Отрывок из романа "Расплата".

Как-то сын с отцом шли в направление рынка. Предметом заботы отца были туфли жены и свои ботинки. Подносились. Послевоенная бережливость сказалась - проще, вроде бы, купить новые, ан нет, надо доносить старое.
Рынок был недалеко и отец шёл не поспешая. Его веселило стремление сына узнать обо всём, на что ложился глаз.
- Папа, а это, как иё, чё за машина? - и папа отвечал ему: это легковая, на ней возят людей, а называется она "Победа". И малыш, часто переставляя ножки, направляется в сторону "Победы" посмотреть вблизи на огромную машину и обязательно, - тут уж никуда не денешься, - потрогать её руками, а затем, обежав кругом, вернуться к отцу с вопросом очередным.
- Папа, а это, как иё, лошадь, как иё, как у дедушки Яши, что ли? Иё, как иё, что ли Хмурой зовут? - и папа опять пускался в пространные объяснения: лошадей, мол, много и эта слегка лишь схожа с дедушкиной, а зовут её и не обязательно Хмурой. Она может быть и Савраской, и Сивкой, и много у них, лошадей, бывает имён, ну точь в точь, как у людей и то, что подходить к ней и трогать не надо, возможно ей это не понравится, а когда животному что-то не нравится, то оно может и лягнуть, и укусить, если это собака, и клюнуть, если это петух, а то и забодать, если это корова.
Так они шли: он познавая мир, отец - объясняя его место в этом мире. И казалось малышу, отец знает всё. И не подозревал он: спроси отца о людях, сидящих у стены напротив базара, у стены глухой, за коей находилась небольшая мебельная фабрика, о людях, у которых не было руки или ноги, или обеих рук, а то и обеих ног, спроси о них, людях странных, неухоженных до безобразия, людях, валяющихся в пьяном угаре, кто прямо с утра, а кто ближе к вечеру, несмотря ни на какую погоду и крутящихся около них не понятно каких женщин - что это такое и отец его в полном объёме не смог бы объяснить не только ему, но во многом и себе.
- Пацан твой? - человек спросивший, был без обеих ног с сиплым, простуженным голосом. Когда-то массивный, теперь беспомощно сидевший на самодельных, допотопных салазках, - хорош!
Он долго рассматривал представленные Михаилом туфли, делая замечания в отношение их качества, постукивал по подошве. Шевелил, пробуя на крепость, каблуки.
- Да-а, придётся повозиться, - пол дяди сплюнуло сквозь зубы в сугроб и положило обувку на ящик из-под вина, служивший ему столиком.
- А ты... - он посмотрел снизу вверх на Михаила, - дорого не возьму. Вон, Ванька Костыль, - пол дяди показало на человека с протезом, валяющегося с задранными штанами у своего "столика", вокруг которого копошились полупьяные инвалиды, отгоняемые хмельной женщиной, орущей: "Я вас, суки. Отойдите, падла. Я сама справлюсь", - он, курва, сёдня заработок, чтоб его черти взяли, забрал мой. Двоих перебил. Не могло его, суку, на фронте убить!
Отец Коли стоял молча. Неприятно было для его молодых лет такое слышать. Коля же с детским без стеснительным любопытством в лоб разглядывал обиженного пол дяди, отвернувшись ненадолго на тот момент, когда происходила "погрузка" Ваньки Костыля на подкатившую откуда весть подводу.
- Да что вы укрываете паскуду? Пусть, тварь, околеет, - этими словами малыш был отвлечён от дальнейшего наблюдения за Ванькой Костылём. Он снова углубился в изучение дяди без ног. Тот напряжённо вглядывался в Михаила и уже без какого-либо озлобления спокойно давал наказ.
- Дорого, я говорю, не возьму. Сходи-ка, милок, в магазин, купи хлеба и четок. А сынок твой - ну-ка, иди сюда, пострел, - побудет со мной, - он притянул не сопротивлявшегося Колю к себе и посадил на культи. - Сначала погреемся, - инвалид поднял голову, - озяб... Иди, иди. Ты должен доверять солдату. Принеси хлеба и четок. Я починю тебе обувку, избавлю от забот.
Дядя со знанием дела взял через малыша небольшой молоточек, сунул несколько сапожных гвоздиков в рот, надел Михаилов башмак на "лапу" и, бросив взгляд вверх, быстро прошепелявив: "Иди, иди" - принялся за работу, разъясняя по ходу ребёнку что, как и зачем надо делать...
- Ну давай, малец, топай, - дядя был в настроении, а его решение целиком зависело от Михаилова появления.
- Взял? - глаза его выразили бешенную радость. - Вторая, - довольно пояснил он. - Если бы... - он выставил левую руку и тыльной стороной правой со смаком стукнул по ней. Раздался шлепок. - Сука, не довезли бы его, Костыля этого. Эй, Комолый, тащи гармониста, хватит ему распинаться. Во как надо зарабатывать, - он поднял над головой взятые у Михаила булку хлеба и четок. - Не в Морфлот надо было рваться ему, а в пехоту, как я: не так был бы беспомощен.
Все трое: хромой, слепой и пол дяди весело рассмеялись. Но не смеялся Михаил.
Пол дяди откуда-то из-за ящика достал кусок замусоленного солёного сала, потёр его о рукав шинели - видимо очищая от каки-то крошек, - и мороженную луковицу. Всё это разложил на импровизированном столике. Достал стакан.
- Чёрт, заплутал, что ли? Ведь светло ещё, - обратился он к человеку на ощупь пробиравшегося к нему.
Коля тогда не способен был разобраться в свойствах русской души. Только с годами поймёт, что чем более горе у русского человека, тем жёстче его шутки в отношение своего положения. Это только русский человек может так подшучивать над собой.
- Пойдём, сынок, - прошептал нагнувшись отец сыну.
Михаил планировал ещё зайти на базар. Особой надобности не имелось. Так просто, по любопытничать. Но настроение его резко упало и он поторопился домой. Его уже не забавляло балагурство сына. Он шёл и в душе его сидела обида за тех, кто вынужден был заниматься сапожным промыслом. Сколько их здесь, искалеченных войной. А сколько по всей стране. Ведь не будь её, войны, сидели бы они тут? Наверняка, кто-то из них бы выращивал хлеб, кто-то работал бы на заводе, а кто-то, возможно, и инженерную специальность приобрёл бы. Перспективные были люди. И вот поди же ты. Они здесь. Глубокие инвалиды, заслуженные люди, униженно зарабатывают себе на кусок хлеба. Отчаяние их велико. Они понимают всю трагичность своего положения, потому и размачивают хлеб горькой. Она входу среди них. Кто пьёт от безысходности, а кто и с сознанием того, что быстрее бы туда, где никто и ничто не беспокоит, в тот мир, которого так боялись по своей глупости на фонте, где покой и блаженство. У каждого из них был и любимый человек. Многие из них могли бы стать хорошими мужьями. Увидели бы своих детей от своих любимых. Но где это всё? Этого нет. Этого никогда не будет!
Ослабленное государство не способно было дать им нормальные условия для достойного существования, да, честно говоря, и не стремилось к этому. Слишком их много. Все это понимали. Все с этим мирились.