- Хотите верьте, милостивые господа, хотите – нет, только у каждой вещи есть душа. Чем, например, я, старый поношенный башмак, не одушевленное, думающее и чувствующее существо? Всего несколько минут назад меня чуть не сожгли на костре, а я спасся. Правда, благодаря аэрозольному баллончику. Нынешняя молодежь такая вспыльчивая! Вот и он, бедняга, не выдержал, когда его, упирающегося всеми силами, бросили прямо в полымя, и взорвался. Да как безобразно взорвался! Прямо некрасивейшим образом. Разве так подобает погибать вещи, которая честно и добросовестно отслужила людям положенный срок? С шумом, свистом, хозяйку напугал до полусмерти! Одно хорошо: меня из костра взрывной волной отнесло в кусты. Авось не найдут теперь.
А раньше я был хорош. То есть, был в моде. Мода – старуха скверная и капризная и страшно древняя. Посудите сами: при царе Горохе она уже была, значит, ее возраст не годами, а тысячелетиями исчислять нужно! Старая склочница. Только наберет себе новых слуг из нашего брата, из вещей, смотришь, через полгода разогнала без выходного пособия и нашла новых неудачников. Оттого безработица и прогрессирует в наших вещевых рядах, оттого и жгут нас, несчастных, целыми батальонами.
Вон-вон, понесли в костер черную туфельку с остреньким каблучком. Помню, как я был в нее влюблен лет двадцать тому назад. Я тогда был совсем молод, только из магазина, пах кожей и немножко нафталином. Хозяин меня боготворил: мыл, натирал, ставил на полочку на обозрение и зависть остальной обуви. Бывало, пойдем с ним по бульвару гулять, он длинными штанинами подметает асфальт, походочка у него этакая заигрывающая, а у меня из-за проклятых штанов только нос видно. Но это не беда. Хозяйские друзья и через эти сшитые куски бесполезной материи меня разглядеть умели. Восхищались мной, присаживались на корточки, чтобы поближе разглядеть. Я смотрел франтом и всем снисходительно улыбался, мол: «Завидуйте, господа хорошие! Ваши-то ботинки на меня и глаза поднять бояться!» А тут она – туфелька эта черная на остреньком каблучке. Цок-цок по бульвару. Хозяин за ее хозяйкой пошел, я – за ней. И закрутилось, понеслось. То на танцах вместе пляшем, то в кафе как бы невзначай коснусь ее под столом, то вместе стоим в прихожей, разговариваем. А потом праздничный лакированный хозяйский ботинок совсем вскружил ее бестолковую головку. Эка невидаль – картонка покрашенная. Другое дело я – настоящий, кожаный, сносу мне не было. А этот генерал свадебный никуда не годился, кроме как на торжества. Хозяин всегда брал его с собой в коробке в ресторан или в гости, по улице никогда не ходил, берег. А чего беречь-то было? Недостатком бумаги мы, по-моему, никогда не страдали. На моем веку точно не припомню. Он и сманил мою туфельку своим глянцевым блеском, томным поскрипыванием по паркету да острым носком. Она мне сказала тогда, что у меня морда валенком. Долго я глядел в зеркало на себя и плакал, да только моих слез никому не видно было. А теперь вот мучается неверная на костре, выпрыгнуть пытается. Не тут-то было, кончился, голубушка, на твоей улице праздник, теперь на моей гуляем. А тебя-то и не позвали.
Вот несут матрас. Эх, старый друг, и тебе суждено бесславно погибнуть. Старый матрас кряхтит, переваливается с боку на бок. Ей-богу, похож на жирного вальяжного хозяйского кота. Как две капли воды похож – ленивый такой же, самодостаточный, ни убавить ни прибавить. Вот его взваливают на костер. Вздыхает, бедняга, ворчит, никак гореть не хочет. Навалился всем телом на огонь и тушит – своя рубашка к телу ближе, умирать-то неохота. А только что сам стыдил пресловутый аэрозольный баллончик за его горячность. Попробуй теперь на своей шкуре. Почернел, осунулся. А мину-то скрутил: брови насупил, съежился весь, как помятая бумажка, пузо свое прорванное с торчащей ватой спрятать пытается – за него огонь лучше всего уцепится. Пыхтит, борется с подступающим огнем. А тот его снизу подтачивает. Чернеет старик-матрас да потихоньку ругается: «Эх вы, за что меня-то? Сколько поколений на мне спало – никто не жаловался. А этим молодым не таков. То жестко им, то жарко, то пуговицы мои в тело впиваются, то с кровати я падаю. А ты доживи до моего возраста, погляжу – будешь падать или нет?» Хозяйка пошевелила матрас граблями, он глубоко вздохнул, безнадежно пробасил: «Ну вот и все…», потом как-то осел, дрогнул всем своим могучим телом и развалился на множество кусочков. Вот и не стало матраса, жаль старика, хоть и ворчливый был, но беззлобный.
Несут журналы, целую кипу. Красиво горят! Огонь словно перелистывает их страницы, любуется цветными картинками, а потом набрасывается на них со всей силы, и через минуту-другую остается от них только тлеющая кроваво-красная масса. У журналов тоже есть душа, потому что они – продукт человеческого творчества. Вот у кого нет души – так это у пенопласта. Это даже не вещь, так, материал. Тоже на костер несут. Сейчас начнется, этот всегда из собственного сожжения устраивает целое шоу! Так же глуп, как моя туфелька на остреньком каблучке! Из-за него не костер, а ядерный взрыв получается. Огонь до самого неба, дымище черный поднимается клубами и все вокруг заполоняет своей зловонной массой. А потом у них озоновые дыры образуются. Откуда интересно? Неужели этот нагоняющий ужас дым пробуравливает дырки в нашем лазурно-голубом небе? Все-таки, подчас люди глупы, это даже мы, вещи, понимаем.
А это кто тут в моих кустах лазает? Щенок хозяйский. Ну, баловень, чего пристал-то? Пусти! Пусти, заметят меня, бросят в костер. Куда тащишь? Брось тебе говорят, скотина неразумная. Заметили… Пропал я. Хорошо хоть записи для потомков оставить успел. А теперь не поминайте лихом, я – в костер!