «подарок» и стушевался. Мартта догадалась и подсказала: – Geschenk? – Ja, ja, Geschenk, – обрадовался Андрей.

Он расстегнул на синей сумке молнию и вынул оттуда упакованный букет. Быстро стянул с букета два пакета, в которые он был завёрнут. И торжественно протянул, держа его обеими руками, букет Мартте.

– Das ist mein Geschenk, – произнёс Андрей и густо покраснел.

– Oh, Gott! – вскричала Мартта, – Was für ein Luxus! Meine Lieblings Rosen! (О, боже! Какая роскошь! Мои любимые розы!)

Мартта поцеловала Андрея в щёку и бросилась устанавливать букет в вазу. Далее она говорила взволнованно что-то по-фински, и Андрей мог только догадываться, что означали её слова. Скорей всего, она говорила, показывая на Андрея, обращаясь к гостям: вы только посмотрите, что он принёс. Она расчистила место в центре обеденного стола, уставленного тарелками и закусками, и поставила на это место вазу с букетом. Все присутствующие гости зааплодировали, какой-то хмырь (Андрей уже начал ревновать) спросил у Мартты, говорит ли её постоялец по-английски. Мартта отрицательно покачала головой и сказала, что Андрей немножко говорит по-немецки. Гости стали дружно о чём-то расспрашивать Андрея на немецком языке. Надо сказать, что они сами не очень-то бегло на нём говорили. Тот, который спрашивал, говорит ли Андрей по-английски, заинтересовался, кто постоялец Мартты по профессии и чем он занимается в Финляндии. Мартта сказала, что он архитектор и занимается строительством книжного склада.

– Nein, ich bin nicht der Architekt, – поправил Мартту Андрей, смутившись. – Ich bin Ingenieur Baumeister (я инженер-строитель). – Подумав немного, Андрей решил, что этого недостаточно для светской беседы, и добавил: – Конструкшен, – думая, что так звучит это слово по-английски.

Быстро раскусив, с кем имеют дело, гости утратили к Андрею всякий интерес, и Андрей стал молча бродить по комнатам. В одной из комнаток он обнаружил стол, на котором стояли две фарфоровые чаши с горячительными напитками. В одной из них был горячий глинтвейн, в другом – холодный крюшон. Чаши были прикрыты крышками (тоже фарфоровыми), из которых, через выбранные сбоку полуовальные отверстия, похожие на рты весёлой древнегреческой маски, торчали ручки черпачков с носиками для разливания напитков. Рядом стояли стаканы, чашки, кружки. Андрею хотелось поскорее захмелеть, он знал, что тогда у него развяжется язык, и он сможет хоть немножко принимать участие в светской болтовне. Глинтвейн оказался очень вкусным, сладким, с сильным ароматом корицы и гвоздики, и весьма хмельным. Андрей выпил пару чашек, немножко осоловел, глаза его заблестели, и он вернулся в гостиную, где гости о чём-то болтали по-фински. Андрей уселся в кресле, стоявшем в уголке, и стал молча фантазировать.

Вон, говорит он себе, сидят рядом две женщины, одна из них Мартта, хозяйка снимаемой им квартиры, другая, видно, её сестра. Как её зовут? Кажется, Эстери. Впрочем, я не помню. Может быть, Эстери, а может быть, не Эстери. Это, в конце концов, не имеет никакого важного значения. Главное для меня сейчас Мартта. О чём они перешёптываются? Возможно, речь идёт обо мне. Вон как она повела глазами в мою сторону. Не исключено, что сестра Мартты говорит Мартте: а этот твой молодой квартирант недурён собой. Да, посмеивается Мартта, меня восхищает его огромный нос. И глаза у него хорошие, с ресничками. А как он в постели? – возможно, спрашивает сестра и хихикает. Я бы ему отдалась. Я об этом подумаю, смеётся Мартта.

В это время в гостиную входит нанятый повар, он же метрдотель, и объявляет, что всё готово, можно приглашать гостей к столу. Мартта поднимается со своего места и ведёт всех в столовую, где накрыт стол. Мартта сажает Андрея рядом с собой. Она за ним ухаживает, видя, как он смущается, и даёт ему советы, что из закусок стоит попробовать. Андрей под столом касается своей ногой её ноги, она своей ноги не убирает. Сначала пьют шампанское и поздравляют виновницу торжества с днём рождения. Мартта чокается своим бокалом с бокалом Андрея (в обоих бокалах струятся вверх пузырьки), и смотрит на Андрея ласково и обещающе. О чём говорит этот её взгляд, непонятно, но Андрей думает, что он говорит о многом. После шампанского пьют водку. Андрей хмелеет всё больше и смелеет. Он даже встаёт и произносит заплетающимся языком красивый и длинный спич. Он говорит:

– Ich gratuliere auch! (я тоже поздравляю), – и понимает высоко свою рюмку с водкой, как олимпийский факел.

Все смеются, кто-то хлопает в ладоши. На горячее подаётся запеченная в духовке сёмга с овощами. Невозможно представить себе финский стол без рыбы. Мартта показывает Андрею, как надо правильно есть рыбу. Около тарелок для этого кладутся вилки с короткими зубьями и специальный нож в виде лопаточки. Сёмга почти не имеет мелких костей, поэтому подавиться косточкой обычно невозможно. Но Андрей не принадлежал к обычным людям, он умудрился подавиться мелкой косточкой. И стал судорожно кашлять.

По совету Мартты, он проглотил корку хлеба, которая увлекла за собой в пищевод застрявшую в горле рыбную косточку. Мартта похлопала его ладошкой по спине, провожая косточку вниз. Андрей откашлялся, отёр выступившие на глазах слёзы и сказал, обращаясь к Мартте:

– Danke du hast mich… mich… mich… (спасибо, ты меня…)

– Erretten (спасать), – подсказала Мартта.

– Ja, ja, erretten, – повторил Андрей. Он не знал этого слова, но не сомневался, что Мартта нашла самое нужное.

После обеда (кофе и сладкое отложили на потом) всех пригласили в сауну. В доме сестры Мартты было две сауны: одна женская, другая мужская. Вряд ли надо говорить, что мужчины отправились в мужскую, а женщины в женскую, ибо это само собой разумеется, то есть, выражаясь простонародным языком, является аксиомой. Женская сауна стояла рядом с домом, а мужская чуть дальше, в низинке. От обеих саун к заливу вели дощатые мостки. И если по этим мосткам голые женщины или мужчины, распарившись в парилке, бежали окунуться в море, они были хорошо видны тем и другим.

XXXVIII

Мужчины в сауне разделись догола и уселись, как куры на насесте, рядком на верхней полке, привычные к жару. Пахло раскалёнными камнями. Мужчины сидели, свесив ноги, опустив головы, и ждали, когда из их тел потечёт пот. Андрей давно уже привык к саунам и хорошо переносил жаркий сухой воздух. Хмель в его крови и сытость от съеденных яств толкали к дремоте, но на него вдруг напало озорство, ему захотелось чем-нибудь выделиться в компании молчаливых финнов. Язык его развязался, но не очень хорошо слушался хозяина и болтал слова (в основном немецкие), плохо связанные между собой грамматически. Он решил рассказать анекдот, который ему рассказывал советский посол, которому этот анекдот рассказывал его шустрый пресс-секретарь Леонард Тараканов, который услышал этот анекдот от Володи Соловейко, а откуда тот его узнал, никто не был в курсе. Андрей захотел посмотреть, как будут реагировать на смешной эротический анекдот эти тупые финны. Он стал говорить, с трудом подбирая нужные слова:

– Ich will erzählen kleine Humor (я хочу рассказать кое-что смешное), по-русски называется «анекдот». Эти штуки, – показал он пальцем на свою мошонку, – называются по-русски «яйки». Kommen auf die Arbeit der Frauen (приходят на работу женщины). – Андрей смотрит, что финны закапали потом, видно, заинтересовались. – Eine Frau sagt (одна женщина говорит): Ich heute Morgen probieren (я сегодня утром потрогала) «яйки» mein Mann (у своего мужа). – Андрей вновь ткнул пальцем в свою мошонку. – «Яйки» – sind kalt (они холодные). Andere Frauen sich wundern (другие женщины удивляются): was, wie, warum, was ist los? (что, как, почему, что случилось?) Am nächsten Tag andere Frau sagt (на следующий день другая женщина говорит): – Ich heute Morgen auch probieren «яйки» mein Mann (я сегодня утром тоже потрогала яички у моего мужа). Sie ist auch kalt (они тоже холодные). Alle Frauen wieder sich wundern (все женщины снова удивляются). Am nächsten Tag dritte Frau sagt (следующим днём третья женщина говорит): – Er ist komisch, aber mein Mann hat «яйки» auch kalt (это очень смешно, но у моего мужа яички тоже холодные). Am vierten Tag kommt kleine Frau, ihr Gesicht geschwollen, und ihre Auge hat große blauer Fleck (на четвёртый день приходит маленькая женщина, лицо у неё опухло, и под глазом большой синяк). – Was ist los? – schrien Frauen (что случилось, вскричали женщины). Was ist dir so? (кто это тебя так). Kleine Frau weint und sagt Worten Heine (маленькая женщина плачет и отвечает словами великого немецкого поэта Гейне): – «Ich weiß nicht, was soll es bedeuten». Ich probieren «яйки» meine Männer, sie ist warm (я потрогала яички моего мужа, они тёплые). Ich fragte: Gans, warum alles Männer haben «яйки» kalt, aber du hat warm (я спросила: Ганс, почему у всех мужиков яички холодные, а у тебя тёплые?). Und Er mir mit der Faust direkt ins Auge (а он мне сразу кулачищем в глаз).

Вся парилка дружно расхохоталась, а Андрей подумал: не такие уж они олухи и недотёпы, эти тупые финны, раз анекдот эротический сразу раскусили. Что к чему и почему. Один финн потрогал свою мошонку и сказал:

– Meine «яйки» ist heiße (мои яички горячие). – Все вновь расхохотались и пошли гурьбой в предбанник пить пиво.

На лавке стояла коробка с пивом, в каждом «гнезде» которой находилась бутылка старейшей пивоваренной компании «Sinebrychoff», рядом с офисом которой Андрей Соколов, не далее как позавчера, срезал ножиком розы для хозяйки и едва не угодил в международный скандал. Сколько бутылок, подумал Андрей, вот бы их все сдать. Немало денежек можно выручить. Напившись пива, все вновь зашли в парилку греться и обсуждать анекдот про женщин, который рассказал Андрей. Пропотев второй раз, все бросились по мосткам, болтая своими «яйками», к морю и там с криками попрыгали в холодную воду. В это же время и женщины вышли, распаренные, из своей сауны и голые прошагали на носочках по своим мосткам и по лесенке, держась за поручни, опускались в море. Андрей пытался разглядеть хозяйку, но от волнения не мог оторвать взгляда от колышущихся грудей и ослепительно чернеющихся волосатых треугольников между ног.

После сауны все, хозяева и гости, вновь собрались за праздничным столом. И оживлённо пили кофе с коньяком или ликёром, угощаясь знаменитыми рунебергскими пирожными. Один из финнов рассказал женщинам анекдот, который услышал в сауне от Андрея. Женщины очень смеялись. Затем лакомились финскими лакричными конфетами, французскими трюфелями и даже советскими «мишками» фабрики «Эйнем». Здесь Андрей узнал, что хорошо известные в России пирожные под названием «картошка» являются финским изобретением. Как интересно, не правда ли? Кстати, эти пирожные «картошка» были любимым лакомством сластёны Андрея Соколова. Он пил крепкий кофе чашками, стараясь сохранить бодрость. Но чем больше он пил кофе, тем сильнее его клонило в сон. Он был почти уверен, что его оставят ночевать здесь, в доме сестры Мартты. Трамваи уж не ходили, не идти же ему. в самом деле, домой пешком. А здесь наверняка найдётся ему укромное местечко, и Мартта придёт к нему. Если он заснёт, то опозорится. Для женщины большего огорчения не может быть. Она пришла к кавалеру заниматься любовью, чёрт побери, а он заснул. Что это ещё за фокусы такие!

Гости стали разъезжаться. Мартта подошла к Андрею и сказала:

– Андрей, paar meiner Freunde (пара моих друзей), – Андрей насторожился, предчувствуя катастрофу, – geht ins Zentr (едет в центр). Sie können dich mitnehmen (они могут тебя подвезти). Ich bin froh dass du da bist (я рада, что ты приехал). Vielen Dank für den Strauß (спасибо за букет). Auf Wiedersehn.

Андрей с трудом соображал, что говорила Мартта, но понял, что его грубо выпроваживают. Вот и всё, говорил он сам себе. Финита ля комедия. Мартта проводила его до машины, а когда машина поехала, помахала ему ладошкой. В машине было тепло, и Андрей сразу уснул, прислонив голову к спинке заднего сидения. Когда машина подъехала к дому на Сепян-кату, Андрей услышал сквозь сон, ему показалось, что слышит он это во сне:

– Wir kamen (мы приехали).

Андрей очнулся, плохо соображая. Стал бестолково искать свою синюю сумку, в которой он возил букет для хозяйки. Ему показалось, что он её забыл. Он стал бормотать спросонья: «Вот мудила гороховый, я её забыл». Но тот, кто его привёз, (это был мужик, которого Андрей ревновал к Мартте) сообразил, что постоялец Мартты пьян, как свинья, и сказал:

– Hier ist deine Tasche (вот твоя сумка).

Андрей удивился, взял свою сумку, поблагодарил на финском языке:

– Хювяя киитос, – выбрался из машины и ушёл, не попрощавшись.

Добравшись до своей (пока ещё своей) квартиры, он с трудом разделся, рухнул на кровать, где когда-то спала и теперь вновь будет спать хозяйка, когда Андрей освободит квартиру, и заснул мёртвым сном.

XXXIX

А ещё через несколько дней заканчивался его срок пребывания в Финляндии. Пора было возвращаться домой, в Москву. Эти несколько дней Андрей посвятил приведению своих дел в порядок. Он сдал книги в библиотеку. Подписал обходной лист («бегунок») у всех, кто должен был его подписать, сдал его в администрацию торгпредства, ему вернули его заграничный синий паспорт, забрав временное удостоверение, с которым он ездил в командировки. Ойва Хяркинен и те ребята (одного из них звали Микки, почти так же как Смоландера), которые вели контракт поставки материального склада для Моссовета, накупили Андрею кучу подарков. Ойва давно заприметил, когда он с Андреем заходил в магазин, помогая ему что-то купить, как Андрей неизменно заглядывал в отдел спорттоваров и алчно рассматривал горные лыжи, ботинки, крепления.

Ойва объяснил Андрею, что хочет подарить ему эти вещи и предложил пойти в магазин вместе, чтобы Андрей сам выбрал то, что ему подходит. Андрей, конечно, засмущался, замахал руками, стал отказываться от таких дорогущих подарков, но Ойва настаивал, говорил, что они вместе хорошо работали, и он хочет оставить своему напарнику об этом периоде добрую память.

Андрей не выдержал искушения и скоро стал счастливым владельцем слаломных лыж фирмы «Fischer», креплений «Marker» и ботинок французской фирмы «Salomon». А Ойва от себя ещё добавил к этому горнолыжные очки «Uvex». Андрей чувствовал себя на седьмом небе.

А те весёлые ребята, которые вели контракт с Моссоветом, подарили ему комплект автомобильных колёс с зимней (шипованной) резиной. Алекс подарил Андрею фонарь, который мог светить лучом до неба. И даже сумрачный Жора расщедрился и подарил комплект запчастей к «копейке»: свечи, прокладку к двигателю, клюку, запирающую руль, набор запасных предохранителей. Иван Иванович, Станислав Григорьевич и Мишкин Дмитрий Анатольевич («шибздик») ничего ему не подарили, но тепло с ним попрощались, пожелав ему ни пуха ни пера. Иван Иванович прослезился.

За два дня до отъезда Андрей попросил Микки (того, который не Смоландер) съездить с ним за «копейкой». Микки попросил ещё одного своего напарника присоединиться к ним. Тем советским специалистам, кто приобрёл автомобиль на условиях такс-фри, давались сутки, чтобы забрать вывозимые ими вещи. У Микки был «японец» Мазда. Они за час добрались до пограничного пункта, где стояли проданные (и пока ещё не проданные) машины. Охранник на стоянке помог прибывшим найти свою «копейку», сделал отметку в журнале о времени прибытия и убытия и выдал две жёлтые плашки с транзитным номером. Микки ловко прикрутил их спереди и сзади в специальных гнёздах для номеров. И они поехали обратно. Микки сел за руль «копейки», а его напарник поехал вслед за «копейкой» на Мазде.

Ехали молча, потому что Микки совсем не знал немецкого языка. Андрей туда и обратно смотрел на дорогу, стараясь запомнить путь, по которому ему предстояло через сутки отважно ехать самому. Но запоминать, по сути дела, было нечего, потому что к пограничному пункту на границе вело прямое шоссе, и не было никаких поворотов.

Возле одной из заправок Микки остановился и попросил механика отрегулировать подачу топлива в мотор, потому что обороты были повышены, и мотор натужно ревел. Но Андрей этого не слышал, он ещё ни в чём автомобильном не разбирался. Механик быстро подкрутил отвёрткой какой-то винтик в карбюраторе. Микки послушал, как работает двигатель, одобрительно кивнул, и они поехали дальше.

Микки ввёл машину во двор дома на улице Сепян-кату и помог Андрею перетаскать вещи из квартиры в машину. Андрей смотрел на машину и не верил, что эта машина его. Её загрузили, как говорится, под завязку. Свободным оставалось лишь кресло водителя. Микки тепло попрощался и уехал. И Андрей остался один. Ему было грустно, завершался важный этап его жизни.

Что ждёт его в Москве, он не знал. Он пока всё ещё ощущал себя начальником главка и, помимо вещей, он вёз с собой два протокола о намерениях. Один был о поставке в Россию типографии мощностью 4 миллиарда краско-оттисков, подписанный владельцем строительной фирмы «Лемминкяйнен», представителем итальянской фирмы «Маринони» и начальником главка Комитета по печати СССР Андреем Соколовым. Второй касался поставки в Россию буксировочных канатных дорог и был подписан, с одной стороны, представителем французской фирмы Помогальского (Пома), с другой – председателем комиссии по канатным дорогам Федерации горнолыжного спорта СССР Андреем Соколовым.

Спал Андрей плохо, всю ночь ворочался с боку на бок. Встал, когда было совсем темно. Снял постельное бельё и запихнул его в стиральную машину. Пока машина работала, он попил кофе, есть ему не хотелось, да и нечего было, вчера доел последние остатки. Собрал всякую мелочёвку, стибрил у хозяйки деревянную шкатулку, в которую сложил натасканные зубочистки. Повесил выстиранное постельное бельё на верёвочные струны для сушки.

Обошёл в последний раз комнаты, проверив всё ли выключено. Написал на кухне записку для хозяйки. В этой записке он написал только «спасибо» на разных языках: Hyvää kiitos – на финском; «большое спасибо» – на русском; Dankeschön – на немецком; Grand mercy – на французском; gracias – на испанском. И подписал внизу: «Андрей Соколов». Оделся, захватил красную сумку с мелочёвкой, вышел из квартиры и опустил ключи в щель, куда опускалась почта. Потом спустился вниз, вышел через отдельный выход во двор, сел в машину, снял с руля клюку, вставил ключ зажигания в скважину, вытянул ручку подсоса, поставил рычаг сцепления в нейтрально положение, повернул ключ, машина сразу завелась, заурчала довольно.

Андрей прогрел двигатель, опустил рычаг ручного тормоза, включил подфарники, а чуть позже фары ближнего света. Утопил ногой педаль сцепления, включил первую скорость и стал тихонько отпускать педаль сцепления, одновременно нажимая на педаль газа. Андрей не имел опыта вождения автомобиля, поэтому упарился, как в сауне. Первый раз машина дёрнулась и заглохла. После нескольких попыток она всё же поехала.

Андрей направил яркий свет фар на ворота, они раздвинулись, и Андрей выехал на улицу. Вдруг что-то царапнуло под днищем, Андрей испугался, что что-то сломалось, остановил машину и вышел из неё, чтобы посмотреть. Оказалось, что машина была так нагружена, что просела и задела резиновыми щитками (кажется, называются «дождевики») за бордюр при съезде с него на ровное шоссе. Андрей успокоился и здесь обнаружил, что забыл в квартире свою любимую беретку. Стал размышлять, что делать. Может быть, найти дворника, у него, наверное, есть запасные ключи. Но в это время стала сигналить другая машина, которой машина Андрея мешала проехать. Андрей убрал свою машину, поразмыслил ещё немного, потом плюнул, чёрт с ним, с этим беретом, пока будешь искать дворника, уйдёт много времени. Ещё не факт, что у него есть ключи. И, пристегнувшись ремнём безопасности, Андрей поехал. Сначала медленно, потом всё быстрее.
Свернул на прямую дорогу, которая вела к Выборгу. Дороги в Финляндии замечательные, хорошо освещены, и Андрей не испытывал неудобств, хотя по сути дела впервые сел за руль в такую дальнюю дорогу, если не считать тех жалких попыток, когда он сдавал экзамен на водительские права. Он ехал преимущественно на третьей скорости, не решаясь перейти на четвёртую, тем более на пятую. Но машина весело ехала, ёксель-моксель.

Через полтора часа он уже был на пограничном пропускном пункте. Сначала у него проверили документы финские пограничники, ничего не спросили и молча открыли шлагбаум.

А ещё через сотню метров, машина Андрея въехала на территорию советской погранзаставы. К машине подошли двое молодых пограничников в зелёных фуражках, с автоматами на груди. Они грубо попросили водителя выйти из машины и предъявить документы. А потом стали привычно машину шмонать. Велели всё вытаскивать и ставить рядом с машиной. Андрей взмолился, чуть не плача:

– Ребята, ведь я же советский человек, свой в доску, возвращаюсь домой после работы в Хельсинки. У меня нет никакой контрабанды, ничего запрещённого. Я так долго и так тщательно всё укладывал, а теперь вы меня заставляете всё вытаскивать. Имейте же совесть, в конце концов.

– Тебе сказано вынимай, – сказал один молоденький пограничник, – вот и вынимай. Разговаривать будешь потом.

Андрей смирился и продолжил вынимать из машины все свои вещи. Другой, который постарше, видно, сжалился и сказал первому:

– Вроде он простой паренёк, пусть едет. – Потом спросил, обращаясь к Андрею: – Кассеты есть?

– Есть, – ответил Андрей.

– Сколько?

– Да несколько штук.

– Достань-ка одну.

Андрей, чертыхаясь про себя, конечно, распаковал коробку, в которой было десятка полтора новеньких кассет (эти кассеты были ходовым товаром и хорошо продавались в московских комиссионных магазинах). Вытащил одну и протянул её пограничнику. Тот взял её и пошёл в каптёрку, где проверил, не записано ли на ней что-нибудь запрещённое, например, интересный порнографический фильм или запрещённые песни. Кассета оказалась чистой, пограничник хотел вернуть её, но Андрей сказал:

– Оставьте её себе, у меня ещё есть.

Пограничники не стали возражать. Тот, что был помоложе, сказал:

– Ладно, едь. Хрен с тобою.

Андрей обрадовался незнамо как, стал торопливо запихивать вещи обратно в машину, и вскоре он уже ехал по тёмному шоссе, ведущему в Выборг. В Выборге он попросил таксиста помочь ему заправиться. Тот спросил:

– Новичок, что ли? То-то я смотрю, не умеешь заправляться.

– Да, – сказал Андрей, – я первый раз еду.

– Гляди, будь аккуратнее, а то выедешь на встречку.

И поехал Андрей дальше. Дорога шла через лес и была тёмной. Только ближе к Ленинграду совсем рассвело, и Андрей поехал смелее. В Ленинграде он заночевал у начальника хозрасчётного строительного участка, который тоже пока ещё признавал Андрея за начальника главка. Утром он помог Андрею проехать через Ленинград и выбраться на Московское шоссе.

Дорога долго была пустынной, и Андрей подумал, что его могут ограбить. А то ещё и башку проломить. Он положил клюку от руля рядом с собой. При этом он так вильнул рулём, что едва не выехал на встречную полосу. Постепенно он освоился и даже поехал на пятой передаче.

Потом он ночевал в Торжке, где был завод полиграфических красок. Директор завода встретил Андрея радушно и поселил его в квартире, которая одновременно являлась заводской гостиницей. Андрей задумчиво бродил вечером по Торжку и удивлялся тёмному городу и обшарпанным домам. По сравнению с Хельсинки, это было немыслимое захолустье.

А потом он приехал в Москву. Перетаскал вещи из машины в московскую квартиру, позвонил знакомым, узнал, что в России идёт перестройка. Денег в стране нет, полки магазинов пусты. Коммунистическая партия Советского Союза развалилась и приказала долго жить. Начал разваливаться Советский Союз. Сам Андрей уже не является начальником главка. Протоколы о намерениях, которыми он очень гордился, оказались пустыми бумажками.

Андрей остался без работы. Его место в Комитете по печати занимал его прежний заместитель. Андрею пришлось искать себе новое место работы. Звонить Ненашенскому он не стал.

Но это совсем другая история. Не такая смешная, как та, которую я рассказал вам о жизни приёмщика Андрея Соколова в благополучной Финляндии. Не смешная, скорее, тоскливая и загадочная. Зато весёлая, потому что люди в России с каждым новым днём живут всё лучше и всё веселее.

Конец




Отзыв:

 B  I  U  ><  ->  ol  ul  li  url  img 
инструкция по пользованию тегами
Вы не зашли в систему или время Вашей авторизации истекло.
Необходимо ввести ваши логин и пароль.
Пользователь: Пароль:
 

Проза: романы, повести, рассказы