Детский сад был через площадь. Сережа Александров, мальчик лет шести, в коротких штанишках с перекинутыми через плечи лямками, буквально пробежал ее.
Не было еще и восьми. Воздух был прохладным, остросладко пахло от коротких белых цветов, росших на газонах. Этот запах смущал Сережу, но не только от него он был возбужден. Его вот уже несколько дней преследовал один вопрос: согласятся они или не согласятся, согласятся сегодня или нет?
Во дворе, у забора детского сада была спортивная площадка со скамейкой на дальней стороне. На скамейке сидел огромный недоумок Саша с такой же большой матерью. Одну свою толстую ногу он поджал под себя и беспрестанно раскачивался вперёд­назад, бормоча свое нелепое «папа, я вадька, папа, я вадька, тьфу!», и далеко плевал, смеясь мокрым ртом. Сережа всегда хоть ненадолго останавливался посмотреть на него. Вот и сейчас он подошел немного. Мать идиота не обратила на него внимания. Тут ее окликнули из окна, и она, тяжело поднявшись и что-то бормоча, пошла к подъезду. Сережа стоял некоторое время напротив Саши, пока тот его не заметил и не узнал. Тогда Сережа окликнул его:
– Саша! Папа, я вадька!
– Тьфу! – плюнул Саша, но Сережа даже не пошевелился, так как знал, что не доплюнуть.
– Мама ушла, Саша.
– Мама, мама, – забеспокоился идиот, словно далекое, туманное ощущение тоски, рожденное когда-то природой, неожиданно вспыхнуло в его мозгу.
– Сейчас придет! – Сережа рассмеялся тому, что он, такой маленький, может причинить беспокойство такому большому, и вприпрыжку побежал дальше.
Собирались в ограде, возле своих веранд: до завтрака в группы не пускали. Сережа сразу увидел Шубина и Карасева. Они стояли вдалеке, возле кустов смородины, и разговаривали. Кругом на качелях, лестницах, карусели шумно играли те, кто пришел раньше. Сережа подошел к воспитательнице, поздоровался и не сразу отправился к товарищам. Ему казалось, что на него все смотрят, следят, что он сделает.
– Промах! – услышал он свое прозвище, полученное за плохую игру в битки. – Промах! Иди сюда!
Сережа молча подошел. Звал Шубин. Он договаривался, поэтому чувствовал себя хозяином, был главным даже с Карасевым, любимцем воспитательницы.
– Ну что ты как дурак! Забыл?
– Нет, не забыл, – сказал Сережа. – А что... сегодня?
– Сегодня, сегодня, – Шубин подмигнул Карасеву. – Они сами сказали, что сегодня – точно. Вот, ждем. Скоро должны прийти. Может, пока поиграем во что-нибудь?
– Давайте в птиц, – сказал Карасев. – Я – орел.
– Чур – сокол, – подхватил Шубин.
– А ты кто будешь? – спросил Карасев у Сережи.
– Беркут.
– Это кто? Таких нет.
– Есть. Самый большой орел.
И они полетели, кружить, с посвистом и криками, будто бы сталкиваясь меж собой и тотчас умело обходя друг друга. Камни под ногами были домишками, разбросанными по далекой земле, брошенная ветка, если прищурить глаза, казалась дорогой и виднелись уже на ней медленно ползущие машины. Зной расстилался между ними и планетой, километры спрессованного воздуха. Много причудливого... Но полнее всего радовал сам полет, далекие призывные крики собратьев...
Кончилось все, как и не ждали: Шубин с закрытыми глазами налетел на грибок, вскрикнул совсем не по-птичьи и заплакал. Верхнее веко быстро распухало и темнело, ободранный нос покрылся капельками крови. Воспитательница быстро увела его в группу, к врачу. «Сейчас прижигать будут», – подумал Сережа и содрогнулся. А Карасев, переводя дыхание, заметил:
– С таким глазом... наверно... не согласятся.
«И правда! – ужасно мелькнуло в голове у Сережи. – Точно не согласятся. Всё. Хорошо, что не сегодня».
Видимо, они пришли вместе. Мальчики даже не заметили их возле воспитательницы, а только тогда, когда они уже играли. Пропустили с этим Шубиным.
– Смотри, – сказал Сережа, – пришли.
Карасев промолчал, глядя в ту же сторону, потом с сожалением вздохнул:
– Нет, не согласятся... Да и Шубу могут домой отвести. Вот ведь дурак, затеял про этих птиц. – Он забыл, что сам предложил. – А правда, беркут есть?
– Правда. Есть. Мне брат сказал.
Шубина все же оставили в саду. Когда всех построили и привели завтракать, Карасев и Александров увидели его с хлебными тарелками в руках: он помогал накрывать на столы. Глаз его распух и стал лиловым с переходом в черный. У Сережи от одного его вида появилась боль в верхней части живота.
Пока все мыли руки и рассаживались, Сережа старался не замечать Шубина. Но, уже сидя за столом, невольно обернулся, и Шубин подмигнул ему. Значит, все-таки он говорил с ними, и они согласились! Несмотря на то что Сережа еще недавно обрадовался возможному срыву, сейчас сердце его забилось в прежнем волнении и радости. Но еще сильнее стал и вернувшийся опять испуг. И зачем он тогда согласился? (Карасев подошел и спросил на ухо. Дыхание прекратилось: «Правда?» – «Да». (Как эхо.) – «Ты сам знаешь?» – «Шуба сказал. Будешь?» – «Я... я – конечно...») И как все же хорошо, что это произойдет. Главное – не трусить, чтоб не смеялись потом. Надо выдержать, ведь он уже большой. Выдержать, выдержать...
После завтрака, на улице, Сережа старался сторониться товарищей, чтобы собраться с мыслями, но поглядывал на них издали. Мальчики то бегали друг за другом, расталкивая младших, то полезли по лестнице, то вдруг стали разворачивать стоявший на веранде фанерный теремок с нарисованными ставнями вокруг пустых дыр окошек.
А Сережа все бродил позади веранды младшей группы, что была напротив, выходя то с одной стороны, то с другой. Между верандой и редким забором было грязно, лежали старые, облепленные мухами кучи, отвратительно пахло. Но он не замечал этого и не наступил только случайно.
«Ну, что там?» Сережа еще раз выглянул из-за веранды и невольно замер: они входили в теремок. Следом – Карасев. А Шубин искал глазами среди ребят. Потом закричал:
– Промах! Промах! Серега! Промах!
Потом махнул рукой и сам исчез вслед за ними.
Когда первой выскочила из теремка красивая Марина, следом, одергивая платье, кудрявая толстая Зоя, вышли, смущенно улыбаясь, Шубин и Карасев, – Сережа все еще не мог тронуться с места. Сердце его рвалось. Он во все глаза смотрел на них и даже не замечал, как лязгают его зубы, не чувствовал боли между ног. Все это вместе с неосознанным запахом нечистот смешалось в единое представление о чем-то, о чем он не мог еще знать, но что совершенно владело им в эту минуту: далекое, туманное ощущение, рожденное когда-то природой в зверином черепе и сохранившееся неизменным по сей день, вторглось в сознание мальчика первым и безжалостным предупреждением: «Теперь ты знаешь, как ужасна и сладостна жизнь. Теперь живи!»
Анатолий ЕГОРОВ. Сборник «Темные дворы. Повести и рассказы», Барнаул, 1990 г.