СТУЛЬЯ

/ из старой рукописи, найденной в Ясной Поляне,
среди неопубликованных эротических произведений Л.Н. Толстого /


«В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной»…


Соня, оторвавшись от романа, наделавшего много шума, и потому обязанного быть прочитанным, испуганно поглядела на графиню, принимавшую сердечные капли. Будучи по этой причине несколько отвлечена, графиня, вошедшим в привычку тоном безнадёжно больной, переспросила:


– Зашевелились кто, милочка?


– Стулья, ма танте, тётушка, – неуверенно отвечала Соня.


– Где зашевелились?


– В гостиной… кажется.


– Всё кажется да кажется, – раздражилась графиня. – Мне хорошо известно, что может казаться таким дурёхам, как ты. Я желаю знать точно, милочка. Сделай одолжение, выясни, что произошло? И доложи основательно, а не так, как привыкла, промямлить что-то неудобно слышанное, а потом всю ночь мне снятся вещи, о которых неприлично упоминать в обществе, поскольку нет уверенности, что будешь правильно понята.


– Но тётушка… ма танте… – Соня запнулась и опустила голову над книгой. Буквы, сначала плывшие перед глазами, неожиданно выстроились в ряды и принялись корчить рожицы довольно смешные, но пугающие девушку несвоевременностью намёков и неблагонамеренностью предложений. – Простите, ма танте, но там…


– Поди, кому сказано! – раздражилась графиня. Капли, ею принятые, не действовали при нервном расстройстве. – Или я недостаточно ясно выражаюсь, милочка?


– Боюсь, ма танте, – едва слышно произнесла девушка.


Страх перед графиней потускнел перед тем, что, в её воображении, происходило в гостиной. И хотя она не помнила, чтобы стулья, хотя бы и шевелящиеся, наносили телесные увечья нравственности молодых девиц, но ведь то, что сегодня кажется невозможным, завтра совершается по воле случая, иногда столь желанного, что в неразберихе и смятении, происходит то, чего более всего они опасаются..


–Помилуйте, ма танте… – снова взмолилась несчастная.


– Выходит, милочка, идти мне? – раздражилась графиня. – Дожила на старости лет. В гостиной, может, быть разбойники неистовствуют, а воспитанница посылает меня на верную смерть.


– Я не посылаю, ма танте. Я только подумала…


– Вот как! Вы не посылаете? – графиня всегда переходила на «вы», будучи в злобе и начиная чудесить. Стало быть, ежели там разбойники, и они, меня, старуху, прибьют, не говоря уже о прочем, что может придти им в голову, а она, видите ли, хочет оказаться плакальщицей на моих похоронах. Но не сторожись, не сторожись. Над тобой, если и снасильничают, ничего, кроме понятного, прежде всего, тебе, не произойдёт. А в моём возрасте такие вещи не находят объяснения в приличном обществе.


– А, может, и не разбойники вовсе.


– Тогда кто?


– Корнет Гаврюшин, гусар Коротков и гвардейский поручик Потапенко. Они обещались придти, в надежде услышать ваше решение, за которого из них отдадите меня замуж.


– Все они одинаковы, что разбойники, что гвардейцы. Иди-иди, зубы-то мне не заговаривай. А я за тебя Богу помолюсь. А то, что снасильничают, тоже не беда. Каковой больше прыти проявит, с тем и соглашусь. А уж грех отмаливать, это не со мной, а с батюшкой Иософаном.


Соня перекрестилась и медленно, словно на казнь, отправилась выполнять повеление, старательно скрывая радость, её распиравшую. Из-за дверей, в тот небольшой промежуток, когда открылись и захлопнулись за нею, донеслись музыка, топот, смех, похожий на визг, и визг перебиваемый смехом. В мерцании оплывающих свечей, тени промелькнули так явственно, словно и не тени вовсе, а нечто живое и весомое, отмеченное разноцветьем мундиров и разгорячённостью лиц.


Капли, успокоившие, наконец, графиню, смежили её веки, где-то, между сном и явью, привиделся ей испуганный лик воспитанницы, без особой уверенности отбивающейся от яростной атаки трёх родов войск: артиллерии, кавалерии и пехоты, возмущавшихся при этом, непатриотичностью Сониного сопротивления.


- Господа, господа! – в меру возможного, успокаивая их прыть, лепетала Соня, – извольте вести себя не так мужественно. Я ведь должна избрать только одного из вас, а не всех сразу. Мне и с тётушкой надлежит посоветоваться.


– Нет уж, не извольте беспокоиться, – выпятил худую грудь корнет Гаврюшин. – Это, извините, бегство с поля боя в самом его разгаре. Кому же подбирать раненых в самое сердце? Вы уже избраны нами в качестве сестры сексуального милосердия, и, при любой замене, выглядели бы не главной исполнительницей, а дублёршей. Мы однолюбы, вот и гусар подтвердит. Не правда ли, поручик?


– Господа, как можно вести с девицею такие разговоры?


– Какие такие, извольте сейчас же уточнить? – ответили хором. – Мы ведь, так сказать, не сегодня призваны. У каждого из нас на боевом счету хотя бы одно выигранное сражение, но из скромности предпочитаем упоминать о нём лишь в исключительных случаях. Как, например, нынешний. Вот и поручик подтвердит. Не правда ли, гусар?


– Но, что я скажу Богу, если вы, то есть я…


– Бога мы берём на себя, – покосился на неё гусар серым, как у лошади, глазом. – Ему тоже достанется. А вообще, после победы над Наполеоном и тамошними барышнями, он нам не соперник и, тем более, не указчик.


– После победы, господа, – ответствовала Соня, явно польщённая сравнением с француженками, – вы сделались неуправляемыми. Они вам вскружили головы, а резонов дожидаетесь от меня.


– А как же иначе! – снова разом вскричали обнаглевшие настырники. – Победители получают всё.


Соня потупилась. Она не забывала то, чему её учила ма танте, но манило то, чего пока не познала.


– Господа, – призналась она, пугаясь собственной смелости, – вы мне очень нравитесь. И ежели бы, скажем, к красоте гусара добавить сколько-нибудь наглости корнета и элегантности поручика, я бы сочла за счастье всей жизни иметь такого супруга.


– Браво! Браво! – донеслось до графини, измученной тем, что не всё удавалось услышать, а потому о многом приходилось догадываться.


– Ишь, скромница, – подумала она вслух. – Глаза лишний раз не подымет, а где у кого что, замечает даже приметливей зеркала. В наше время мы отдавались вслепую. И каким незабываемым было это время!


Ради удовлетворения любопытства, мучавшем её, как астма, она бы преодолела старческую нежить, но эта замечательная возможность относилась лишь к благим намерениям. А посему ничего другого не оставалось, кроме нетерпеливого ожидания предполагаемых результатов.


Борис Иоселевич