Очерк.

Павел Петрович Миллер был сама хитрож…сть.
В. Шаламов. «Вишера».

Ж-ов появился у нас в пятом классе, то есть был некоторое время чужаком. Жил он в доме возле школы, куда они только что переехали, и месяца два-три просто изнывал от одиночества. Но в конце концов его кто-то заметил, сказал приятелям, и он стал своим: в двенадцать лет сходятся легко.
Сейчас он по-прежнему небольшого роста, очень широк в плечах, имеет энергичную походку, резкие движения и характерный жест открытой ладонью – как у Ленина, только не вверх и в сторону, а вниз, словно мимо живота собеседника и прямо ему в ступню. Он белокож и мгновенно краснеет на солнце, и не только на солнце, волосы его белокуры, слегка вьются, но как у всех альбиносов – редкие и всегда влажные. Хотел сказать – потные, но удержался, чтобы не вызвать у читателя антипатии, потому что человек этот мне всегда нравился (так может нравиться играющий придурков Челентано). Он постоянно в заботах, в каких – никто не знает. Как сегодня, так и тогда.
…Тогда была одно время мода (низкопоклонство перед Западом) давать всем иностранные клички, созвучные фамилиям. Скажем, Серёжка Дудкин, по прозвищу, естественно, Труба, был Трэбл, Вовочка Макуров – Мазэл, Серёжка Осинцев – Сосил и т.д. Ж-ов стал Билли. То есть, разумеется, не Билли – я не хочу разглашать, но очень родственно. Да, с Билли родственно, а вот с фамилией – нет, совсем не созвучно. Кто ему прилепил, сейчас выяснить уже трудно, но прилепил хорошо – как Плюшкину: прошли годы, «Трэбл», «Мазэл», и «Сосил» со товарищи «скончались», а «Билли», кажется, всё ещё не распрощался с юношескими прыщами.
Он всегда был славным малым, немного суетливым, дёрганым и крикливым, но ведь такой должен быть в каждой компании, иначе она превратится в клуб подагриков, собирающихся для чтения газет. Однако при всей своей легковозбудимости и едва ли не постоянной возбуждённости он был скрытен и старался не делиться с товарищами своими, как он полагал, деловыми секретами, справедливо считая, что то, что знают двое, – знает свинья. Но скромный его интеллект часто требовал помощи, и Билли для получения совета вынужден был раскрывать свои тайны. Поистине гамлетовские сомнения терзали его в эти минуты. Прежде чем изложить своё дельце, он долго колебался, нервно прохаживаясь и постукивая кулаком в ладонь, замирал в последних поисках другого выхода и, наконец решившись, как-то так особенно дёргался и принимался говорить – путано, хватаясь либо с середины, либо с конца, ибо, даже решившись, хотел утаить по возможности больше.
– Иди ты к чёрту, Билли! – говорили ему. – Никто тебя за язык не тянет.
Однако вскоре предмет его беспокойства всё же выяснялся, и тогда оказывалось, что и советовать-то Билли никто не брался – так, прокрутишь пальцем у виска, присвистнешь и отойдёшь в сторонку.
Как правило, делишки его заключались в спекулятивной купле-продаже, т.е. в общем-то он намного опередил время. Но были на его счету и настолько прямолинейные преступные деяния, за которые и сейчас бы без привлечения милиции просто набили морду. Скажем, он мог ходить по квартирам и с целью обогащения собирать полтинники на волейбольную сетку.
– Смотри, балда! – говорили ему.
Но он шёл и собирал. И всё у него выходило бестолково, и никогда он не понимал этого. Например, деньги «на сетку» он собирал в своём доме. И более того – останавливался, когда нужная для её «покупки» сумма оказывалась в кармане. И не понимал, почему над ним смеются.
Это было страстное желание танцевать виртуозный бальный вальс при абсолютном неумении танцевать вообще.

Но худо-бедно мы подрастали без особо серьёзных потрясений. Замаячила армия. Нас вполне закономерно стали вышибать из институтов. Мы брили лбы и шли служить – кто со своим призывом, кто на полгода-год позже. Билли держался до последнего. Я ещё дослуживал, когда первым из нас вернулся Серёжка Дудкин. Ребята потом рассказывали, как к нему в числе прочих явился и наш неугомонный друг. У Дудкина были лычки сержанта и «грудь в крестах», а у Билли – мобилизационная повестка в кармане и физиономия утопленника.
И всё-таки он, по его выражению, и здесь «крутанулся»: простроился где-то в Новосибирске, так что дома мы его видели чаще, чем хотелось бы.
Опять шло время, и жизнь, как пишут в романах, нас понемногу разбрасывала. Встречаться стали редко, но из виду друг друга не упускали. Билли работал на заводе и заочно учился в политехническом (или педагогическом). Да, именно так о нём говорили. Скоро, однако, выяснилось, что на заводе он не работал, а служил там в комсомоле. Он не афишировал своего выбора – стыдился всё же приятелей. И именно его коллаборационизм послужил охлаждением наших отношений: всё-таки молоды мы ещё были и слишком резки в суждениях.
А комсомол-то, тики-так, «стал его призванием». Он пробился в освобождённые секретари заводской организации, а через несколько лет (наполеоновская карьера!) его «взяли» на повышение, и он получил почётное звание инструктора крайкома.
– Камергер… – заметил тогда кто-то из наших.
Если кто-то думает, что инструктор крайкома комсомола – это пыль на ветру, то он сильно ошибается. Да, здесь, в Барнауле, он олицетворяет собой касту неприкасаемых. Ниже него может быть только инструктор горкома или райкома. Впрочем, величина этих букашек настолько ничтожна, что и разница в их размерах не представляет интереса.
Но когда этот таракан едет в командировку в район, он, словно упырь кровью, наливается сознанием собственной значимости. Секретари ещё позволяют себе говорить с ним как с равным, прочие же насекомые теряют лицо даже в присутствии собственных жён. Так последний в Риме на час становится первым в деревне: выражение лица его приобретает покровительственные гримасы, а иногда даже совершенно забытую, казалось бы, строгость. С детства зная Билли, смею утверждать, что он из таких упырей-хамелеонов, на заклание к которым водили робких девиц из райкомовских отделов пионерских организаций или машбюро.
Но это были лишь крохи, которые, впрочем, охотно поедались, – хрустящий же кожаный бумажник А.И. Корейко, о коем грезил наш герой, всё никак не отыскивался.
А ведь в комсомоле, как в спорте, приходит день, когда тебе говорят: ваша подушка нужна другому. И в самом деле, снизу тебя подпирают более молодые и энергичные билли, джимми и чарли, которые давно уже почуяли тёплый запах еды из корыта и теперь алчут погрузить в него свои крепкие челюсти. Прочь, старикашка! У тебя не хватило ума ухватиться за кормушку повыше, а потому жри-ка суповые наборы.
Ну, это я для красного словца – до суповых наборов дело, конечно, не дошло. Комсомол наш, как и наша родная партия, несмотря на постоянные декларации о единстве с народом, всё-таки ближе был к тривиальной «элитарной» масонской ложе. Наши молодые и далеко не молодые ленинцы отличались от сих «рыцарей нравственного самосовершенствования» лишь своей малограмотностью. Законы же братства соблюдали и они. Поэтому упасть и ушибиться Билли не дали. Однажды светлым летним днём в прохладном подземном переходе на Октябрьской в ноги мне ткнулся пухлый шарик с капитанскими погонами на мятом кителе. Надо ли говорить, что это был Билли?
Теперь он сосал титьку в каком-то политотделе. Комсомольский стаж был зачтён ему как время прохождения воинской службы – так в старину шли чины дворянскому сыну, с рождения зачисленному в полк.
Дворянский сын Билли не унывал.
– Надо как-нибудь встретиться, посидеть! – торопливо выкрикивал он, избегая отвечать на мои вопросы и поглядывая на часы. – Анатоль! Сколько лет не виделись!

Спустя, может быть, год я оказался в его районе, случайно вспомнил и, заглянув в записную книжку, позвонил. После первого же гудка трубка дико прокричала «Да!!!» – Билли «сидел на телефоне» в ожидании делового звонка.
Тем не менее мне он обрадовался, да и я ему тоже, и скоро мы сидели на кухне за бутылкой водки. Однако сказать про Билли «сидел» было бы преувеличением. Он постоянно вскакивал, двигался, выкрикивал, ударял кулаком в ладонь и требовал подтверждения своим нелепым прожектам: «Правильно? Ведь так?»
Потом он водил меня по своей трёхкомнатной квартире, полученной и обставленной за годы систематического предательства народных интересов, но поразил лишь одним – толстым бархатным альбомом. Я рассеянно перекидывал его добротные, твёрдые, будто из фанеры, страницы с аккуратно вставленными в рамки фотографиями и не сразу понял, чем необычен этот исторический фолиант. Господи! Да вот же чем: на всех снимках был изображён Билли, только Билли, и никого, кроме Билли! Но если этот факт можно было отнести за счёт его непомерного честолюбия, то следующее моё наблюдение нуждалось уже в объяснении психиатра. Дело в том, что Билли нашему, как пиджак и галстук, постоянно сопутствовала… трибуна. Казалось, он пустил в ней корни. Казалось, он имел с ней общую систему кровообращения.
Билли добросовестно читал речи. Взор его то упирался в текст, то был обращён в невидимый зал, то сквозь потолок возносился к небесам. Жестикуляция была традиционная – «полуленинская».
А он дышал мне сзади в плечо и, указывая пальцем на тот или иной снимок, безошибочно называл район, где он был сделан. Это было феноменально!
В следующий и в последний раз я побывал у него, когда Горбачёв уже прекращал завораживающий страну «танец живота» под названием Перестройка. Доверчивый народ в очередной раз на собственной шкуре убедился, что такое политический мираж: лопнувший в воздухе комбайн последнего генсека, как и рухнувшая в своё время «шахта Хрущёва», оставил по себе далеко не безобидные последствия. А скоро, поддуваемые очередным ветром «сверху», по градам и весям закружились выброшенные лощёные партбилеты. Один из них принадлежал, разумеется, нашему Билли.

У меня вызывают недоумение письма ветеранов партии и труда, и по сей день публикуемые в некоторых газетах. Бог мой, только подумать: взрослые люди обвиняют мелкую партийную номенклатуру в ренегатстве! «Ещё вчера он вызывал меня «на ковёр», требовал служения долгу и неукоснительного соблюдения коммунистической морали, а сегодня…» И т.д.
С точки зрения этих наивных пенсионеров логика не оставляет партийному чиновнику даже малейшей лазейки к оправданию, и всякий порядочный человек на его мете должен бы по меньшей мере пустить себе в лоб пулю раскаяния. Но в том-то и дело, что «порядочный» и «на его месте» – две вещи несовместные. Как гений и злодейство, по словам Пушкина. Отсутствие образования, о котором говорилось выше, надежно защищает его от понимания слово «ренегат», а отсутствие совести полностью исключает её угрызения. Маленький хищный мозг Билли не мог позволить себе сдавать помещения сантиментам, поэтому наш друг равнодушно взирал на беспризорные полёты своей краснокожей книжицы, которую ещё недавно трепетно носил у сердца.
Смерть кормилицы билли перенёс легче насморка.
– Дурачили нас! – с надрывным восторгом узника совести резюмировал он свою оправдательную речь, в которой, собственно, не было никакой необходимости. И в этой реплике я невольно почувствовал экспрессию «группы ликования»: «Ленин! Партия! Крайкомол!» И ещё – тоже невольно – вспомнились мне его тосты, всегда начинавшиеся словами: «У нас в комсомоле…»
Нет, пусть Иисус Христос приходит и судит нашего Билли. Я же воздержусь: я его понимаю. Представьте себе: всю сознательную жизнь ходить в холуях (а все, абсолютно все ячейки этой орденской пирамиды были заполнены лишь холуями, и, говоря так о Билли, я вовсе не хочу его как-то выделить и тем более оскорбить), ежедневно пресмыкаться за квартиру, мебель, жену и пайки – да кому же, чёрт возьми, не надоест! Он по-своему честно косил сено на дойную корову, но зачем жен косить на дохлую?!
Писатель Солженицын, который ещё двадцать лет назад нудно призывал каждого из нас не поступать по лжи, никогда не нашёл бы отклика в сердце Билли, потому что Билли, как всякий всю жизнь пролгавший человек, никогда не поверит в правдивость и искренность. А вы, проживи вы всю жизнь среди лжи и неискренности, стали бы другим?
В чём же винить Билли? В том, что он одним из первых появлялся у «крокодильего» корыта? Но это не его вина: убейте старого Магера, за которым он доедает, и Билли исчезнет сам собою. А может, он виноват в том, что, не освоив никакого ремесла, сумел обеспечить своей семье безбедное существование? Или в том, что, имея к тому все условия, не стал догматиком и не пишет теперь в газеты разоблачения, клеймя своих более удачливых однокорытников? Или в том, что (ха-ха!) был нечестным человеком?
Всё это можно принять за комплименты.
И всё же я скажу, в чём вина Билли. Позже скажу.
А сперва замечу ещё раз, что, несмотря ни на что, он мне симпатичен. Во-первых, тем, что я давно его знаю. Согласитесь, уже это немаловажно, потому что в сорок-то лет таких приятелей не заведёшь. Ну а во-вторых и в последних… Вы никогда не видели его жалкой мимики, его потуг и красного потного лица в минуты разрешения своих ничтожных проблем, его беспокойно бегающих глазок в белесых ресницах, когда он хочет что-то скрыть или кого-то надуть, его напряжения во время непонятных ему политических разговоров, из которых его интересует лишь одно: продержится Ельцин или нет? И если продержится, то долго ли?
Всё это говорит о том, что ему никогда не удавалось извлечь из своих мелких преступлений желаемой крупной выгоды.

И здесь-то и кроется его главная вина как личности, его вина перед Богом. Он всегда недотягивал. Он экономил силы, словно ещё в детском саду серьёзно размышлял о благополучной пенсии. Он ничем не выделялся в классе. Он не смог отвертеться от армии, хотя очень хотел этого. Никто не знает, какой факультет он окончил и какую специальность получил – он не проявил себя в ней. В крайкоме он не вырос даже до завотделом, а был лишь замзавом. Жену он взял смазливую, но не более того. Живёт он, несмотря на свою бешеную деятельность бизнесмена, не скучно, не однообразно – уныло, иначе не скажешь. Никогда чело его не сияло блеском подлинного авантюризма – ежедневно, годы и годы оно было покрыто тусклым нетрудовым потом хитрож…го тупицы.
Да, Билли всю жизнь был художником, но художником того рода, что пишут «Утро на полевом стане» или «Литейщика».
Но, увы, таким уж он был. Таким он и останется: для него будущее – это лишь не наступившее ещё прошлое.
Скучно жить, чтобы поедать корм, – скажет иной читатель. – Вдвойне скучно читать о жизни, цель которой – поедание корма. Но писать о такой жизни – просто глупость». Что ж, может, он и прав. А может, и…
Билли на сегодняшний день так и не стал одной из капиталистических акул, что со смачным хрустом поедают русский народ: число акул должно быть невелико, ибо каждая из них охотится на большой территории. Однако билли знают своё дело и никогда не откажутся от привычного куска. Их бог – маленький, но желудок. Да, именно так: маленький крепкий большевистский (или небольшевистский – как хотите) желудок, крикливый и беспокойный.
Как известно, одним из важнейших признаков всякой ментальности является неосознанность или неполная осознанность. Исходя из этого Билли можно смело назвать ментальным вором. И тем не менее, как это ни забавно, от этого он не перестаёт быть вором. Он хочет кушать, и это единственный импульс, побуждающий его к существованию, импульс, который вместе с тем он считает исчерпывающим оправданием собственной жизни. Что уж тут поделаешь! И эта незаметная публикация – может быть, единственное, что останется на земле от него лично. Так что после её прочтения не омрачай своего счастья раздражением, Билли.
Алло, Билли! Слышишь меня?..

Ан. Егоров-Егоров.
Газета «Вечерний Барнаул», № 14 (111) от 04 февраля 1994 года.