Загадка Симфосия



День седьмой



Глава 1
Где боярин Андрей рассказывает Василию о ночном признании скрипторного инока Даниила

Никогда еще мое пробуждение в стенах обители не было столь приятным и радостным. Я сумел основательно выспаться и полностью восстановить телесные и душевные силы, проспав почти до первого часа. Испытывая будоражащий приток энергии, мне хотелось бодрых действий и подвигов.
Ночная мгла за оконцем рассеялась, сменясь предутренней лиловой наволочью. Новый день вступал в свои права. Наскоро ополоснув лицо ледяной водой, приведя себя в божеский вид, я поспешил к Андрею Ростиславичу.
Застал я боярина уже на ногах, похоже, он совсем не ложился, а значит, учитывая его раны, перенес нелегкую ночь. Однако видом был бодр и свеж. Вот, оказывается, какова чудодейственная сила Священного Фиала, дарующего спасение и исцеление страждущей плоти и духу людскому.
Восславив Христа я пожелал увидеть ларец с Потиром, дабы лишний раз ощутить его благодать, но не обнаружил укладки ни на столе либо еще где на виду, возможно, ее перепрятали в надежное место. Подавив набежавшее недовольство, я похвастал своим приподнятым настроением, рассчитывая найти равноценный отклик в сердце боярина.
Но, оказывается, не все обстояло гладко и безоблачно. Пока я изволил сладко почивать, Андрея Ростиславича тесно обступили неотложные дела. Вчерашняя надежда на полную победу сменилась гнетущей неопределенностью, возникли новые заботы.
Прежде всего тревожило здоровье Аполлинария, инок был совсем плох. Андрей Ростиславич не мог взять в голову, что так повлияло на прежде крепкого и бодрого черноризца, неужто старца сокрушило обвинение, выказанное боярином?.. Но ведь Андрей Ростиславич не упорствовал жестокосердечно, выслушав библиотекаря, сразу же отмел свои подозрения. Безусловно, оговор не проходит бесследно, но, думается, у старика не такая уж ранимая натура, что поклеп лишил его воли к жизни. Причина в ином...
Мне она виделась в мощном воздействии священной Чаши на излишне восторженного черноризца. Возможно, престарелый инок загодя определил срок своей кончины, обозначив некий важный рубеж. Им-то и явилось обретение Фиала Господнего — событие воистину знаменательное. Лобзание великой святыни впрямь подарок судьбы, божественный дар, особое отличие. Старец дошел до назначенных сроков, поднялся на вершину иноческого служения. Дальнейшая жизнь лишена духовного смысла, все уже достигнуто, больше и желать нечего — это ли не достойный венец монашеской жизни.
Глубокой ночью, когда я сладко почивал, Андрей Ростиславич с игуменом Парфением посетили отходившего старца. Удостоверясь, что книжник более не жилец, настоятель исповедал и соборовал иеромонаха.
К стыду боярина, его не покидало недоверчивое чувство к Аполлинарию, казалось, не уместное в таких обстоятельствах. К тому же Андрей Ростиславич попытался выпытать у старца, что за надобность такая — перетасовать потаенные рукописи, отчего спешка, почему попрятались ученые старцы, коль на них нет вины, чего они вдруг испугались?
По осмысленному взору старика было ясно, что он уяснил суть вопроса, однако не соизволил отвечать. То ли ему действительно было невмоготу, то ли он умышленно уклонялся от ответа. Инок вымученно пролепетал единственное: «Так, велено...» — а кем, а зачем оставалось гадать...
От дальнейших расспросов слабеющего на глазах библиотекаря пришлось отказаться. Подобало проявить христианское милосердие, пощадить старца, находившегося между землей и небом.
Теплилась надежда выяснить интересующие подробности у Даниила с Феофилом. Но где отыскать старичков?.. Игумен Парфений утешил:
— Не переживай, боярин, они непременно объявятся. Придут как миленькие, куда им деться...
Пока настоятель отправлял заведенное таинство, Андрей Ростиславич погрузился в раздумья:
— Хорошо, коль Аполлинарий не причастен к случившимся смертям. Положим, он только добросовестно исполнял обет, данный Афонским праведникам. Но что заставило его пользоваться услугами Дионисия? Хорошо, он хранитель рукописей, но все равно многое не вяжется. Даже сейчас, находясь на самой грани, он неискренен, почему-то хитрит.
Пытаясь разрешить возникшее противоречие, боярин подступил к настоятелю в попытке хоть что-то выведать, но авва безукоризненно исполнял свой долг. Парфений, уста которого запечатаны тайной исповеди, не имел права разглашать услышанное. Но он со всей решительностью заявил о полной невиновности Аполлинария. Не изобличил игумен у библиотекаря проступков, губительных для отходящей души, иеромонах уходил из жизни чистым и незапятнанным, как и подобает православному иноку.
Андрей Ростиславич, испытывая вину в отношении старца, обуреваемый сомнениями, впав в подавленное состояние, отправился восвояси. Боярин утешал себя лишь тем, что утро вечера мудреней.
Житейский опыт не обманул Парфения: скрипторные беглецы объявились к хвалитному часу, пришли и бессовестно встали на свои места. Однако еще с вечера всполошенная братия с нескрываемым отчуждением отнеслась к вернувшимся инокам, книжников сторонились, словно зачумленных. Раздавшись в стороны, чернецы образовали вокруг Даниила и Феофила мертвое пространство, боялись, как бы их самих не зачислили в приятели бегунам.
Оказавшись в неловком положении, скрипторные старцы все же отстояли службу до конца, конфузливо вогнув головы. После бдений они вознамерились вместе со всеми податься к выходу, но зоркий глазом игумен грозно окликнул провинившихся чернецов — те подчинились. Парфений не стал прилюдно журить книжников, велел последовать в ризницу, где им учинили беспристрастный допрос.
Со слов боярина, Феофил и Даниил вовсе не походили на побитых щенят, наоборот, держались уверенно, отвечали с достоинством и, как показалось, с вызовом. Старцы не ведали за собой вины, были убеждены в своей правоте, во всяком случае, вели себя так, как будто имели высоких покровителей или исполняли дело заведомо богоугодное. Даже отец-настоятель несколько растерялся, натолкнувшись на подобную самоуверенность. Получалось, что он не вправе спрашивать со своих чад, они как бы и не подотчетны ему. Игумену и боярину пришлось поубавить свой раздосадованный гонор.
Но и скрипторные отцы понемногу умерили спесь, одумались и стали обстоятельно отвечать на заданные вопросы. Беседа вошла в правильное русло.
Для начала следовало уяснить, что побудило переписчиков во главе с Аполлинарием учинить переполох в обители?.. Зачем они вызывающе долго играли в прятки?.. Зачем потребовалось изощренно запутывать следы, кощунственно изгаляться в тайной кладовой?.. Неужели нельзя было без затей улизнуть и затаиться до времени...
Растолковать странное поведение собратьев взялся иеромонах Даниил. Он отрекомендовался восприемником отца Аполлинария, говорил без спешки, вперед не заскакивал, четко сообразуя ответы с вопросами, заданными Андреем Ростиславичем. Выстраивалась следующая картина:
Ученая троица весьма пристально наблюдала за ходом расследований. Их совершенно не удивлял растущий интерес Андрея Ростиславича к сокровищам князя Ярослава, ибо только о том и шептались последнее время в скриптории. Их не волновала судьба княжих драгоценностей. Но, проведав, что боярин и инок Василий, напав на след клада, неотступно ищут некую книгу, иноки насторожились. Как тут не вспомнить сумасброда Захарию. Он ведь тоже начал выискивать подступы к кладу, опасаясь быть обойденным, даже ограничил доступ братии к редким рукописям, но его потуги не оправдались. Однако выскочка библиотекарь раскопал святая святых, вышел на тайну, что по строжайшему обету сберегали хранители.
Старцев всполошило, что боярин неизбежно повторяет путь Захарии. Видя круг его общения, а также повышенное внимание к скрипторию, нетрудно было догадаться, что боярин медленно, но уверенно подступал к заповедным тайнам библиотеки. Они еще больше ужаснулись, когда Андрей Ростиславич неожиданно узнал о сберегаемых в библиотеке апокрифах. Он, как и Захария, замахивался на то, чему скрипторные старцы посвятили всю жизнь, что с их стороны выглядело как самое неприглядное святотатство. Нельзя допустить чужака до тех свитков, непосвященный не имеет права приближаться к писаниям первохристиан — это вообще не обсуждалось... Следовало принять спешные меры, однако старцы еще выжидали...
Если бы не покушение на боярина, если бы не поклеп, который возводили на Аполлинария дружки Дионисия, — старцы бы не взбеленились. Но теперь над первописаниями нависла неминучая угроза, иноки переполошились: вдруг боярин, толком не разобравшись, учинит жестокий розыск, а под пыткой они не выдержат и разгласят сокровенную тайну, не исполнят принятого обета. Подобный поворот событий заведомо исключался.
Заповедные рукописи хранились по давно испытанному способу. Переводы вшили в невостребованные сборники, подлинники прятались особо. Аполлинарий принял единственно верное решение: изъять все тексты и перезахоронить их так, чтобы уже никто и никогда их не нашел. В себе старец не сомневался, он был готов унести великую тайну в могилу.
А чтобы до времени обезопаситься, книжники сговорились исчезнуть. С целью выиграть время они пустили боярина по ложному следу, благо пригодилась каменная крипта, устроенная в незапамятные времена на случай набега или иного разора. Никто не ведал о ее наличии, кроме Аполлинария и старцев. Кстати, из убежища нет никаких ходов в монастырские подземелья, это просто каменный мешок.
Хитроумные старцы покидали скрипторий с шумом, намеренно привлекая внимание остальной братии. Аполлинарию же, наоборот, пришлось изловчиться, напялив заношенную ряску и поверх нее доху с чужого плеча, он выбрался незамеченным. Прятались иеромонахи на чердаке трапезной (за огромной трубой главного очага меж ендов (1) есть закуток, огражденный изломами кровли), о той норе никто не знает. Там, в тепле они отсиживались до позднего вечера. К ночи на свой страх и риск отец Аполлинарий отправился к верному человеку, наказав им дожидаться его. Но, увы, назад не вернулся. Пришлось покинутым инокам после полуночницы самим отправляться в разведку, так они узнали о внезапном приступе болезни и плачевном состоянии афонского старца.
Даниил пояснил также и относительно дурманящего зелья, коим пропитаны дьявольские книги в железном сундуке. Состав его неизвестен, завезли из Царьграда полста лет назад. Распоряжался им только иеромонах Аполлинарий. Так предписали покойные отцы Мефодий и Ефрем. Ну а как же, спросите, — настоятель Кирилл и библиотекарь Захария... Надо заметить, что Кириллу и Захарию, людей временных и, прямо сказать, ненадежных, никто не собирался посвящать в тайну адовых книг. Парфений, тот совсем другое дело — секрет сундука явился одним из условий назначения Аполлинария библиотекарем.
Ну а теперь самое занятное: манускрипты, почитаемые адскими, всего лишь хитрая обманка, то довольно распространенные колдовские книги, для вида втиснутые в скорбно-величественные ризы. Нагромождение пугающей лжи придумано для вящей сохранности запретных апокрифов. Вот оказывается, как просто отворялся ларчик!..
На вполне закономерный вопрос: почему Даниил отважился раскрыть столь тщательно сберегаемые секреты, инок, не задумываясь, ответил:
— Отец Аполлинарий, приготовляя себе смену, многое мне поведал, но главного так и не открыл. Я не знаю, где хранятся подлинники, а теперь и переводы потаенных рукописей. Я бесполезный вам человек. Отец Аполлинарий при смерти, а что теперь остается нам с Феофилом делать? Воистину, мы в тупике, можно долго запираться, юлить, да какой в том прок... За двести лет в обители наделали уйму тайников, рукописей нипочем не найти... Оттого-то и совесть моя чиста — я не преступил обета и никого не предал. Мое же молчание поставило бы нас в двусмысленное положение: в ваших глазах мы остались бы заговорщиками и злодеями. Но мы лиходейству не сподручники, почто нам с Феофилом нести напрасную кару? К тому же и ловчить мы не приучены, да и ради чего?.. Оно и Феофил мне как брат родной, ему-то, бедному, почто страдать?
Вот и решил я исповедаться, хуже никому не сделаю... Мы согласны понести любое наказание, но заверяю отец настоятель и вас, вельможный боярин: злого умысла мы не чинили, потому открылся я как на духу. Не наказывайте слишком сурово. Не ради выгоды, не корысти ради несли мы свой обет, так было нужно, так наказано преподобными старцами афонскими.
О многом еще хотел расспросить Андрей Ростиславич чернеца Даниила. Да тут явился к игумену запыхавшийся скороход с вестью, что старцу Аполлинарию совсем плохо — видимо, отходит... Пришлось настоятелю поспешать к одру оставляющего мир библиотекаря, а боярину отправиться восвояси.

Примечание:

1. Ендова — разделка на кровле здания, сток с двух скатов.


Глава 2
В которой продолжается рассказ инока Даниила о библиотеке и потаенных рукописях

Таким образом, я поспел вовремя... Андрей Ростиславич хотел уж посылать за мной, чтобы вместе выслушать откровения отца Даниила. Незавершенный рассказ об истории библиотеки вызвал у меня познавательский зуд. Я охотно отправился в палаты настоятеля, хотя чуточку трепетал от предстоящей встречи с ним.
Парфений, вопреки опасению, воспринял мое появление весьма доброжелательно. Вне сомнения, тому содействовала вчерашняя находка священного сосуда. Я понимал, что обретение Фиала было неожиданным, но в то же время чрезвычайно благодатным для истерзанной напастями обители.
Андрей Ростиславич передал Братину на сохранение настоятелю. Парфений — человек просвещенный, но не настолько книжный, чтобы знать письменные свидетельства о заветном Потире, до времени спрятал сосуд от любопытных взоров. Требовалось подтверждение подлинной ценности Чаши, важно так же услышать мнение «столпов» русской церкви. Игумен еще не знал, кому из владык отписать об обнаружении святыни, кого пригласить засвидетельствовать чудо. Он оказался перед нешуточным выбором, внезапно свалившееся новое бремя ответственности было ему, понятное дело, некстати...
Привели иеромонаха Даниила. Я почти не знал инока, считал его замкнутым и надменным. Как всякий уважаемый книжник, он представлялся недоступным для заурядного общения. Люди подобной закваски оторваны от обыденной жизни, не понимают нужд обыкновенных людей, да и мало смыслят в практических вопросах бытия. Книжные черви, им бы копаться в манускриптах., да философствовать на отвлеченные темы. Теперь мне предстояло поближе познакомиться с иноком Даниилом. Человек он, надо сказать, совсем не старый, лет сорока — сорока пяти. Чем-то походил на апостола Павла: сильно обнаженный выпуклый череп и умные, взыскательные глаза. Во всем облике монаха проступала усталая обреченность, явственно ощущалось, что он отдает себя на заклание и уже примирился с этим.
Игумен Парфений известил Даниила о плачевном состоянии Аполлинария. Недавний приступ удушья подтвердил, что жизнь библиотекаря висит на волоске. Стоические усилия лекаря Савелия оттягивают агонию, но едва ли облегчают страдания старца. Травщик решился испробовать последнее средство, коль и оно не поможет, тогда Аполлинарий обречен, ведь лекарь не всесилен.
Капризный разум мой внезапно заколебался. Вчера я явно переборщил, приписав Чаше губительную роль для жизни старца. Уж слишком Аполлинарий внезапно занедужил — не хитрость ли то какая?.. Не играет ли библиотекарь с нами, как змея с мышью, да и травщик подозрителен, не в сговоре ли они?.. Вот бы мне увидеть библиотекаря воочию, но о том и речи не может быть. Поделиться сомнениями с боярином я не отважился, не к месту, да и кощунственны они.
Итак, горестно посетовав на удел, неизбежный каждому человеку, мы обратились к иноку Даниилу. Боярин захотел подробней разузнать историю монастырской библиотеки. Откуда взялось столь богатое и редчайшее собрание, поди, самому Софийскому хранилищу в Киеве завистно будет... Каждому ясно, что никаких денег не хватит дабы приобрести, даже малую толику из той обширной залежи разноязыких манускриптов и свитков. Право, и мне было очень любопытно понять, как по европейским меркам в глухом и диком краю скопилось такое богатство. И Даниил просветил нас...
Я не ожидал, что инок окажется дельным рассказчиком. Язык его был лаконичен и прост, он говорил как по писаному. Изложение выстроил настолько содержательно, что боярину не пришлось задавать наводящих вопросов, Даниил их словно предугадывал сам, поддерживая ход беседы. Вероятно, иеромонах загодя обдумал свою исповедь, и в то же время пытался в нужном ключе повлиять на наше восприятие.
Пополнение монастырской вифлиотики (1) происходило различными способами, но постоянно и целенаправленно.Особая заслуга в том князя Ярослава Владимирковича — властителя начитанного и просвещенного, искреннего почитателя книжной премудрости. Осмомысл покровительствовал обители и любовно опекал ее библиотеку. Большая часть редких рукописей приобретена в период вынужденного отстранения Ярослава от княжьего кормила, когда в результате боярского переворота сожгли его полюбовницу Настасью, а бастарда Олега Настасьича выслали в дальнюю обитель. Ярослав пять лет по чину оставаясь Галицким властелином и мужем княгини Ольги, уделом не правил, а лишь покорно исполнял волю бояр и суровой супруги. Ему дозволили с малой дружиной участвовать в походах русских князей против половцев. Нередко, бывало, он самовольно совершал разбойные набеги в южных приделах, в землях валашских и болгарских. Немало разграблено им усадеб и замков тамошних господарей, несладко досталось и киновиям, угодившим под горячую руку.
В тех удалых походах при ставке князя обыкновенно находился толковый монах-писец, а нередко и сам библиотекарь. Их задачей, помимо преумножения монастырского собрания, являлся розыск чудесных диковин. Благо, помимо редчайших книг, немало чего замечательного попадалось среди боевых трофеев. Но главной оставалась все же книжная охота. Случалось, веками лелеемые противником фолианты в полном составе перекочевывали в монастырский скрипторий. Грешно говорить, но в том книжном радении не делалось различия меж частными собраниями и достоянием храмов и обителей. Все шло в дело, все годилось для преумножения монастырской библиотеки.
Таким образом, в обители оказались необычайно редкие даже по царьградским меркам манускрипты. И в их числе множество апокрифов — неканонических сочинений отцов церкви. Имелись и отрешенные книги, вообще запрещенные для чтения. Подобные сочинения хранились в особом хранилище, доступ к ним разрешался лишь с позволения настоятеля, да и то по крайней нужде. Для чего это делалось?.. Библиотека, согласно заветам святых отцов, призвана хранить всякое знание. Вопрос лишь в том, в какой мере оно будет доступно и кому...
Вот тогда и попали в скрипторий неканонические благовесты, среди них: тайное евангелие Марка (2) для избранных (дело рук некого Карпократа) и подложное от Фомы (3). Кроме евангелий, имелись прочие книги, не вошедшие в канон — «Апокалипсис» Петра (4), «Учение двенадцати апостолов» (5), более известное просвещенному миру как «Дидахе», «Пастырь» Гермы (6) и множество деяний и посланий апостолов из числа ста двадцати.
Кроме того, существовала еще одна подборка отрешенных книг — рукописей, привезенных со Святой земли. Они были изложены на еврейском, арамейском, хеттском и еще не ведомо каких темных, нечитаемых языках. История приобретения этих сочинений крайне запутана, поговаривали, что они достались обители не совсем благопристойным путем.
И Даниил поведал нам историю, сходную с рассказом вельможи Судислава о бесчестном поступке Осмомысла.
Князь Ярослав в узком кругу русских витязей участвовал в палестинских делах крестоносцев, в чем поначалу и преуспел. Однако в Святой град ступить ему не довелось. Где-то на переходе к Дамаску поспешил он со своими людьми на выручку рыцарю-тамплиеру, избиваемому сарацинами, и разогнал неверных. Из сержантов (7) и туркополья (8) храмовников никто в живых не остался. Сам паладин, смертельно раненный, испустил дух на княжих руках. Прощаясь с жизнью, он просил Ярослава доставить свой багаж в ближайшее комтурство (9) храмовников. Князь в том ему обещался, но не исполнил своей клятвы, присвоил себе переметные сумы рыцаря и повернул обратно.
Что же за сокровища лежали в баулах из верблюжьей кожи? Увы, в них не было злата и серебра. Там лежали заплесневелые, пожухлые свитки с письменами на тарабарском языке. Храмовник отчасти посвятил Ярослава в их предысторию. Рукописи были найдены в заброшенных пещерах по берегам Мертвого моря, очевидно, ранее принадлежали исчезнувшим иудейским сектам. Тамплиер строго наказал, что эти письмена не должны попасть в руки сарацинам, а особенно исмаилитам, давно точащим на них зубы. Ибо тогда многое может порушиться в подлунном мире...
Возможно, потому Осмомысл и преступил волю погибшего, увез свитки на Русь, посчитав, что так будет надежней. Несомненно, к тому приложил руку Ефрем-библиотекарь, бывший при князе, он-то и растолковал Ярославу необычайную ценность рукописей. Осмомысл немедля отбыл восвояси. Таинственные пергамены попали в Галич, а уж затем в монастырское хранилище, где сберегались в превеликой тайне.
Как стало потом известно: за рукописями, способными изменить устройство христианского мира, охотятся мощнейшие силы. В их числе приверженцы папы, люди патриарха, имперские богословы, имамы Саладина и, наконец, — ассасины Старца горы. Истинная цена свитков доподлинно известна лишь их прежним владельцам, рыцарям-храмовникам.
Еврейские письмена благоразумно облекли непроницаемой тайной, она считалось большей, нежели государственная. Делалось все, чтобы никто не проведал о существовании тех пергаменов. При жизни Ярослава они хранились в потаенных покоях замка, в том самом сундуке-саркофаге, где теперь кроются «адские книги».
Доподлинно были посвящены в то дело — сам Ярослав, старый библиотекарь Ефрем, прежний настоятель Мефодий. Скорее всего, люди из ближней свиты догадывались, что в недоступной кладовой хранятся необычайные ценности. Но, по замыслу «посвященных»: никто не должен знать, какого рода то достояние, потому и решили называть его отвлеченным понятием — «сокровище». Что дало языкастым сплетникам повод разуметь под тем словом вещественные предметы: золото и драгоценности.
По указанию Ярослава библиотекарь Ефрем предпринял перевод рукописей с древних языков на-греческий. В скриптории нашлись толковники древнесемитских наречий, однако перевод двигался со скрипом. Тогда и было решено привлечь знатока мертвых языков с Афонской горы, известной своими толмачами. В обитель со многими хлопотами выписали инока Аполлинария, по происхождению малазийского грека. Потом из Киева препроводили юных тогда еще Феофила и Даниила, преуспевших в изучении ближневосточных говоров. В строгом обете те избранные черноризцы под руководством Ефрема приступили к переложению заветных рукописей.
Мудрый князь тщательно продумал процедуру перевода. Один и только один из свитков доставлялся в обитель, переводился и после чего увозился обратно в Галич.
Так продолжалось до тех пор, пока Ярослав крепко не занедужил. Опасаясь внезапной смерти, он последовал совету «посвященных»: письмена и списки переводов отправили на хранение в обитель, дабы сохранять их на русской земле. Рукописи для пущей осторожности вывезли под видом ценностей из княжьей казны. Облапошивание прошло успешно. В обители же пустили слух о коронных сокровищах, якобы зарытых в окрестных лесах.
В годину венгерской неволи придуманная легенда, продолжая бередить праздные умы, сыграла коварную шутку с игуменом Мефодием и Ефремом-библиотекарем. Мадьяры поверили в зарытый клад и рьяно взялись за его поиски. Монастырских старцев вполне устраивал такой оборот дел. Но последовала жестокая развязка — ценой собственной жизни старейшины уберегли драгоценные свитки.
Стражем заветных пергаменов по принесенному обету стал Аполлинарий с Афона. Он посвятил в тайное служение иноков-толмачей. Благо, все было продумано и рассчитано отцом Ефремом. Имелись немалые денежные средства, чтобы обеспечить надежный покой рукописей. Аполлинарию, Даниилу и Феофилу волей-неволей приходилось поддерживать изощренный строй лжи, призванный оберегать письмена. Казалось, никто и ничто никогда не сможет им повредить...
Тут, как назло, раздался стук в дверь. Инок Даниил умолк. Оказалось, дядька Назар выискивал боярина, пришлось впустить воеводу.

Примечание:

1. Вифлиотика (ст. церк.) — библиотека.
2. Тайное евангелие Марка — Т.Е.М. (II в. н.э.) написано ап. Марком в Александрии с прибавлением к тексту Евангелия Марка тайных преданий, открытых только посвященным. Существует в отрывках из письма богослова Климента Александрийского (115-215), в копии XVIII в.
3. Подложное от Фомы — «Евангелие от Фомы» (60-140 гг. н.э.) новозаветный апокриф, является коптским переводом с греческого оригинала. Представляет собой логии (речения Иисуса) в форме вопросов-ответов.
4. «Апокалипсис» Петра — А.П. или "Откровение Петра" ( первая половина II в. н.э.) христианский апокриф.
5. Учение двенадцати апостолов — У.Д.А. или «Дидахе» (конец I — начало II века н.э.) памятник христианской письменности катехизического характера.
6. «Пастырь» Гермы — П.Г. ( II в. н.э.) неканоническая раннехристианская книга, принадлежит к апокалиптической литературе.
7. Сержанты — члены ордена, не рыцарского звания.
8. Туркополье — рядовые ополченцы.
9. Комтурство — территориальная единица ордена тамплиеров.


Глава 3
Где изловлены исмаилиты лазутчики, прозываемые ассасинами

Назар Юрьевич, имея вид загадочный и интригующий, вызвал Андрея Ростиславича на разговор один на один. Тот вышел, возвратясь, заявил, что у него важное сообщение. Игумен без лишних церемоний отослал старца Даниила, упреждая прыть длинноухой братии, провел нас в смежную комнату, плотно захлопнув дверь, дал возможность Ростиславичу спокойно выговориться:
— Авва, не серчай на Чурилу, — боярин, выдержав паузу, упреждающе посмотрел на игумена. — Ради пользы дела ему пришлось воспользоваться угрозой пытки. Извините, отцы, за скабрезность, он посулил подвесить прихвостней Дионисия за яйца, подобно казни «ботаников» — подонков, что бросают по полю кованые шипы супротив конницы.
Мы с пониманием переглянулись. Я знал из рассказов бывалых людей, что вид пыточных орудий, а уж тем более само костоломство подвигают узников к невероятным в обыденной жизни откровениям. Редкий человек выдерживает пытку. Сломленные духом страдальцы в надежде избежать дальнейших мучений стремятся подкупить дознавателя искренностью. Они полагают, что тот войдет в их положение, смилостивится над ними или хотя бы прервет на время их страдания. Но они жестоко заблуждаются. Ведущий следствие мечник не остановится на полпути, грош цена ему тогда. Задача следователя сполна вызнать сокровенные сведения, на то он и поставлен.
Несчастный, находясь в пыточном застенке или еще приготовляясь взойти туда, уже распрощался или готов проститься с прежней жизнью: с тем существованием, когда был наделен правами, пусть небольшими, пусть даже одним правом — быть себе хозяином, свободно принимать решения. Теперь в руках палача он ничто, просто комок исстрадавшейся плоти и измочаленных нервов. В таком случае какое ему дело до остальных несчастных — оговариваемых, предаваемых им, когда он сам уже и не человек вовсе...
И лучше ответить «да», чем «нет», и лучше повиниться невесть в чем, оттянув мучение, чем запираться и испытывать боль, с каждым разом все более и более невыносимую.
Порой истязуемые, заметив малейшее благорасположение палача, наговаривают вовсе несусветное на себя, на товарищей, а то и просто на знакомых, подводя и тех под пытку, лишь бы облегчить собственную участь.
Как в том винить слабого плотью человека?.. Он бы и рад не возводить поклеп на ближнего, да какой в том прок, коль его самого превратили в кровавое месиво, коль уподобили дерьму. И нет на нем греха — то клевещет боль, пожирающая его.
Затюканные свалившейся напастью, парализованные страхом огородники Емельян и Фофан в сумятице чувств выложили все как на духу. Оказывается, Дионисий накануне собственной смерти встречался в темных задворках с подозрительными чернецами. Наметанный нюх Чурилы по одному лишь беглому описанию распознал в незнакомцах федаев, подмеченных прежде в Галиче. Поразительная новость?!
Дальше-больше! Прижатый к стенке жидовин Матвейка сознался, что по приказу Дионисия относил снедь в укромное место. Поломойке сунули в нос плеть, и он заторопился с новым признанием. Будучи по натуре подлым соглядатаем, он проследил-таки за таинственными едоками. Сомнения Чурилы окончательно рассеялись — то, несомненно, ассасины: один постарше, лет сорока, другой совсем юноша. Но не арабы и не сирийцы, меж себя они общались по-персидски (как и всякий еврей, Матвей различал не только семитские наречия). Исламисты, покинув обитель, скрывались где-то на стороне, проникали в киновию через лаз, вырытый трусливыми огородниками. Но самую важную новость чумичка приберег напоследок, оказывается, он сегодня опять видел тех монахов в церкви среди паломников. Тут уж не до шуток...
Зловещий тон Андрея Ростиславича понудил игумена Парфения напрячься и сжать кулаки:
— Нож в спину!.. — авва высказал вслух общее мнение.
— Изменщик — похуже убийцы будет... — я не сдержал своих чувств.
— Предательство — самое страшное обвинение! — заключил боярин.
Воцарилось молчание. Всякий знает: за измену полагается одна кара — смерть. Но возмездие уже настигло Дионисия, правда, Господь ссудил ему легкую кончину, а жаль...
Предстояло немедля изловить зловещих пришельцев. Но как?
Выручил боярин... Я и не предполагал, что его ум окажется столь резвым. Андрей Ростиславич решил прибегнуть к варварской хитрости.
Близилась очередное богослужение. Ассасины, несомненно, находятся в стенах обители, они не могут вырваться на волю, ибо лаз зарыт, а страже велено замкнуть ворота. Необходимо заставить исламистов проявить себя, оказать хищную личину. Зная необузданный нрав федаев, нужно их крайне раздразнить, лучше всего прилюдно, тем самым понудив на ответный удар. Андрей Ростиславич взялся исполнить щекотливую миссию. Парфению, мне, ну и конечно суздальцам должно лишь подстраховать рискового боярина.
На всё про всё у нас осталось не более получаса.
Впопыхах время пролетело незаметно.
И вот храм наполнился братией и странническим людом. Я еле протиснулся к оговоренному месту, огляделся. По правую руку на столбе намалевана фреска: Святой Глеб в ладье, а понизу сокрытые камышом супостаты обнажили мечи. И стало неуютно в душе моей. Глянул влево, под окном нарисовано: Иосиф ведет агнца к закланию, а местами-то не ягненок вовсе, а отрок юный. Повел взором вверх: Моисей со скрижалями, грозен ликом...
И закралась жуть в самые мои поджилки. Собрался я с духом, срамлю себя: «Какой же из тебя боец, дрожишь, аки лист осиновый?..»
Стал зыркать по церкви, боюсь сплоховать, не проворонить бы тех иноков, вот будет незадача... Ан вот и они, схожие с описанием Чурилы: скуфьи на лбы надвинули, стоят, не шевельнутся, ведут себя исправно. Да не спрячешься, обличье приметное. Ну да, подождем теперь не долго...
Боковым зрением отыскал Андрея Ростиславича, тот благостен, лик умиленный, весь проникся литургией. Но вот братия стала подтягиваться к аналою, чтобы лучше слышать проповедь. И тут в гуле иноческой разноголосицы прогремел голос боярина:
— Карам барам харам! — и еще много подобных гортанных слов (я толком не разобрал каких).
Кажется, никто ничего не понял, вернее люди не придали значения тому воплю. Случается, кому в толпе ногу отдавят, порой еще не так шумят, бывает чуть не дерутся. Только смотрю, высокий «черноризец» злобно оглянулся на боярина, ну, думаю: «Узрел таки гад... Ага, теперь ясно, что за птица...» Слежу дальше: застыли те как вкопанные, вогнули сумрачные лики, ни чем себя не выдают.
Получив последнее наставление, иноки стали расходиться. Я уловил вопросительный взгляд Андрея Ростиславича, кивнул утвердительно, мол, клюнули...
Боярин, приняв сигнал к сведению, повернулся и медленно пошел к выходу. Я за ним, стараюсь ничего не прозевать. Оглянулся на «ряженых», а их и след простыл, растворились, словно призраки в тумане.
Вышли мы на паперть. Монахи снуют, торопятся в теплые клети, постепенно народ разбрелся. Как и задумано, я чуток поотстал, но спины боярской из виду не упускаю. Так и идем след в след, обогнули трапезную, приблизились к лечебнице.
Вдруг из-за угла черным коршуном выскакивает на боярина кто-то в хламиде. В занесенной руке всполохом блеснул клинок. В моей душе все и оборвалось...
Да не тут-то было... Ростиславич резво встрепенулся, скакнул в сторону, выхватил из-под полы меч — вжик! И уже налетчик заверещал гугниво, закружил, как волчок на месте, затем, скрючась в три погибели, засунул руку под коленку.
Я припустился на помощь! Гляжу: еще один басурман от погребов рвется к боярину. Не успел я и крикнуть, как вихрем налетела наша ватага (верно, попрыгали с навесов), сбили злодея с ног, стали пинчить, тут и я поспел.
Боярин, обтирая о сапог короткий варяжский меч, указал перстом на голосящего белугой налетчика:
— Перетяните культю кушаком, не то кровью изойдет...
Стали теребить злодея, тот продолжает выть благушей. Посмотрел я оземь: в прахе лежит отсеченная пясть, цепко сжимая кривой нож. И замутило меня, насилу превозможил, взял-таки себя в руки...
Потом и второго, вражину подняли на ноги, отбрехивается, зараза, лопочет по-своему, различаю только: «Шайтан, шайтан!..» Огляделся я округ, знакомые радостные лица Варлам-меченоша, Алекса, Сбитень, еще наши гридни. Ловко они все устроили... Гридьба возбуждена до крайности, всяк на свой лад доказывает собственную удаль. От полноты нахлынувших чувств немилосердно шпыняют басурманов. Наконец злодеев повели к башне, подгоняя тычками по хребтине.
Я иду оплечь боярина, улучив минутку, любопытствую:
— Какие-такие слова ты, Андрей Ростиславович, выкликнул в храме, чтобы разгневать исмаилитов?
— Да уж, — усмехнулся он, — собрал всю брань сарацинскую: «Эй вы, дети шакала (пошли нехорошие слова), почто, засранцы, медлите, делайте то, к чему призваны!..» Ну, а дальше и сам все знаешь. Я их сразу раскусил, — и боярин весело добавил. — Известное отродье, все на одно лицо. Было дело еще на Святой Земле... Да ладно, мало чего было...
Ассасинов потащили в подполье узилища, я догадался — там пыточная. Боярин не стал спускаться, видно, кого-то поджидал, махнул остальным, мол, приступайте... Дружинники с пленниками скатилась вниз по крутым сточенным ступеням, скопом протиснулась во внутрь.
Я очутился в мрачном сыром каземате, сложенном из дикого камня. Застенок тускло освещался нещадно коптившими сальными плошками. В углу погреба располагался осклизлый сруб башенного колодца с растрескавшимся воротом. Прямо против хода врыто толстенное бревно с вбитыми крючьями, видимо, к нему привязывали колодников. С потолочной крестовины свисала дыба, сквозняк раскачивал ее перекладину. Справа по стене на поставце грудой лежали орудия пыток. В ворохе железяк я приметил многозевные клещи, захватывающие всю пятерню. Потом разглядел обжимала, похожие на кандалы, но чрезмерно широкие. Потом увидел ржавый венец на болтах — стягивать череп... А прочих ухватов, прищепов, игл и крючков и не упомнить. В дальнем краю потрескивал очаг, дым клубами валил в стенную отдушину.
Обнаженный по пояс, лоснившийся от пота детина с замасленной косицей, верно из ясов, словно кузнец у горна, перекладывал на угольях чудовищные инструменты. От его адского вида у меня захолодело под сердцем, я был не рад, что попал сюда.
Исмаилитов вервием прикрутили к позорному столбу. Содрав подрясники и исподние рубахи, рванули нательные кресты. Азиаты по первоначалу показались тщедушны и хилы видом своим. Но потому как в буйном непокорстве желваками ходили их мышцы, как злобой надувались жилы, стало ясно, то были мужи крепкие телом.
Дядька Назар велел прижечь увечному культю, дабы до времени не приключился Антонов огонь:
— Нешто без дознания помрет нехристь, а нам отвечай...
Краснорожий яс схватил головешку и ткнул пламенем в кровенящую рану федая. Тот дико возопил, рванулся из оков, но его придержали.
— Терпи, басурманий сын, еще не то будет... — наставлял Назар.
Исмаилит обмяк и распростерся в беспамятстве, благо вервие держало.
— Не балуй!.. — федая вывели из бесчувствия, окатив ушатом студеной воды. Меж тем по застенку распространился тошнотворный запах горелого мяса, у меня закружило перед глазами, ноги подкосились.
— Да ты, отче, чего сомлел-то, непривычный, видать... — хлопотал возле меня дядька Назар. — А ну, плесните ему чарку...
Я выпил хмельного, дурь сошла, но все равно было тоскливо. Отошел в сторонку, присел на краешек скамьи. Глаза бы мои не глядели, как дружина измывается над связанными пленниками. Стал творить молитву Иисусову, ушел в нее, будто зачурался.
Вошел Андрей Ростиславович в сопровождении начальника стражи и, как ни странно, ризничего Антония с письменными принадлежностями. Я сообразил: инока призвали вести пыточный протокол.
Боярин подошел вплотную к исмаилитам, пристально вгляделся в глаза лазутчиков:
— Кто такие? Как звать? Кто послал?.. — строго вопросил он.
Злодеи смотрят исподлобья, ощеряются по-волчьи, презрительно сплевывают.
— Не сказывают, боярин, хоть кол им теши на лбу, — оправдывается Назар Юрьев. — Одно слово — нехристи, окаянные!..
— Так что же ты, воевода, не тешешь тот кол? Худо, брат, надо все вызнать... Главное, пусть ответят, кто их послал, это главное, — обращаясь к федаям, грозно вытребовал. — Кого должны были убить?!
Тут двурукий, что постарше годами, определенно главный, вскинув голову, гортанно прокаркал:
— Ты хочешь знать, неверный, над кем нависла десница Пророка?.. Так знай, мы пришли убить тебя — проклятый гяур! Ты уже не жилец, неужели не понял?..
— Ишь, как запел соловей... — осерчал боярин. — Ну, ничего... Ни таким соколикам укорот давали, — и произнес в сторону. — Старого на дыбу, младшего под нож, режьте по частям!
Молодой ассасин встрепенулся, в его взоре проскользнуло нечто похожее на мольбу. Но боярин уже не смотрел на исмаилитов, он подошел к очагу и стал растирать замерзшие руки. И тут его взор упал на меня. Я же весь скукожился, наверное, смурной был видом.
— Пошли-ка, Василий, отсюда, без нас разберутся...
Мы вышли вон из душного застенка. Свежий воздух разом опьянил меня, голова опять пошла кругом, но кружение стало сносным. Я взял себя в руки и как можно беспристрастней спросил боярина:
— Извини за докучливость, Андрей Ростиславич, любопытно мне, а если злодеи издохнут, но не откроются, что тогда?..
— Упорствуют, окаянные, — посетовал боярин, — закоснели в упрямстве. Ну да, время еще терпит... Кровцу им малость пустим, затем самый раз солененьким подкормить... Вот когда жажда разберет, посмотрим, на что они годны? — боярин испытующе взглянул на меня. — Ну, а ты как, Василий, оклемался с непривычки? Знаю, по первому разу наблюдать пытку, что самому на дыбе висеть.
Я не нашелся сразу, что толком ответить боярину. Но он и не ждал моего ответа, продолжал, словно говорил сам с собой:
— А нам-то каково?.. Мы ведь родились не заплечных дел мастерами. У каждого душу воротит... Да нечего не поделаешь, такая наша служба. А окажись мы в их воле, полагаешь, у нас бы жилы не тянули? А... согласен со мной?..
Кто-то должен отправлять черное ремесло. Грех он не в том, что изгваздаешься в грязи — броду посуху не перейти... Мы, отродясь в дерьме по уши, каждый день преступаем заповеди божеские, так уж заведено в веках. Знай, Василий: греховен тот, кто смакует сию мерзость, кто охочь до нее, словно похотью, ублажается ею. Вот тот и есть истинный изувер и кровопивец, — помедлив, Ростиславич заключил. — А прежде всего он душегуб своей бессмертной души...
Устоять, не зачерстветь, не дать сердцу обрасти коростой, не ожесточиться против всего света — вот задача! Главное, нужно отчетливо осознавать, пошто надлежит быть суровым: во имя благой цели или собственной корысти ради...
А цель моя одна: постоять за отчину родимую, за братию кровную. Бог, он правду видит, не даст пропасть!..
Так что, Василий, шибко не кручинься. Воспринимай и хорошее и плохое как жизненное испытание. Даже из мерзостей вынеси урок себе. Не оправдывай лихо, но разделяй мудро: зло во зло или худо в добро еси...
— Да, я не порицаю жесткого обращения с басурманами, — оправдываясь, начал я. — Не мне судить, тем паче осуждать, якобы не по-христиански деется. Откровенно скажу, претит мне всякое насилие. И понимаю, что надо, — да невмоготу... Видно, уродился я слабонервным и не переделаю себя, — помявшись, просительно добавил. — Ослобони, боярин, впредь зрить пыточные картины. Не воин я от природы, а слабый монах.
— Твое право, отче, неволить не стану, каждому видится свой удел. Но скажу, а ты смекай: не отсидишься чистеньким в сторонке, мол, твердости не имею. Хотя мы и рождены женщиной, но мужчины есмь!.. — начав излишне строго, боярин вдруг смягчился. — Хорошо, к пытке не ходи, я тебя не принуждаю, да и не годишься ты — твоя правда.
Все приходит с надобностью и опытом. Каждому свое место предопределено. Но свою стезю и пользу всякий сам обязан найти, хотя сразу и не ведает, в чем она. Ты, Василий, от общего дела не отстраняйся, держись рядом, помогай. Я уверен — ты отчизне справный человек. Ты много знающ, немало видел, толково и широко мыслишь и в тоже время скромен и неприхотлив. Такие люди нужны Великому князю. Ты можешь далеко пойти, и я хочу тебе помочь. Ведь в самом-то деле, не обречен же ты вековать в монашеской келье... Ты не таков, не зря же подался в странствия, познал многие науки — твое призвание быть в гуще событий, бороться со злом.
— Согласен, боярин: мирская жизнь полнокровна и любопытна. Но монашеский постриг тем и привлекателен для людей моего склада, что дает отстраненность от мирской суеты, приносит свободу разуму, не говоря уже о торжестве духа. Монашеская стезя позволяет оставаться самим собой. Я думаю, что не променяю иночество даже на все злато мира: «Не создай себе кумира, да благословен будешь...» Я служу Богу и только ему одному служу смиренно, бесстрастно, бескорыстно, утехой мне — токмо одна истина.
— Так что есть истина?.. Какую правду ты желаешь отыскать?
— Правда у каждого своя — а истина одна на всех. Она должна ублаготворить любого, даже самого падшего или отпетого. Истине ничего нельзя противопоставить, она или есть, или ее нужно отыскать.
— Хорошо сказано. Но мне кажется, что всеохватная истина настолько чужда миру сему, настолько далека от людских потребностей, что даже провозгласи завтра ее, она никому не будет нужна. Она останется невостребованной людьми.
Ты, чай, начитан и хорошо начитан — всеобщее счастья не достижимо. К чему приводят поиски так называемой «истины» — к ересям, порой даже к мерзкому святотатству. Это как мираж в пустыне: идешь и не достигаешь, был он и нет его, одна пустая надежда... — боярин улыбнулся и махнул обреченно рукой. — Довольно спорить. Не хочу трезвонить обо всём и ни о чем. Кстати, вот и странноприимный дом...
Вернувшись в свою клеть, я снял одежды и взмолился Господу нашему. И так умалился, что заснул прямо на полу.


Глава 4
В которой после глупого сна Василий призывается на допрос и уже не хочет покидать пыточную

Сквозь дрему с нарастающей тревогой ощущаю, что кто-то стоит надо мной. Едва приоткрыв глаза, в страхе вскакиваю на ноги. Таинственным посетителем оказался, в это трудно поверить, библиотекарь Захария. Я сразу узнал его, хотя ни разу не видел живым. Но то был именно Захария: кудрявая русая бородка, схваченные сыромятным ремешком, едва начавшие седеть волосы, серые пристальные глаза. Прижав к губам указательный палец, он воззвал к молчанию. Я оторопело плюхнулся на постель, инстинктивно вжался в бревенчатую стену. Как назло, ничего не подвернулось под руку, мне нечем оборониться. Но Захария пока не думает расправляться со мной.
Он достает из широкой рясы увесистую скатку разномастных пергаменов, расправляет их. С ужасом я узнаю сожженные третьего дня рисунки мертвецов. Мне непонятно, неужто богомаз Филофей не дал им догореть?.. Захария разглаживает верхний лист и передает его мне. Господи! На пожухлом пергамене представлена, словно в яви, отрубленная десница, уцепившая кривой нож, — рука ассасина налетчика.
Я вопрошающе взираю на библиотекаря: чего ради он заявился ко мне?
Захария как бы ни замечает моего состояния. Протягивает новое изображение. О ужас! На меня, ощерившись в смертном оскале, пустыми глазницами взирает наставник Дионисий. Только одна голова без тела, но в том-то и вся жуть... И вдруг не верю глазам: из разверстой пасти наставника вместо языка, словно гигантское жало, выпадает шило-дырокол. У меня перехватило дыхание, волосы встали дыбом. Я порываюсь остановить библиотекаря, но он неумолим.
Извлекается третий рисунок, на нем воссоздан обнаженный боярин Горислав, точнее, иссохший, скрюченный труп вельможи. Боже, как мне страшно!.. Зачем Захария принес пугающие рисунки? Почто он глумится надо мной?..
Парализованный страхом, в оцепенении, я смотрю, как неуклонно медленно вздымается рисованная рука мертвеца. И внезапно, смертельным змеиным броском, прорвав полотно пергамена, его пальцы устремляются к моему горлу. Мне пришел конец, душа готова расстаться с телом...
Я очнулся. Сердце бешено колотится, того и гляди вырвется из груди. Потом приходит отвратительная слабость во всех членах. Но я жив, и я рад тому... Взываю Господу: «Страшный сон — милостив Бог, стань страшный сон — вчерашней бедой...» Постепенно успокаиваюсь, разумея, что испытал лишь ночной кошмар.
Вдруг до моего сознания доходит, что стучатся в дверь. Мне боязно, справляюсь: «Кто там?» Узнав голос Алексы, отпираю дверь.
Дружинник передает просьбу Андрея Ростиславича: «Взять чернильницу и стило и немедля явиться в пыточную, вести протокол допроса». Как все некстати... Мне бы переварить испытанный во сне ужас. Но делать нечего, придется подчиниться боярской воле. Дабы прийти в себя, спрашиваю гридня:
— А что, ризничий Антоний устал писать?.. Зачем я-то потребовался?
— Злодеи начали давать показания. Не всякому уху подобает слышать ту исповедь, боярин только тебе доверяет, — рассудил дружинник.
Мне приятно слышать таковые слова. Но нахождение в пыточной не прельщало, впрочем, ради такого дела придется пострадать.
Собрался я быстро, ступив из сеней во двор, был приятно поражен. Выпал первый, чахлый, уже начавший таять снежок. Но он все равно радовал душу. Это робкое предвестие грядущей зимы лишний раз доказывало: в мире нет ничего неизменного. Следом за осенней слякотью неизбежно приходят снега и стужи. Но они не пугают, наоборот, их ждешь с нетерпением, как после сердечной унылости ищешь встряски, душевного просветления.
Монахи, вероятно, обуреваемые схожими чувствами, высыпали на улицу. Хотя и зябко, но никто не спешил в уютное тепло. Люди приветствовали зиму: новая страница в их размеренной, но отнюдь не монотонной жизни.
Мой приход в каземат вызвал заметное оживление. Дядька Назар, подмигнув дружинникам, беззлобно съязвил:
— Ну, теперь держись, ребятушки, дело пойдет на лад, только поспевай...
Я оставил реплику воеводы безответной, неспешно разложил письменные принадлежности и лишь тогда взглянул на кознодеев.
Старший — матерый исмаилит, отведав неласковое свойство дыбы, безжизненно провис на приспущенных веревках. Его поруганная плоть ни у кого не вызывала не то что сочувствия, но даже сколь-нибудь заметного внимания. Было странно наблюдать отсутствие сострадания пусть и к врагу, но человеку. Славянской натуре исконно присуща подлинно христианская черта: изъявлять милость к падшим, прощать и жалеть трогательно присмиревшего супостата. Не в русском характере посыпать солью язвы поверженного, наоборот, по укоренившейся привычке мы обильно бередим лишь собственные раны. Здесь же, в подвале сторожевой башни, дух милосердия начисто отсутствовал.
Я затосковал еще больше, когда увидел на земляном полу другого пленника. Краснокожий яс, поддев сапогом его распластанные конечности, с усилием перевернул молодое тело на спину и победно поставил ногу на грудь федая. По всему видно, что потерявший руку страдалец уже сломлен. Представляю, как нещадно саднит изъязвленный комок его плоти — точно содрали кожу, а жилы и нервы оголены. Но в тоже время, вопреки устоявшемуся мнению, якобы мученик желает скорой смерти, молодой ассасин не хотел умирать. И он был готов ценой собственной измены оплатить будущую жизнь. Он решился дать показания...
Мне не позволили расчувствоваться. Стремительно появился Андрей Ростиславич, все встали наизготовку, даже и я почему-то приподнялся со скамьи. Рабское чувство, понудившее оказать почтение сатрапу на виду чинимой им расправы, огорчило меня. Я такой же, как и все, жалкий человечишка, не способный на поступок; утлое суденышко без руля и ветрил несомое по житейскому морю. Я не личность в высоком смысле этого слова и уж, конечно, не вожак. Горько ощущать себя ничтожеством, а еще горше знать и помалкивать о том. Сиди и не рыпайся, пиши с чужих слов, что прикажут.
Но через минуту я оставил глупое нытье. Откровения ассасина вынудили меня встрепенуться и ощутить пульс бытия. Словно охотничий пес, унюхав добычу, я сделал стойку и рванул напропалую. Вот она, настоящая жизнь: погоня, скачки, вольный ветер в ушах!.. И была не была — будь что будет!..
Имя молодого федая Юсуф. Ему двадцать три года. Сколь помнит себя, кочевал с родичами по пустыне, так и остался бы он вовек верблюжьим погонщиком, если бы не семилетней давности подлость приятелей. Неведомо, по чьему злому умыслу — юношу связали спящим, засунув в рот кляп и накинув на голову мешок, увезли вон из кочевья. Той же ночью его запродали в рабство персидским караванщикам. Как тут не вспомнить историю библейского Иосифа Прекрасного. Люди с завитыми бородами, говорящие на фарси, не обижали его, наоборот, приодели, откормили и — при случае перепродали за большую цену купцу из Дейлема. Впрочем, новый хозяин и не скрывал, что отвезет ладного парнишку в Аламут, в логово Старца Горы.
Так он попал к исмаилитам — учителям, надо сказать, превосходным. Их задачей являлось воспитание из обычных огольцов дерзких fatalis (1), исступленных изуверов ислама. В школе налетчиков и убийц Юсуф оказался способным учеником. Помимо боевых искусств, его обучали греческому и русскому языкам. Федай, владеющий чужой речью, ценится на вес золота. Когда потом Юсуфу случалось возвращаться в Дейлем, он жил воистину по-царски, точнее, обретался в земном раю. «Fons adae» (2) — родник Адама, как пишут по латыни.
С гянджийцем Ильясом пестуном то же школы, их отрядили на Русь. Лицедействуя в обличье греческих иноков-пилигримов, они путешествовали по городам и весям южнорусских княжеств. Федаи вжились в выдуманный образ, их уже не тяготила обязанность отправлять культ чуждой веры. Порой, забывшись, они ловили себя на том, что обращаются с мольбами к Иисусу Христу и православным святым. Поэтому они благодарили Аллаха, что их двое, случись остаться в одиночестве — ох, как было бы трудно сохранить самого себя. Наконец в Киеве на секретной явке они получили важное задание.
Юсуф по молодости не был посвящен в подоплеку порученного дела, да и не сумел бы разобраться в хитрой игре, которую вели вожди ассасинов в преддверии нового крестового похода. Пожалуй, даже окружение имама с трудом представляло окончательный результат своих затей. К тому же следует добавить, что орден растерял былую самостоятельность, федаев стали использовать всякие, даже враждующие друг с другом государи. Хорошо слаженное сообщество наемников предоставляло за звонкую монету свои адские услуги. Никому не секрет, что ассасины безоглядно служили и Конийскому султану, и Византийскому кесарю, их использовали и рыцари Храма, и заклятый враг тамплиеров Саладин. Одним словом, корыстолюбивые приемники Старца Горы превратились в продажных поставщиков палачей и убийц.
Так вот, молодой федай, баюкая ноющую культю, рассказал нам следующую историю:
В Киеве старший в паре Ильяс встречался один на один со связником, ходил куда-то на торжище, коих достаточно на Подоле. Надо сказать, что в ордене соблюдалась строгая иерархия, Юсуфу по его положению не подобало знать явок и паролей, да он и не стремился к тому. Напарник же посвящал его в детали дела по своему усмотрению: не сразу, а частями.
Со свойственным исмаилиту зверино-чувственным подсознанием Юсуф, по косвенным упоминаниям, все же смекнул о сути уготованного им задания.
Цареградские стратеги затеялись крепко насолить императору Фридриху, в том числе вознамерились помешать участию Галицкого княжества в походе крестового воинства, хотя смешно преувеличивать размах того участия. Но, как говорится, капля камень точит. Такие вот булавочные уколы наряду с серьезными кознями должны были ослабить грозный натиск германцев.
Проводником той каверзы в жизнь стал верный страж ромейских интересов — Галицкий епископ Мануил. Впрочем, грешно осуждать его за преданность, выказываемую «родным пенатам» — грек он и есть грек. Он, как и волк, сколько его не корми — все в лес смотрит.
Первым делом федаям предстало явиться ко двору Галицкого владыки, что им вполне удалось. Пристав Христа ради к купцам, плывущим в Херсонес, они в Олешье пересели на каботажное судно, идущее в Белгород днестровский. А уж потом достаточно легко вверх по Днестру добрались до самого Галича.
Все шло как по накатанной дорожке. Выискав момент в один из праздничных выходов епископа Мануила, лжемонах Матвей (он же Ильяс), согнув колена у ног иерарха, проговорил условленную фразу.
Однако владыка не поспешил приблизить иноков-калик, напяливших личину его соплеменников. Он выдерживал их на отдалении, не посвящал в собственные планы, которые, надо сказать, возникали вослед обстоятельствам, отнюдь не устраняя их причин. Как ни хитер Галицкий пастырь, но он не умел предварять событий.
Неделю назад Мануил приказал ассасинам: опережая князя Владимира, заявиться в обитель, представ нищими пилигримами. Однако поставленная перед ними задача была нечеткой, да и непонятной...
Попав в монастырь по наказу Мануила, они приняли опеку воспитателя послушников Дионисия. Наставник первые два дня, подобно епископу, ходил вокруг да около, очевидно, ожидая предписаний свыше.
Таким образом, Юсуф опроверг подозрения в причастности федаев к смерти Захарии, книжника убили гораздо раньше. По словам однорукого — бывалого Ильяса насторожило, что в обители орудует убийца, — это могло серьезно помешать исполнению задания. Матерый налетчик опасался розыска, когда пришлых чужаков могут запросто выдворить, а то и бросить в каземат. Однако Аллах милостив...
Дабы не выпячиваться, лазутчики вели себя нелюдимо, избегали всякого общения с братией. Оттого паломники и праздные иноки вскоре отстали от них, сочтя пришельцев толи гордецами, толи недоумками. Федаям того и нужно, лжеиноки украдкой облазили всю обитель, изучили ее досконально.
Но вот Дионисий опомнился и велел наблюдать за живописцем Афанасием. Само поручение напарников не обескуражило, ибо умение выслеживать человека, скользить за ним тенью, змеей виться по его следу всегда ценилось в сообществе налетчиков. Наставник, между прочим, уверил ассасинов, что именно богомаз прикончил незадачливого библиотекаря. Из того, что Дионисий не сдал художника правосудию, федаи заключили: либо он сам причастен к убийству, либо вознамерился использовать Афанасия в своих целях.
Выслеживая богомаза, ассасины отметили, что облик художника не вяжется с приписываемым ему убийством. Считается, что якобы неискушенный душегуб, свершив злодеяние, должен или ошалело метаться, или же исступленно замаливать грех, или вовсе податься в бега. Странно, но поведение монаха-убийцы не было подозрительным. Его речь и жесты были лишены трепета и суеты, поступь размеренна, суждения благоразумны, в делах с братией был тверд и спокоен. Афанасий не сидел сиднем, круг его общения необычайно широк: тут и частые встречи с травщиком, отцом экономом, скрипторными сидельцами, сотоварищами по ремеслу — одним словом, он вел себя, как ни в чем не бывало. «В нем нет вины!» — сказал бы каждый, наблюдавший его. Одно только странно, богомаз раза три на дню посещал духовника Парфения, ставшего впоследствии игуменом. Впрочем, тут нет ничего предосудительного, а наоборот, даже похвально. Напоследок Юсуф поведал и о моих встречах с богомазом, не забыв о нашем уединении в пустом храме.
И вот мы дождались долгожданного откровения. Изощренные федаи заметили, что мое знакомство с художником повергло наставника Дионисия в смятение, а последовавшая за тем встреча боярина Андрея с Афанасием определила трагическую развязку. Помнится, Андрей Ростиславич как-то предупреждал: злодеи должны в первую голову бояться именно нас, особливо его, как опытного мечника. Как ни крути, получается, причиною смерти богомаза явились мы с боярином.
Таким образом, была уготована участь Афанасия. Пролитие невинной крови не вызывало у ассасинов душевного содрогания и потому не требовало искупительных оправданий. Место и время заклания выбрали сами убийцы, им только вручили орудие казни — длинное сшивное шило. Дионисий подло рассчитал, что тем бросит тень подозрения на местную братию, это было вполне разумно. А уж федаев не пристало учить: они ночью без лишней суеты закололи несчастного живописца
На вопрос боярина Андрея Ростиславича: «Кто из вас все-таки лишил жизни Афанасия?» — Юсуф молча кивнул на расслабленного соучастника. Тут и обнаружилось, насколько же притворщики эти сыны дьявола... Ильяс, используя умение гашишинов сокращать сердцебиения и как бы обмирать, прикинулся невменяемым, хотя внимательно следил за ходом следствия и показаниями напарника, но и его хищная натура не выдержала низкого навета:
— Врешь, сын ишака! — передернувшись в узах, возопил он. — Ты, шакал, вонзил жало! Ты сказал, что мазилка попирает заповеди пророка, ибо нельзя живописать человека.
Между федаями возникла злобная перепалка. Они гортанно, на своем наречии, будто псы, облаяли друг друга. Стражам пришлось приструнить разбушевавшихся охальников. Взметнулись бичи, кровь брызнула во все стороны. Злодеи присмирели. Но ненадолго. Стоило молодому раскрыть рот, дабы продолжить признания, как старый с пеной во рту опять взялся за свое... Перемежая темные речения русскими ругательствами, он нещадно корил сотоварища, осыпал того угрозами и проклятиями. Нестерпимо наблюдать такой гвалт. По указке боярина верзила яс мощным ударом поверг распоясавшегося исмаилита уже в настоящее беспамятство. Тот как бы издох...
Юсуф без понуждений изготовился рассказывать далее, но тут совершенно некстати боярина вызвали к игумену.
— Похоже, старец Аполлинарий кончился?.. — шепнул он потихоньку. — Пошли со мной, — пригласил он меня.
Как переменчива жизнь?.. Удивительно, но теперь я с неохотой покидал пыточную, а ведь еще утром не чаял, как скорей выбраться отсюда.

Примечание:

1. fatalis — от лат. fatalis (роковой) — фаталист.
2. Fons adae — перевод с лат. — источник Адама.


Глава 5
Где доместик Микулица предстает в личине скромного правдолюбца и рассказывает много полезного

Непредсказуема ноябрьская коловерть. Еще час назад подворье покрыл ноздреватый снежный пух, казалось, вот и зима пришла. Ступив же на порог узилища, оглядевшись, я разочарованно вздохнул: снега как не бывало, он весь растаял, образовав вместо себя слякотную жижу. Так и бытие наше, думаешь: «Ну, слава Богу, жизнь вошла в размеренное русло, устоялась, однако в самый неподходящий момент все летит кувырком к чертям собачьим». Прости меня Господи за срамные слова, а что еще сказать, видя кругом сплошную несуразицу.
Стараясь не промочить ног, выбирая место посуше, машинально отвечая на приветствия одиночных иноков, мы вышли на площадку меж трапезной и храмом. Взглянув на церковь, я обратил внимание, что лопатки ее стен окантованы мозаичным узором, серпантином изломанных линий — деталь не броская, но дающая понять, что храм клали греческие мастера.
И подумалось мне: «А что, Русь без греков, хватило бы у нас ума обойтись без ромейской учености, книг, икон, прочей премудрости... Что было бы на Руси, не имей мы столь щедрых учителей?» Пришло сравнение (недаром кумирня чернела позади) — грубо тесанные каменные истуканы и лощеный мрамор чудных изваяний. Грустно... Впрочем, это слякоть так дурно действует на душу. Не стоит хандрить, все образуется...
Мы спешно устремились к палатам игумена. Но нас окликнули. На паперти стояла небольшая группа монахов, среди них выделялся своей худобой доместик Микулица.
— Не велика птица, — заметил я боярину, — сам подойдет.
Но Андрей Ростиславич не внял моему доводу:
— От нас не убудет... — отшутился он, повернув к крыльцу. — Давай послушаем Мануйлово охвостье.
Но и кантор, отбросив заносчивость, поспешил навстречу. Немилосердные удары судьбы весьма сказываются на наружности человека. Так и доместик, с неделю назад он являл собой инока самоуверенного, с начальственными замашками, спину держал прямо, даже борода была гуще. Теперь он заметно скукожился, потускнел, вот и сейчас предстал перед нами в обличье просителя:
— Господине боярин, — заговорил он путано и как бы оправдываясь, — позволь быть полезным тебе. Надеюсь, ты не оставил своих забот, — проникновенно пояснил, — ведь розыск еще не закончен... Любой из иноков, даже самый незапятнанный, не может пока спать спокойно, а вдруг он попал под подозрение... А если кто-то по злобе клевещет, ища его погибели?.. Я прав? — не видя прекословий, Микулица улыбнулся.
— Напрасно ты так считаешь, — отрезвляюще выказал боярин.
Я знал, что боярин не уступит, дух противоречия неизбежно возобладает в нем, когда он вступал в прения с недругом:
— Бояться можно и собственной тени, но следует помнить, что необоснованная догадка о чьей-то вине рознится от обвинения, как день от нощи. И еще замечу, в отличие от доморощенных мечников я не казню людей только по одному навету. Римское право гласит: вина человека должна быть доказана.
— И для того ты используешь пытку... — оскалился Микулица.
Что и говорить: как не ряди волка в овечью шкуру, он выдаст себя не клыками, так хвостом.
— Пытка применяется в крайних случаях: дабы изобличенный преступник прекратил ловчить и глумиться над следствием.
— А как же греческие пилигримы, схваченные поутру... Их вина доказана?
— Их взяли с поличным, они покушались на убийство — о чем разговор?..
— Прости, боярин, — доместик замялся, — не о том пошла у нас речь.
— Ты сам затеялся...
— Виноват, — Микулица согнулся в полупоклоне и, сменив личину, деловито продолжил. — Не хочу, чтобы ты, господине, считал меня врагом. Я, как честный инок, заинтересован, чтобы все злодеи понесли наказание, хочу торжество справедливости, дабы в обитель пришел мир.
— Приятно слышать разумную речь, — похвалил боярин.
— Не буду ходить вокруг да около. Я знаю, что ты невзлюбил меня, считая клевретом епископа Мануила. Ничего не поделаешь, так уж заведено, была бы выя, а ярмо найдется... Сам по себе Мануил не хуже других владык, а по мне так лучше. Ибо прочил меня в настоятели обители. Я и хотел стать игумном. Ну да не о том речь, что Бог не делает — все к лучшему... — и, довольный тем, что худо-бедно объяснился, Микулица перевел дух.
— Коль тебе есть что еще сказать, так говори, — боярин уже тяготился надоедливым собеседником, — и не посреди дороги.
Доместик кивнул, мы прошли под сень церковного портала.
— Не хочу, господине, остаться у тебя под подозрением, — продолжил канючить Микулица. — Я и мои товарищи никоим образом не причастны к смертоубийствам. Мы сами мозговали: кто бы мог отважиться на такое дело? Если тебе интересно, могу поделиться нашими догадками. И, пожалуйста, не считай меня доносчиком, да и не укажу я настоящих убийц, ибо не ведаю их всех. Но кое-что все же знаю...
— Хорошо, коль не шутишь. Но мне сейчас некогда, нас ожидает авва Парфений.
— Прости милосердно, боярин, но это я вытребовал тебя из пыточной, лучшего способа придумать не смог.
— Да, ловок ты... — сдержал раздражение Андрей Ростиславич. — С тобой, брат, не соскучишься. Ну ладно... — остыв малость, боярин миролюбиво предложил, — если такое дело, пойдем, где теплей.
Мы проследовали в притвор храма, благо было где присесть. Андрей Ростиславич попросил доместика говорить без обиняков, не ходить вокруг да около. Тот внял пожеланию, правда, местами его рассказ был непоследователен, сумбурен, даже противоречив. Многое из того, что он поведал, мы и так знали или догадывались, но благодаря откровениям Микулицы существенно прояснилась подоплека происшедших убийств.
Перво-наперво речь зашла о Дионисии, вожатом послушников. Между регентом и наставником существовало скрытое соперничество, каждый почитал себя особой, наиболее приближенной к владыке Мануилу и потому более достойной милости последнего. Хотя Микулица понимал всю разницу предназначенных им жребиев...
Доместику, фигуре видной и солидной, предрекали достойную духовную стезю, он открыто намечался в игумены обители. Так или иначе, рано или поздно игуменский посох не миновал бы его, пусть даже в иной киновии.
Дионисий всего лишь тайный агент епископа, его удел непредсказуем. Хотя воспитатель и пользовался особым доверием иерарха, но то доверие особого свойства, как говорится: «избави Боже от такого счастья...».
Микулица был бы никчемным настоятелем, если бы не ведал, что Дионисию поручено присматривать за ним. Вожделевший игуменства доместик взаимно следил за Дионисием и в чем недурно преуспел.
Но все по порядку:
С месяц назад обнаружился особый интерес Дионисия к библиотекарю Захарии. Микулица насторожился. Он давно был наслышан о притязаниях Захарии (мы о них тоже знаем), но всерьез их не воспринимал. Теперь же ему пришлось поднатужиться, чтобы не оплошать в предстоящей сваре, где по плану епископа доместику отводилось главная роль. Да, да — именно затея с игуменством, что ни говори, Микулица все же достойный кандидат на сан настоятеля. Регент приложил все усилия, чтобы выведать несравненно больше, чем ему полагалось знать. Но полная ясность пришла к нему буквально на днях...
— Господине, — Микулица замешкался, на лице отобразилась борьба страстей, сделав заметное усилие, он решился на исповедь, — я скажу очень важные вещи! Обратного хода нет, моя жизнь в твоих руках, — и запнулся...
— Ну же, говори, не томи душу... — налег боярин.
— Так слушай же. В княжестве измена, в Галиче готовился переворот. Задумано устранить Владимира Ярославича, хотят убить самого князя!.. — Микулицу всего трясло, признания дались непомерной ценой.
— Ну, чего уж ты, отче, так взволновался? Мы все под Богом ходим, правда, она завсегда наружу выйдет, и не стоит бояться, сказывая ее. Правда, она любому зачтется... Бог — он не в силе, а в правде! Так что продолжай, говори как на духу! Кто стоит во главе заговора? — Андрей Ростиславич протянул доместику руку помощи, подвигая исповедь в нужное русло.
— Пойми правильно, боярин, я ведь предаю своего покровителя. И я страшусь его мести, ибо знаю, он изничтожит меня, — у Микулицы нервически перекосило рот, и он запнулся.
— Ты говоришь о епископе Мануиле? — уточнил Андрей Ростиславич. — Думаю, уже не стоит его опасаться, песенка ромея спета... — и вдруг взор боярина ужесточился, его голос приобрел скрежет металла. — Я не люблю, монах, когда со мной играют в кошки мышки. Не считай меня наивным. Ты что, и собственного князя почитал за дурака?.. Так вот, Владимир Ярославич знал о заговорщиках, он знал их планы и подыграл им. И как ловко у него получилось, — боярин язвительно рассмеялся.
Признаться, от его смеха, именно от смеха, а не от слов, сказанных им, меня пробрал мороз по коже. В который раз я ощутил, что вовлечен в нешуточные дела. На карту поставлена судьба владык мира сего, а жизнь такой мелюзги, как я, всего лишь разменная монета. Мне стало страшно и безысходно. Но боярин продолжил:
— Ты хотел поведать, что в Галиче давно орудуют люди, которым поперек княжеское самовластие, что знатные бояре желают самостийно распоряжаться соляным торгом, наложить пясть на поток товаров, идущих в Европу и Византию. Их вождями являются родовитые вельможи Горислав, Станислав, Борислав. Боярам содействуют не только купцы-рахдониты, но и вся свора иудеев-ростовщиков, окапавшихся в «украинном» русском княжестве. Эти нечестивцы баламутят галицкий люд, ополчают горожан против князя Владимира, супротив дяди его Всеволода. Бояре против союза Галича и императора Фридриха, обязательства собственного князя для них обуза. Ты, может, скажешь, что хотел раскрыть мне глаза: мол, вся эта катавасия на руку цареградским логофетам... И без твоих пояснений известно, что нити боярского заговора берут начало в Царьграде, а епископ Мануил главный в том посредник. Ведомо мне так же, что злодеи замышляли, заманив Владимира Ярославича в обитель, отравить его также как отца и сводного брата. Так ведь... — Андрей Ростиславич перевел дух, умаявшись от столь бурных обличений.
Я сидел и хлопал глазами, не понимая, почему боярин так долго утаивал от меня столь очевидные истины. Но послушаем дальше:
— Ты, Микулица, видать, полагал, что ценой предательства откупишься от наказания, положенного изменникам? То, что ты подлый трус, я и так знаю и не сочувствую тебе. Ты пошел на откровение не ради истины, а ради спасения собственной шкуры, но ты опоздал — епископ уже в темнице!..
Доместик огорошено отшатнулся, потупив взор. Он, определенно, тешился надеждой, как его примут с распростертыми объятьями, выкажут признательность; и уж никак не ожидал, что попадет впросак. Меж тем боярин поменял гнев на милость:
— Ладно уж, как говорится, повинную голову меч не сечет... Говори, чем ты еще располагаешь.
Микулица, воспрянув духом, распрямился:
— Дионисий намеренно распалял честолюбивую алчбу молодого библиотекаря. И я, грешный, приложил к тому руку, наперед сознавая, что непомерный гонор Захарии сослужат ему дурную службу, так оно и вышло. Так вот, библиотекарю неоднократно намекали, что следует оказать князю особую услугу и князь его отличит.
А дело в том, что Захария (сам по себе человек дотошный), перебирая завалы монастырской библиотеки, напал на след клада. Уж как о том стало известно Дионисию — не знаю, но он уговорил Захарию сообщить о том Гориславу (боярин и прежде отличал библиотекаря). Для заговорщиков все складывалось наилучшим образом: пустая галицкая казна, кабальные обязательства князя перед германцем, непрестанные сплетни о сокровищах старого Ярослава! Вельможи отлично знали, что князь не чает, где наскрести деньги, посуленные Фридриху, — получалось, столь удачные обстоятельства ниспосланы свыше. А и в самом деле, чего уж лучше выманить из замка обольщенного князя и под шумок притравить в дальней обители. Одним словом, сказочный схрон Осмомысла являлся лишь предлогом для устранения законного властителя.
Со слов Дионисия, дело оставалось за малым. Требовалось у богомаза Афанасия выманить недостающий клок с картой клада (и о том вызнал ушлый наставник). Однако художник не уступал, верно, тоже имел свой интерес. Тогда, презрев приятельские узы, в ход пошел бесчестный шантаж. Как тебе объяснить, боярин... Афанасий имел необычное пристрастие к мертвецам?! — увидев выпученные глаза слушателей, поправился. — Ну, разумеется, не в том дичайшем смысле, хотя тоже далеко зашел. Богомаз, не имея достойной натуры, живописал углем мертвые тела — срисовывал покойников. Как о том узнал Дионисий — не ведаю, но он рассказал о страшной тайне Захарии. Библиотекарь по наущению наставника взялся стращать собрата, предрекая тому страшные кары. Оно, конечно, за такие художества Афанасию не сносить головы... Не знаю, как там у них все случилось, только в одну из ссор произошла драка. Но все дело в том, что прикончил отца библиотекаря не художник Афанасий. Он лишь сильным ударом поверг книжника в беспамятство, но, к своей чести, не оставил без попечения, привел таки в чувства...
— Так кто же в самом-то деле ухайдокал библиотекаря? — не выдержал боярин.
— Антипий припадочный — эта паскуда добила ослабшего хозяина, — Микулица выжидающе оглядел нас, предвкушая всплеск удивления.
— Не может быть?! — возмутился Андрей Ростиславич.
— Вот те крест! — Доместик истово сотворил крестное знамение. — Мне о том воистину поведал сам Антипий, не находивший места после содеянного. Я исповедал припадочного и отпустил ему грехи, ибо был доволен, что Антипа, того не ведая, избавил меня от удачливого соперника. Но злополучного ката все равно продолжал жечь огонь содеянного им смертоубийства. У него начал мутиться разум, и надо сказать — вовремя его придушили, не то бы он сотворил еще больший грех, наложив руки на самого себя.
— Что все-таки заставило малодушного рубрикатора покуситься на жизнь начальника?
— Да, подлая рабская натура, он ведь холуйствовал перед Захарией. Ну а тот его и за человека не считал, держал за скотину бессловесную. Антипа хил телом, истомлен душою, но не настолько, чтобы не взращивать злобу и ненависть. Они переполняли его нутро, и когда он застал Захарию расслабленным, решил одним махом расправиться и с ним, и со своим рабством.
Дело было так... Антипий нашел библиотекаря за растиранием медной плошкой, здоровущей шишки на затылке. Захария, ища сочувствия, пожаловался на необузданный нрав богомаза Афанасия, учинившего драку, после чего попросил испить водицы. Антипий, не долго думая, подмешал в корец яду, что постоянно таскал с собой (должно, имел уже нехороший умысел). Минутное дело, и библиотекаря не стало.
Да только сам монашек-отравитель не сдюжил мук совести. Вот он и терзался, не ведая, кому выплакаться, клял судьбину, трепеща кары и на земле, и на небе. Ну да Бог с ним, хоть в освещенной земле лежит, а не в чистом поле.
— Так, теперь понятно... Ну а что же Дионисий? — плотоядно облизал губы боярин.
— Скажу одно, у наставника были особые наметки насчет художника и рубрикатора, да все пошло прахом. Антипий, сам того не желая, порушил хитрые расчеты, вот Дионисий и заметался, как пес ошпаренный.
Что до меня, — доместик с силой втянул воздух, скривив губы, — так события по приезду князя отвлекли меня. Сам знаешь, — решался вопрос, кому быть настоятелем. А когда наперекор мне утвердили Парфения, я намеренно молчал, злорадствовал, видя вашу неспособность отыскать убийцу.
Однако когда нашли Афанасия мертвым, я призадумался и крепко перепугался за себя. Еще больше я встревожился, стоило мне узнать, что Дионисий возжакается с какими-то пришлыми людьми, по виду настоящими разбойниками.
А дальше произошло убийство вельможи Горислава. Я распрекрасно понимал, причиной тому отнюдь не своевольное отмщение за растоптанную любовь, Ефрема заставили свершить душегубство, возможно, посулив прощение богомильских забав. Дионисий как-то в страхе невзначай обмолвился, что казнь учинена по приказу князя Владимира. Я же обрадовался тогда: «Слава Богу, что боярина прикончили до срока, не то потащил бы нас всех за собой на дыбу».
Стал я гадать, как бы мне поудобней отстраниться от Дионисия, да и он, слава Богу, не искал встреч со мной. Ну а вчера ты, боярин, его заколол. Туда ему, проклятущему, и дорога, подлый и нехороший был человек... — Микулица замолчал с чувством исполненного долга и по-иудейски поджал губы. Весь его вид указывал: «Я чист, как агнец, меня не в чем осуждать...»
Андрей Ростиславич испытующе оглядел кроткого инока. Уж боярин-то распрекрасно понимал корыстные мотивы, двигающие им. Однако, верный своему обещанию, он глубоко вздохнул, крякнул с досады и отпустил доместика, желчно заметив:
— Иди себе, воспой хвалу Господу, что живу остался...
Доместик откланялся и, вогнув голову в грудь, торопливо вышел вон. Андрей Ростиславич проводил его долгим взглядом и изрек мне памятную фразу:
— Видишь ли, Василий, иногда наши враги бывают гораздо полезней, чем доброжелатели, а то и друзья. Поспешим обратно в башню. Узнаем, кто вонзил шило в богомаза Афанасия?


Глава 6
В которой ассасины сподобились открыть правду, но лучше бы не знать ее во всей полноте

Стоило нам очутиться на промозглом ветру, как в пику Андрею Ростиславичу подумалось мне: «Порой от наших друзей, от их бескорыстной доброты исходит вред неимоверно больший, чем от самых заклятых врагов» — и тоже был прав...
Однако я не успел развить столь прозорливое умозаключение. Помешал боярин, он толи изъяснялся сам с собой, толи его соображения предназначались мне. Я вслушался...
— Каждый человек располагает только своим жизненным опытом, а чужой ему не подходит, — произнес в глубоком раздумье Андрей Ростиславич.
Я не взял в разум, что за мысль овладела боярином, потому перебил его:
— Ты хочешь сказать, Ростиславич, что доместик Микулица не имеет мозгов, а живет по чужой подсказке?..
— Это ты здорово подметил, Василий, но я хотел сказать, что у каждого своя мерка дел и поступков. У всякого свой аршин, по нему и сверяешь, сопоставляя с собственной натурой дела других людей.
Да, да, — не терпелось мне показать собственную осведомленность, — божественное предопределение — каждому свое...
Андрей Ростиславич, не слыша меня, продолжил размышляя:
— Начнешь подстраиваться под чужое мнение и попадаешь впросак. Это как обувь с чужой ноги: то жмет, то хлобыстает. Иной прёт напропалую, никого не слушает и всегда в выигрыше. Другой — все с оглядкой, все ищет умного совета, а воз и ныне там...
Я с недоумением воззрился на него. Видя мое замешательство, боярин махнул в сердцах рукой:
— Впрочем, тебе не понять... — чуток помедлив, все же пояснил. — Что-то не заладилось у меня, все идет наперекосяк, не успеваю за ходом событий. По сути, я провалил расследование — не смог положить предел убийствам.
— Ну, не скажи, Андрей Ростиславич, — вступился я. — Мне кажется, потаенный клубок стал распутываться, и вскорости мы узнаем монастырские тайны. Напрасно ты коришь себя.
— То, что мы когда-то узнаем, лишь удостоверит мои догадки. А толку-то...
— Прости, боярин, но ты неправ. Мы засвидетельствуем истину...
— Эка ты хватил, отче! Об истине свидетельствовал Христос. А мы так... подглядываем в замочную щелку.
— Тогда зачем мы здесь? Пусть все идет своим чередом, пускай катится в тартарары...
— Ну, ты даешь, отче... Зло должно быть наказано, расплата должна наступить уже на земле. Иначе мир развалится.
— Коли так, то и без тебя Господь найдет управу: Содом с Гоморрой истребил, — помешкав, добавил, — опять же потоп устроил...
— А кто тебе сказал, отче, что я не та разящая струйка, не та капля воды, коя камень точит?..
— А кем прикажешь быть мне? — чувствую, как внутри меня зарождается злоба.
— А ты?.. — боярин по-доброму рассмеялся. — Ты, инок Василий, — плакальщик мой...
Я в сердцах топнул ногой. Боярин же миролюбиво произнес, наводя мостки:
— Ладно, не будем уподобляться детям. Кто да что?.. — и остерег меня совсем по-доброму. — Мы пришли, смотри, не оскользнись на порожках.
В пыточной нас не ждали. Очаг догорал, затухшие уголья покрылись серым пеплом. Лишь в самой сердцевине кострища еще трепыхался, попыхивал голубой язычок пламени. Гридни предались лени. Один, видно, хлебнув угарной вони, клевал носом. Двое других, сняв сапоги, остужали на воздухе разомлевшие ступни. Краснорожий яс, сев по-восточному, вырезал ножичком узор на рукояти плети. Дядька Назар, распластавшись на лавке, тупо вперился в потолок, верно, гадал: то ли заснуть, то ли нет. Правильно сказано: «От нечего делать и таракан на полати лезет...»
Изувеченных пленников посадили наземь, связав спина к спине. На них никто не обращал внимания. Они, предоставленные самим себе, отрешенно взывали к Аллаху, закрыв глаза и мерно раскачивая головами.
Наше появление вызвало настоящий переполох. Босоногие гридни бросились натягивать сапоги, однако усохшие голенища не поддавались. Яс метнулся к очагу, стал ворошить истлевшие поленья. Очумелый дружинник понуждал федаев подняться, что было не так уж просто. Назар Юрьев зачем-то стал разматывать веревки на дыбе.
Мы понимающе переглянулись с Андреем Ростиславичем, тешась показной прытью суздальских воев.
— Да, братцы, умер медведь, и пляска стала!.. — не сдержался боярин. — Вы хотя бы подвал проветрили, дышать-то совсем нечем.
В ответ раздались нечленораздельные оправдания. Смекнув, что гридней ничем не пронять, боярин повернулся к спеленатым узникам, оглядев их перепачканные кровью и потом тела, спросил старшего:
— Как погляжу, Ильяс, ты отдохнул, да и гонору, смотрю, поубавилось... Я так думаю, хватит тебе в молчанку играть, давай-ка, милок, — сознавайся во всем. Не то прикажу разъединить вас с Юсуфом, он-то покается, а тебя на кол посажу! Ну, станешь говорить или как?
Мне показалось странным, что боярин наседал на гянджийца — зачем? Казалось, чего проще, выпытывай у молодого, тот уже сломлен и расскажет обо всем, что знает.
— Требуй, мы в твоей воле, — наконец сдался старый федай. — Что можно, отвечу, а что нельзя, так хоть на сковороде жарь, не выдам!
— И на том спасибо. Коль мне суждено знать, так буду, а коль нет, — Андрей Ростиславич игриво усмехнулся, — а и не надо... Развяжите их, — приказал боярин и увлек меня к столу с письменными принадлежностями.
Гридни расторопно бросились выполнять указание, они уже не костерили ассасинов, как прежде, обходились по-доброму.
Я полагал, что Андрей Ростиславич первым делом справится о киевской явке на Подоле. На мой неискушенный взгляд, ему следовало бы выявить главаря лазутчиков, чтобы всех вражин накрыть разом. Но потом я додумался, исмаилит может водить нас за нос сколь угодно долго, а чтобы проверить истинность его слов, нужно время, которого у нас попросту нет. Боярин, в отличие от меня, знал, что делает:
— Кто скрывал вас после убийства художника Афанасия? — Андрей Ростиславич зашел с другой стороны, но с той же целью: вызнать сообщников федаев.
— Чернец Дионисий прятал нас на переправе, — ниточка стала разматываться.
Ильяс оказался не таким стойким, как казалось поначалу. Он, правда, не без понуждений, но довольно обстоятельно рассказал о посудомойке Матвейке, о двух смердах-прислужниках, приплел еще лодочника Скороуха. Вот, пожалуй, и вся шайка-лейка пронырливого наставника, опекавшего ассасинов. Сразу видно: люди те малозначительные, да и винить их особенно не в чем, разве лишь в покорности иноку, облеченному властью. Так, для острастки, всыпать им плетей по двадцать, чтобы были разборчивей, глядишь, сознаются еще в чем непотребном.
Меж тем Андрей Ростиславич поменял манеру допроса. Он стал доброжелательным, в его голосе стали проскальзывать сочувственные нотки. Порой он даже в чем-то оправдывал действия налетчиков, что не преминуло дать положительный результат. Гянджиец по простодушию поддался на испытанную временем уловку: сполна как на духу, выложил интересующие боярина сведения.
Действительно, орудием убийства художника Афанасия явилось сшивное шило, похищенное у переплетчика Пахома. О том, бахвалясь, поведал федаям наставник, упоенный собственной сметливостью. Со слов того же Дионисия, богомаза обрекли на смерть, когда узнали, что у него имеется разыскиваемый обрывок карты клада. Кроме того, сообразительный живописец, заподозрив Дионисия в двуличии, стал упрекать наставника юнцов, что тот «служит и нашим, и вашим...». Воспитатель же серьезно опасался, что Афанасий, общаясь со всяким людом, вызнал про заговор вельмож. А коли так, то живописец делался по-настоящему опасен. Заигрывать с ним более не имело смысла, уж кем-кем, а простофилей тот никогда не был. Но все же художник по собственной неосмотрительности попался в западню — это же надо, поймался на рисовании мертвецов с натуры. Как уж там его выследили, остается гадать, но он сам подтолкнул собственную смерть.
Пока Ильяс довольно бойко отвечал на расспросы боярина, я присматривался к безрукому Юсуфу, убийце художника. Поначалу он безучастно баюкал саднившую культю, словно эта история его не касалась. Затем стал нервничать. А когда гянджиец в подробностях поведал, как напарник орудовал шилом, Юсуфа прорвало. Он, брызжа слюной, потребовал к себе внимания. Андрей Ростиславич дозволил ему высказаться. И вот что торопливо наговорил Юсуф:
— Да, не скрою, я хотел расправы с богомазом. Но не потому, что Афанасий рисовал людей. Живые, мертвые — какая разница. Будто персы никогда не изображали жанровые сценки: полистайте списки поэм Рудаки (1), Фирдоуси (2) и еще живого Низами Гянджеви (3). В портовых притонах я видел столь скабрезные рисунки, что воистину только мертвый не возбудится. Не по тому я убил Афанасия... — и, набрав воздуха в легкие, решительно произнес. — Я говорил с ним, да, да, разговаривал... — подчеркнул он в ответ на недоуменный возглас Ильяса. — Но тебе не сказал о том.
— Интересно, интересно?.. О чем это вы беседовали? — встрепенулся боярин.
— В тот день до захода солнца Афанасий подкараулил меня. Он был смелый человек. Он сказал мне, что догадывается, кто мы такие и зачем выслеживаем его, — помедлив, смущенно завершил. — А затем стал изгаляться над моей честью.
— Как так, почему? — недоумевали мы.
Ассасин, тушуясь, пояснил:
— Богомаз заявил, что Ильяс спит со мной, как с женщиной. Ума не приложу, как он вызнал мою тайну?.. У меня даже руки опустились... Он изничтожил меня своими словами. И я не простил ему своего унижения...
— Ну и маразм приходится выслушивать, — возмутился боярин. — Выходит, ты заколол богомаза, потому что твой вожатый был твоим любовником?
— Это неправда, рисовальщик счел меня безвольной подстилкой Ильяса. Но я не содомит. Ильяс соблазнил меня, когда мы были в гашишном дурмане. Потом он часто порывался завладеть моим телом. Но я больше не дался... — и мы увидели боль несчастного юноши, — я обездоленный человек, вот и руки теперь лишился.
— Ишь ты, о чем плачется, — прикинулся недотепой боярин. — Сдохнет скоро, а все туда же, о чести печется! Ну и что дальше? — вопросил он убийцу.
— И я вызвался покарать насмешника! Сам первый вызвался! — и вдруг, словно в чем-то прозрев, заговорил торопливо и с акцентом. — Да только не он убил библиотекаря, стоило мне в отместку обвинить его в том... Афанасий поведал о вспыхнувшей ссоре между ними, закончившейся дракой. Тогда Захария разбил затылок об угол столешницы, но лишь на минуту потерял сознание. Богомаз помог ему оклематься и оставил одного. Он не хотел его смерти и считал, что ослабленного Захарию прикончил Дионисий, ибо знал, что наставник затевал худое дело.
— Да уж? — покачал головой Андрей Ростиславич, — теперь-то уж доподлинно ясно, с чего погиб Афанасий...
Воцарилось тягостное молчание, воистину, подобные откровения не сразу можно переварить. Касательно меня, то я был несказанно рад, что окончательно убедился в невиновности Афанасия. Художник не запятнан убийством собрата, пусть даже и нечаянным.
Тем временем Андрей Ростиславич, стряхнув с себя недавнее удручение, продолжил прерванный допрос Ильяса:
— Давай уж до кучи... Кто из вас придушил подушкой несчастного Антипия? Кому помешал припадочный рубрикатор? Кому эта курица перешла дорогу?
Старый ассасин ответил сразу, без раздумий:
— На этот раз я постарался, Дионисий подгадал время, а в остальном мое дело. Да и много ли квелому надо, чуть перекрыл воздух и нет его...
— Почто наставник невзлюбил Антипия?
— Надо спросить наставника, он, шайтан, не давал нам отчета. Наверно мыслил, что ты боярин, прижав рубрикатора, выйдешь на него самого. Припадочный хоть и олух, но знал достаточно много. Дионисий боялся его.
— Резонно... — заключил Андрей Ростиславич. — Ну а почто окаянный Дионисий не велел вам заколоть меня?
— Он бы с радостью, но ему самому велено зарезать, а не нам. Видать, твой черед еще не наступил, а его так весь вышел... — Ильяс запнулся, но потом все же разоткровенничался. — Хорошо, скажу больше: главарь распрекрасно знал, что Дионисий недурно владеет кинжалом. Если покушение удастся — слава Аллаху, ну а коль ты опередишь, нам предстояло исправить оплошность наставника. Все одно, Дионисий не жилец: если не ты, так мы бы его... — федай сделал режущий жест рукой. — Я думаю, он догадался, что его песенка спета, потому не роптал и не упорствовал. А что ему оставалось — дело проиграно, а неудачливых свидетелей в живых не оставляют.
— Почему он не пришел с повинной? Почему не сбежал на худой конец?..
— Я ему не исповедник, он мне не докладывал... — было явственно видно, что ассасин уходит от прямого ответа.
— А ты что скажешь? — обратился боярин к однорукому молодчику. — Не вздумай хитрить, все равно дознаюсь...
Глаза Юсуфа воровато забегали. Ему требовался отклик, хотя бы полунамек со стороны Ильяса. Но тот отвернулся, словно его уже не касалось, что ответит напарник. И тогда младший федай сдался:
— Наставник получил приказ из Галича. Он говорил нам о записке, доставленной с оказией.
— То было указание епископа?.. — подсказал боярин.
— И да, и нет...
— Ну а кто тогда?! Кто еще из заговорщиков имел власть отдавать подобные распоряжения?..
— Ты сам должен догадаться!..
— Разрази меня гром! Не знаю, кого ты имеешь в виду...
Но тут, перебив Юсуфа, в разговор вмешался старый ассасин. Он рассмеялся с явной издевкой и вызовом, повел себя с явным пренебрежением то ли к нам, то ли к участи, уготованной ему самому. Высокомерно оглядев недоумевающего Андрея Ростиславича, Ильяс изрек, будто отрезал:
— Князь! — и, увидев еще большее недоумение боярина, повторил громогласно. — Князь велел тебя... — и провел ногтем большого пальца по шее, что означало только одно — конец.
Андрея Ростиславича всего передернуло, язык отказывался ему служить, словно заика, он затряс головой, насилу выговорил:
— Кто тебе сказал, откуда такие сведения?
— Епископ Мануил, будь он неладен, сдал нас с потрохами князю Владимиру. Теперь вот замаливает свои грехи, шустрый монашек от него принес две весточки: одну наставнику Дионисию, другую мне. Ну, свою-то я, разумеется, сжег.
— Что хотят от вас? — боярин взял себя в руки.
— Да ты и так знаешь, коль у наставника ничего не получится — порешить вас обоих: сперва Дионисия, а опосля, как найдется клад, — тебя, боярин.
В пыточной воцарилась натянутое безмолвие. Каждый из нас буквально кожей воспринял зловещую правду ассасина. Коль жизнь боярина такая же разменная монета в противоборстве правителей, так что же тогда говорить о судьбах простых людей. Раздавят как муравья и не заметят...
Андрей Ростиславич сообразил, что допрос, казавшийся обыденным делом, зашел чересчур далеко. Откровения ассасинов посягнули на святая святых — доверие союзнику. И как знать, а вдруг, не дай Бог, новые словесные излияния федаев обрушат и сам смысл миссии боярина?..
Андрей Ростиславич прервал допрос, обещавший так много, ибо явь превзошла все ожидания. И сделал правильно!

Приложение:

1. Рудаки — Абу Абдаллах Джафар (ок. 860–941), таджикский и персидский поэт, родоначальник поэзии на фарси.
2. Фирдоуси — Абулькасим Фирдоуси (ок. 940–1020), таджикский и персидский поэт.
3. Низами Гянджеви — Абу Мухаммед Ильяс ибн Юсуф (ок. 1141-ок.1209), азербайджанский поэт и мыслитель.


Глава 7
Где инок Василий и боярин Андрей предаются размышлению о бесчестие в обители и кто за тем стоит

«Неужели не образумятся все делающие беззаконие, съедающие народ мой, как едят хлеб, и не призывающие Господа?» — засел в моей голове по выходу из пыточной стих Псалтыри (1). Возможно, не так, как следует, я понимаю сии слова, и совсем не то имел в виду царь Давид, объявив их нам. Но, Господи, — до каких пор высшей власти дозволено изводить неугодных людей, творить неправедный суд? Сколь долго народу божию дрожать пред власть имущими и уж если не пресмыкаться, то истинно опасаться их зла и несправедливости?.. Почему мной — человеком князи могут владеть, как им заблагорассудится? Почему я в их полной воле?.. Да не хочу, не раб ведь я... И впрямь бесчеловечно, что начальствующим даны законы, повелевающие повиноваться им, будто богам.
Не знаю, о чем в ту минуту думал Андрей Ростиславич? Но, верно, и его помыслы были скорбны и полны негодования. Вопиюще предательство Владимира Ярославича!.. Впрочем, речь не о подлости — князь уверен, что вправе отымать чужие жизни. Да не о том я говорю... Владимир просто убийца, он мерзкий злодей, он хуже Иуды, коль так, походя, избавляется от верного человека. У него нет совести, он не христианин.
И лишь миновав колокольную башню, боярин Андрей обратился ко мне потухшим голосом:
— Меня, отче, не очень поразила подлая сущность Галицкого царька. Мне знаком сорт таких людишек. Он, поди, в штаны наложил, что я засвидетельствую его никчемность и ничтожность обоим государям — и его уберут как ненужную помеху... И заметь, Василий, как князек-то шустро подсуетился, уж больно ловок: решил все свалить на ассасинов. Мол, он и знать-то ничего не знает, а вы там разбирайтесь, коль сможете. Снюхался, зараза, с изменщиком Мануйлом, тот его и надоумил. Ишь, как гладко у них выходит: и волки сыты, и овцы целы... А ты, инок, знай: впредь никогда нельзя доверять владетельной особе, ибо правитель руководствуется не добродетелью, а выискивает токмо пользу свою, а коль не ищет выгоды, то недолго ему править. Помнишь, я рассказывал — о politika, брат. Я знал, что потребовался Владимиру Ярославичу, постольку того заела нужда, и отнюдь не рассчитывал на княжью братскую любовь. Я понимал: надобность его во мне быстро исчерпается, а миссия, с которой я пришел, ему как нож в горло. Но все же не ожидал я, что Галицкий князек окажется столь бесчестным. Не к лицу внуку Мономаха быть мерзавцем!.. Ладно, будем надеяться — ему зачтется не на этом, так на том свете. Ну и еще скажу, чтобы ты уж сильно не обольщался: моя жизнь в глазах того же Фридриха или Всеволода отнюдь не дороже дружественных отношений с Галичем. Посему, даже пожаловавшись императору или великому князю, я не отомщу галичанину, а лишь выкажу себя неудачником.
Я спросил тогда:
— Андрей Ростиславич, что же нам делать, не поделиться ли заботой с Парфением? Как-никак игумен суздальский ставленник, а обитель здешняя стала подобна «Спасу на Берестове» — оплоту Суздаля в Киеве. И чем Бог не шутит: а вдруг, как пять лет назад, когда игумен «Спаса» Лука был поставлен епископом на Ростов, удастся поставить Парфения епископом на Галич...
— Отче Василий, прости меня, — боярин снисходительно улыбнулся. — Как всегда, ты скоропоспешен. Именно поэтому и не следует открываться старцу Парфению. Я ведь уже сказал: властолюбие и добродетель качества не совместные. Настоятель не простак, а высказанное тобой предположение пришло ему в голову гораздо раньше, и уж точно не ему одному. Так что Парфений нам не собрат, у него своя дорога, он лишь временный попутчик, — помолчав, смиренно добавил. — Пусть все идет, как идет...
— Как же так? — возмутился я. — Выходит, мы совсем беззащитны?.. А где уверенность, что старец не отдаст нас на заклание ради неких высших интересов... Может статься, в твое питиё уже подмешан яд, а твоя смерть, Андрей Ростиславич, — залог успешного поприща игумена...
— Всякое может быть, — рассудил боярин, — от судьбы не уйти. Но не думай, что я позволю нас сожрать. Пока обитель и иноки в моих руках. Князь Владимир сглупил, оставив мою дружину в монастыре. Парфений, как и всякий хитрюга — трус, он не решится поднять на нас руку, ему легче спровадить меня куда подальше, с глаз долой. А уж там как Бог пошлет...
Воцарилось обоюдное молчание. Каждый задумался о своем. Мне вырисовывалось, что пришла пора уносить ноги из Галича. Мы явно лишние, за нашу жизнь не дадут и полушки, коль стали неугодны самому князю. Но Андрей Ростиславич заартачился, впрочем, иного я не ожидал от него:
— Разумеется, — произнес он с легкой иронией, — можно наплевать на волю императора и сподличать перед Всеволодом. Конечно, проще попечься о собственной участи — бежать без оглядки. Чисто по-человечески я не прочь так поступить, не закладная же я овца, в самом-то деле, да и пожить еще хочу, — в его взоре загорелся огонь.
Но именно потому, что не овца, не могу бросить на полпути начатое расследование. Во имя справедливости и чести обязан узнать, что написано в скрываемых от людей рукописях, чем является найденная тобою чаша и причем тут князь Ярослав со своими скрипторными старцами...
А тебе, Василий, разве не занимательно узнать эти тайны? — увидев интерес в моих глазах, обобщил. — По сути, мы уже знаем, кто и за что убил библиотекаря Захарию, живописца Афанасия, боярина Горислава, рубрикатора Антипия, почему хотели убить меня. Но вот что сильно тревожит: как мне кажется, чреда смертей еще не остановлена. Моя задача прервать ее, развенчав последние тайны обители.
С таким самоотвержением боярин первым ступил на порог гостевого дома.
Оказавшись в келье, я плюхнулся на лежанку, в голове закружил калейдоскоп противоречивых чувств и желаний. Хотелось предпринять нечто решительное и особенно нужное в настоящей обстановке. Но что?! Постепенно сонм вожделений улетучился, и я поймал себя на том, что копошусь в мозаике несложившегося заговора в Галицком княжестве.
Не все складывалось... Оттого, когда меня вскоре вызвал Андрей Ростиславич, я замыслил с его помощью связать оборванные звенья тех рассуждений.
Интересное совпадение, но и боярин позвал за тем же. И вот общими усилиями, соединяя известные нам факты, мы воссоздали следующую картину:
Заговор, как и повелось на Руси, составила свора бояр и их прихвостней, алчущих в раздираемом бедами княжестве незыблемо сохранить свою власть и привилегии. Ядро комплота составляли провенгерски настроенные вельможи, наиболее видный из них Горислав Владиславич. После смерти Ярослава Осмомысла те бояре ощущали себя полновесными баронами на землях Галичины, отданных им на откуп королевичем Андреем. Внезапное возвращение законного князя спутало их карты. Потуги Владимира Ярославича опереться на своего дядю Всеволода вызвали у бояр дикую ненависть. По их рассуждению: не хватало еще деснице Великого князя прихлопнуть их корыстные амбиции, лишив вольностей, превратить в податное сословие. Испугалось и греческое духовенство. Вполне закономерно, что суздальцы захотят поставить преданного себе, но не митрополиту и Царьграду церковного владыку. Вот почему в заговор был посвящен, а возможно, и благословил его епископ Мануил — старый византийский лис.
Однако планы заговорщиков, а они вознамерились убить Владимира Ярославича, развенчал боярин Судислав Брячиславич, который втерся в доверие Гориславу. И тот по зашоренности своей во многом препоручился старому боярину. Началась тонкая игра...
Я и не знал про огромную услугу, оказанную князю стариком Судиславом. Андрей Ростиславич, взяв с меня обещание помалкивать, посвятил в материи, открытые ему Судиславом. Наконец-то боярин счел, что я полностью достоин его доверия.
А что же происходит в обители?..
Захария, имея тесные связи с боярской верхушкой, помимо собственной воли был вовлечен в заговор. Библиотекарь, обуреваемый честолюбием, замыслил во чтобы то ни стало пробиться наверх. Переварив доступные ему сведения о кладе Осмомысла, по всей видимости, он неосторожно поделился ими с Дионисием — соглядатаем епископа Мануила, а значит, и заговорщиков. Тем иудам представился исключительный случай: употребив нужду князя, учинить ему погибель. И вот князь покладисто соглашается на поездку в обитель, якобы на раскопки клада.
Откуда знать зарвавшимся вельможам, что их одурачили, что в затеянной охоте ловцы не они... — предполагаемая жертва и палачи поменялись местами. Но жернова раскручены, их не остановить, они безжалостно размелют всех, кто попадет под гранитный каток.
Тем временем потерявший голову Захария тщится заполучить у друга Афанасия заветный клок карты и преподнести князю, но художник воспротивился. Дионисий опрометчиво предрешил дальнейший ход событий, опытный интриган стравил Захарию и Афанасия, в ход пошли гнусные угрозы. Богомаза запугивают разоблачением его страсти рисовать мертвых. Обвинение тяжелое... Но злодей не учел взрывной темперамент бывших приятелей: возникает отчаянная ссора, а затем и драка, вследствие которой Захария теряет сознание. На его беду, откуда ни возьмись подвертывается Акимий, превращенный библиотекарем в полное ничтожество. Рабская сущность на миг оставляет рубрикатора, прельщенный беспомощностью властелина, он в порыве ненависти подсыпает Захарии яд.
Дионисий так и не узнал, кто подлинный убийца библиотекаря, — думает на Афанасия... Тогда наставник вдвойне запугивает богомаза убийством Захарии и мертвячьими рисунками — художник спешит исповедаться духовнику Парфению, присовокупляет и о яде. Скорее всего, на то указал Савелий, коему не составило труда определить истинную причину гибели библиотекаря. Старец же, прикрываясь тайной исповеди, не соизволил до конца открыться боярину, отделался лишь запиской с угрозой отравлений. Судя по поведению Парфения, Афанасий тоже не знал имени настоящего убийцы, скорее всего, в обратную обвинил того же Дионисия. Парфений в недоумении...
Афанасий, понимая, что ходит по лезвию ножа, ищет случая заручиться поддержкой боярина Андрея. Страшась погибели, он уже не знает, какому богу молиться. Однако полностью открыться боярину не может, тут замешан и страх, и надежда, что ему сойдет с рук...
Вообще-то богомаз Афанасий весьма странная и загадочная личность. Уж очень во многие монастырские секреты он посвящен. И самое существенное то, что художник, имея половинку карты Ярослава, единственный ведал истинное значение клада. Кто и почему посвятил его в эту тайну? Загадка!.. Но ясно одно — Афанасий не поддался на уговоры Захарии и, лишь оказавшись у смертной черты, отдал карту боярину Андрею. И опять открылся не до конца, выжидал чего-то, хотя не имел права унести в могилу заветное знание. Вот почему он оставляет шифрованное послание, понимая, что только боярин Андрей способен найти к нему ключ.
Дионисий видит, что его потуги запугать Афанасия тщетны, наоборот, Парфений склонен более верить художнику, нежели наставнику. Предвосхищая собственное разоблачение, Дионисий руками федаев закалывает художника. Странные эти ассасины, по сути, они сгодились лишь на то, чтобы приколоть шилом беззащитного богомаза и задушить подушкой припадочного калеку. Зачем их вообще-то вытребовали из Киева? На князя не сгодились, стали держать про запас... Загадка!..
Чудно и поведение Парфения: игумен и пальцем не пошевелил, чтобы обезоружить наставника. Но старец не так прост. Парфения и князя Владимира сплачивала давняя дружба, авва всегда действовал в интересах князя. При всех трагических событиях в обители лишь Владимир Ярославич оказался в выигрыше. Он прочно укрепил свои позиции в земном и духовном уделах. Судите сами: устранил заговорщиков, а верного Парфения поставил вторым лицом в епархии.
И как все вышло к ряду... Как на заказ со своими ночными сборищами подвернулись богомилы. Удивительно, но еретиков разоблачили руками пришлого боярина и приблудного монаха. Впрочем, о тайных радениях нас известил припадочный Антипий, человек, состоявший в полной воле Парфения. Нерасторопный настоятель Кирилл был настолько обгажен, что за милость воспринял бесславное возвращение в Киев. Богомильский пастырь Ефрем под шумок убивает главаря заговорщиков Горислава. И опять все шито-крыто... А как я быстро изловил сбежавшего отца-эконома — кто мне помог тогда?.. Боюсь признаться, но я обливался холодным потом при мысли, что некто подстроил и мой грех с селянкой Марфой. Покуда решил не заикаться о том Андрею Ростиславичу.
О тайных писаниях и говорить не стоит, сие особая тема...
Итак, изо всего сказанного следует заключить, что князь Владимир и игумен Парфений намеренно не посвящали Андрея Ростиславича в свои планы. Его умело водили за нос, подбрасывая бредовые сплетни и леденящие кровь домыслы. Воистину, ушлые люди обретаются в Галиче...
И напоследок Андрей Ростиславич сильно меня озадачил. Он, перечислив по порядку недавних покойников, попросил меня соединить в одно слово заглавные буквы их имен. Вот что получилось: Захария, Афанасий, Горислав, Антипий, Дионисий, Кологрив — «ЗАГАДК...»?!
Я все еще не понимал, куда клонит боярин...
И тогда он назвал мне слово полностью: «ЗАГАДКА».
Я опять недоумевал. Ростиславич обратил мое внимание на последнюю буковицу «А», объяснив, что с нее начинаются имена монастырских обитателей, которые могут стать новой жертвою убийц. Вот они: Аполлинарий — больной библиотекарь, Антоний — ризничий, Акимий — мой приятель послушник и, наконец, сам боярин Андрей.
И тут я прозрел и ужаснулся. Я осознал чудовищную закономерность, управлявшую смертями в обители. Чтобы успокоить себя и прежде всего боярина, ибо понимал, что он поставил себя первым в том списке, я обозвал глупостью его рассуждения. Но мои слова не придали надежды не ему, не мне...
Нам не дали договорить, Андрея Ростиславича позвали к Аполлинарию, вопреки ожиданиям старец стал поправляться.

Примечание:

1. Стих Псалтыри — Пс.13, 4.


Глава 8
Которая начинается загадкой Симфосия, а потом главный молчальник разговорился и поведал о загадке таинственных пергаменов.

К Аполлинарию нас сопроводил монашек, обладавший, как его представили нам, редким на Руси именем — Симфосий. Инок был нем и оттого крайне застенчив. На вопросы Андрея Ростиславича отвечал односложно «угу» или отрицательно тряс головой. Узнать какие-либо подробности у «безгласного» решительно невозможно. Странное его имя возбудило мое любопытство, всю дорогу я пытался вспомнить: кто из угодников божьих звался именно так. И только на пороге кельи библиотекаря меня осенило. Да, был такой человек, некий латинский поэт из провинции Африка (1). Помнится, как-то монах бенедиктинец, разбирая символы Христа, нарисовав рыбу, продекламировал: «Есть на земле обитель, но вечно молчит обитатель... — и пояснил: — Загадка Симфосия!» Предивно устроен мир — как все сходится...
Аполлинарий ожидал нас, сидя в складном походном кресле. Я опешил от его внезапного исцеления и вознамерился воздать хвалу Господу. Но старец жестом руки остановил меня. Немой Симфосий попятился и ушел, плотно прикрыв дверь кельи. Хранитель, видя наше с боярином замешательство, иронично заметил:
— Как видите, я вполне живой, впрочем, и не собирался на тот свет...
Мы оставались в недоумении, и тогда, поманив нас поближе к себе, он шепотом пояснил:
— Да я и не болел вовсе. Так было нужно. Травщик Савелий помог моему обману. Есть у него такое хитрое зелье, сказывал: «...чуть увеличь дозу и в гроб можно положить, никто не догадается, что жив...» — видя непонимание, старец попытался растолковать. — Боярин, отче (ко мне), поймите правильно, я намеренно ввел вас в заблуждение. Иначе было нельзя, обстоятельства заставили меня, то, чему я служил всю жизнь, могло рухнуть в одночасье.
Андрей Ростиславич, придя в себя, переспросил с издевкой:
— А теперь, старче, выходит, обстановка изменилась? — И, подыгрывая, добавил. — Можно еще пожить?..
— Нет ничего переменчивей в мире, чем обстоятельства. Коли не так, то и самой жизни бы не было, — взгляд книжника стал тверд и решителен. — Я позвал тебя, боярин, не за тем, чтобы упражняться в риторике, мне нужна твоя помощь. Ведь и ты обманом заставил всех поверить, что налетчик Дионисий жестоко тебя искромсал. Мне лекарь рассказал о вашем сговоре. Прости его, но он вельми преданный мне человек, а вообще-то нем как рыба.
— Опять загадка Симфосия?.. — нечаянно обмолвился я.
Однако слух у старика оказался весьма острым.
— Да, юноша, хвалю за знание африканцев! — и заговорщицки подмигнув, извлек из кладези памяти и произнес старинный стих: «Есть на земле обитель... в ней, но не с нею немой обитатель».
Андрей Ростиславич не понимал, о чем таком мы судачим, но не преминул заключить:
— Хороша же обитель?.. Как я погляжу, тут многие язык проглотили. Точнее, болтают много, но нельзя понять, о чем. Все в каком-то сговоре, но только каком?.. Ты прав, отче Аполлинарий, я несколько преувеличил свои раны, притворяясь неходячим, посчитал, что вы расслабитесь, махнете на меня рукой, сочтя неспособным противостоять вам, — и преуспел. Надеюсь, Савелий не сразу побежал докладываться тебе... А впрочем, Бог с ним. Не будь чудесного потира, я бы и сейчас ходил свитым в бинты. Во истину, чудодейственная вещь! А мы ведь думали, что ты не вынес ее святости...
— Ты прав и не прав, боярин. Я сразу уразумел великую силу Чаши, но не только ради нее я пошел на все изжоги. А что до Савелия, то лишь в ответ на мою затею он разгласил твой секрет, мол, ты и я используем одинаковую хитрость.
— В который раз убеждаюсь: верить можно лишь себе одному, а все равно доверяюсь людям... — сожалеючи вздохнул боярин.
— Да, все так поступают, — успокоил его Аполлинарий. — Думаю, мы стоим друг друга. И ты, и я руководствовались благой целью. Теперь можно открыться. Я послал весточку в Галич и жду ответа. Иначе нельзя. Я связан обетом и не поступлюсь самой жизнью, чтобы исполнить его.
— А честью пожертвуешь? — спросил в лоб Андрей Ростиславич.
— Повторяю, отдам самою жизнь и это сочту за честь! — сказал, как отрезал Аполлинарий.
— Речь также идет о рукописях первохристиан?
— О них самих, да и Чаше тоже...
— Зачем ты прячешь их? — насел боярин.
— Позволь мне, господин, точнее выразить твой вопрос, правильней следовало бы спросить: от кого я их укрываю...
— Пусть так... — согласился Андрей Ростиславич.
— Рукописи являются собственностью «Приората Сиона». Надеюсь, ты слышал о таком сообществе?
— К сожалению, совсем немного. Прояви любезность, отче, просвети меня на старости лет.
— А мальчику не повредит ли сие знание? — речь шла обо мне (признаться, до сего дня я не понял, почему старец Аполлинарий обозвал меня «мальчиком»).
— Нет! Ему-то уж наверняка пойдет на пользу, — с вызовом ответил Андрей Ростиславич.
— Будь по-твоему, — покладисто согласился хранитель. — Время основания «Приората Сиона» не вписано в анналы истории. Орден основан во имя нового воцарения дома Меровеев (2), лишенных короны собственным майордомом. Чаю, вы оба имеете представление о той, якобы угасшей династии?..
Мы утвердительно кивнули. Хотя я не был уверен, что боярин столь просвещен в истории франков.
— А знаете ли вы, что в Лангедоке, Провансе, Бургундии, да и Арагоне род Меровея и по сей день почитается носителем царской крови Иисуса Христа... — вызывающе продолжил Аполлинарий.
Я слышал отголоски тех еретических мифов, но, как истинный христианин, почитал их подлым измышлением безбожных сектантов. Андрей Ростиславич же ни чем не выдал своего знания или незнания.
— Она передалась им, согласно преданию Меровингов, — вещал библиотекарь, — через Марию из Магдалы — жену Иисуса и матерь его дочери, что бежали от преследований из Галилеи на юг Галлии (я отметил про себя знаменательную игру слов). Где их потомки породнились с Меровеями, сделав тот славный род как бы приемниками земной власти Христа.
Мы с боярином упорно молчали. Аполлинарий, облизав пересохшие губы, продолжил уже учительным тоном:
Но вот, что любопытно?.. Предпринятые сто лет назад крестовые походы возвели на трон Святой Земли именно Меровея в лице графа Бургундского: первым королем Иерусалимского королевства стал Готфруа Бульонский (3). Таким образом, еретики восторжествовали, они сочли, что верх взяла завещанная им правда, якобы царская кровь Христа наконец-то по праву встала на надлежащее ей место, и именно на Святой Земле. Скажу больше, меровейские последыши, воссев на иерусалимский престол, отбросив всякую скромность, намеренно распространяли легенды о своем божественном происхождении, а значит и преемственности от самого Спасителя.
На Афоне крайне удивились, что царь Иерусалимский, едва обретя корону, стремился обосновать свою первенствующую роль среди монархов Европы. По той логике и патриарх Святой земли получал бы первенство среди патриархов, в том числе и Римского папы. И само собой разумеется, что признанной столицей Христианского мира стал бы Иерусалим. Но наследники Меровеев загадывали дальше. Они собирались обставить дело таким образом, что бы признание королей Иерусалима потомками Христа (царя-священника и пророка) и прямой ветвью рода Давидова, понудило мусульман и евреев примириться с христианством и даже больше, слиться в одну единственную веру.
Странное молчание и непротивление той заносчивости императоров обеих империй, королей, патриархов и папы говорит о том, что имеет место тщательно скрываемый сговор. Посвящены в происходящее и приверженцы Магомета, к примеру, ассасины. Знают о том и высшие учителя иудаизма. Афон и истинные подвижники православия не могут позволить темным силам расшатать основания христианской веры, никогда, ни при каких условиях нельзя уступить безбожным нехристям.
Проводником тех гнусных задач в жизнь и является тайный орден «Приорат Сиона». Своим орудием Приоры избрали рыцарей храмовников, или тамплиеров, тот самый духовно-рыцарский орден, что утвержден иерусалимским королем и римским папой. Так вот, как я уже говорил, находящиеся в обители рукописи первохристиан первоначально принадлежали Приорам.
— Я знаю ту историю, — нетерпеливо перебил Андрей Ростиславич, — когда Ярослав Осмомысл умыкнул багаж рыцаря-храмовника. Ну так что? Мало кто кого ограбил...
— Видишь ли, господин, похищенные раритеты, по мнению Приоров, обосновывали претензии Меровеев, — пояснил Аполлинарий. — Насколько серьезны те доказательства, судить трудно. Поскольку ряд текстов просто не поддается расшифровке, а смысл отдельных писаний необычайно темен и двойственен. Также в них много противоречий и откровенного вздора.
— Так зачем они тогда нужны франкам?
— Ну не скажи, боярин... Уже само владение столь древними манускриптами, повествующими о Христе, возможно, даже написанными при его жизни, — факт весьма значимый. По общепринятым правилам, чем изложение ближе к повествуемому событию, тем оно истинней. Существует огромный соблазн провозгласить эти писания единственно правдивыми, ибо считается, что очевидцу описываемых событий не может прийти в голову приукрашать их и уж тем более измышлять нечто в замену. Кроме того, хозяева рукописей, окажись они бесчестными людьми, могли бы нагло подправить написанное, я уже не говорю об умышленном подлоге и подделке. Но и честный исследователь обладает огромным преимуществом, он вправе вольно трактовать принадлежащие ему тексты.
Касаемо сочинений первохристиан существуют очень серьезные опасения. Дело в том, что свободное истолкование содержания свитков вредно отразится на сложившемся миропорядке. Ибо всякое подновление, исправление, а уж тем более ковыряние в основах сущего чревато обрушением моральных устоев, ломкой отлаженных связей, крахом выверенного в веках смысла существования людей.
— Так ты, отче, полагаешь, что эти писания вредны? Так, может быть, их лучше совсем изничтожить...
— Афонские старцы, во след святым учителям церкви, считают единственно правильным не уничтожение, но сохранение отвратных духом сочинений. Пусть те несут ошибочное и вредное учение, но, как и любое знание, оно имеет право на существование. Вся сумма сведений о подлунном мире должна сберегаться до заповеданных сроков, когда окончательно будет отделена правда от неправды, истина ото лжи. А пока каждая книга, любой текст должен использоваться для опровержения неверных установок и оценок. Ибо нет смысла говорить об истине, когда не ведома ложь, ею отвергаемая.
— Послушай, отче, — Андрей Ростиславич заметно нервничал, — что ты ходишь вокруг да около... Скажи, не лукавя, мне не нужно общих рассуждений, — чем опасны твои пергаменты? Почему их нельзя открыть миру?
— Нельзя, и все тут! — разозлился Аполлинарий. — Нельзя, иначе придется переписывать Евангелия и Апостол. Ты что, не соображаешь?.. Там все по-другому... Там другой Христос — это конец христианству...
— Господи, неужели так серьезно?! — удивился боярин.
— А то... — Аполлинарий, не находя слов, утвердительно закивал трясущейся головой.
— И сжечь нельзя?..
— Никак нельзя...
— Какой-то заколдованный круг... Какое-то проклятье! И зачем вы только связались с этими письменами... — Андрей Ростиславич уже сочувствовал скрипторным старцам.
— Нам не пристало выбирать — нас выбрали... — изрек старец и поджал губы.
— А что дальше?..
— Вот мы и вернулись к тому, с чего начался наш разговор, — встрепенулся библиотекарь. — Нужна твоя помощь, господине. — И, не дожидаясь ответной реплики, продолжил. — До середины прошлого года верховным главой обоих орденов (Приората Сиона и Храма) было одно и то же лицо. После потери Иерусалима (4) и сокрушительных поражений от Саладина, в чем, несомненно, повинны тамплиеры, пути-дорожки орденов разошлись. Тамплиеры и ранее скрепя сердце относились к проповедям о царственной крови и обожествлению Меровингов. Но после того, как Приоры обвинили рыцарей в измене, их терпение лопнуло, руководство храмовников окончательно отошло от бредовой идеи вселенского царства. Магистры и маршалы тамплиеров покаялись перед папой, склонили выи перед императором Фридрихом.
Приоров также можно понять: раскололся краеугольный камень возводимого ими миропорядка. Не стало Иерусалимского королевства, рухнул трон Меровеев. Пришла пора опять собирать разбросанные камни. Тут-то и потребовались утраченные пещерные манускрипты. Насколько мне известно, Приоры еще лет двадцать назад отследили местонахождение рукописей, принадлежащих им по праву, но намеренно оставили раритеты в руках князя Ярослава Владимирковича. Сохранили в земле, удаленной от мировых религиозных центров, по соображению большей безопасности от вражьих происков, ищущих заполучить или уничтожить рукописи. Главными недругами приоров считаются Ватикан, имперские богословы, канонические исламские толки. Таким образом, Приоров устраивал отдаленный мир русского православия, самый косный и закрытый для иноверцев.
Новое местонахождение рукописей удовлетворило и Афон. Афонские старцы, зная страшную силу свитков, не открыли секрета цареградским иерархам, исходя из суждения «не навреди». Более того, между Приорами и Афонскими старцами возникло не писаное соглашение. И те и другие, зная про сохраняемые в обители рукописи, оставляли все как есть, из боязни захвата свитков более нахрапистым противником.
Но вот после известных событий на Святой земле «Приорат Сиона» затребовал свитки. Решимость, с которой Приорат добивался поставленной цели, вынудила Афон обратиться за помощью к папе, так как доверия патриархам (5), менявшимся каждый день, а уж тем паче русским князьям, уже не было. В противном случаен сочинения первохристиан могли стать предметом оживленного торга и рано или поздно оказались бы у Приоров, а то и у исламистов.
Тут, как назло, из коридора донеслись зычные голоса. Дверь приоткрылась, в узкую щель просунулась головенка инока Симфосия.
Рыба произнесла лишь один протяжный звук:
— У-у-у...
— Парфений... — определил Аполлинарий.

Примечание:

1. Поэт из провинции Африка — Симфосий (кон. V —нач. VI вв.), латинский грамматик, автор цикла из ста риторических трехстиший-загадок.
2. Меровеи — Меровинги, первая королевская династия во Франкском государстве (кон. 5 в. — 751), названа по имени полулегендарного основателя рода — Меровея.
3. Готфруа Бульонский — Готфрид Бульонский (1060–1100), герцог Нижней Лотарингии, один из предводителей 1-го крестового похода (1096–99), первый правитель (с 1099) Иерусалимского королевства.
4. Потеря Иерусалима — христианский Иерусалим пал 15 сентября (2 октября) 1187 г.
5. Патриархи — Константинопольские патриархи: Никита II Мунтан (1187 — 1189), Досифей Иерусалимский (февраль 1189), Леонтий Феотокит (февр. — окт. 1189), Досифей (повторно) (1189 — 1191).


Глава 9
Где надежды книжника Аполлинария поставлены под удар, но он продолжает снимать покровы с охраняемой тайны

— Кто его известил?.. — обозлено воскликнул Андрей Ростиславич и тут же осекся, ибо игумен уже ступил в келью.
Парфений сообразил, что помянут всуе, но смолчал, ибо большей неожиданностью для старца было увидеть здравствующего библиотекаря. В считанное мгновение настоятель осмыслил странную метаморфозу, происшедшую с Аполлинарием: неужели книжник водил игумена за нос?.. Парфений молча приблизился к слюдяному оконцу и неожиданно быстро распахнул его. Влажными клубами в комнату ворвался студеный воздух, и до того едва тлевшая лампадка вздрогнула и потухла. Игумен ненасытно вдыхал морозную свежесть, вкушая холод, он отходил от гнева...
Молчание по праву хозяина нарушил Аполлинарий. Казалось, застигнутому врасплох бесстыдно здоровому иноку полагалось хотя бы для приличия смутиться. Однако случилось обратное, хранитель возроптал:
— Что, авва Парфений, не ожидал застать меня на ногах? Думал, я уже отошел с миром... Не дождешься... — меня поразил запал недружелюбия, изрыгнутый библиотекарем.
Парфений, повернув голову, обозрел скрипторного старца с головы до пят, как бы недоумевая, мол: «кто тут поднял голос?», и медленно выговорил:
— Да я не думал, что ты окажешься столь прытким, — помолчав, добавил с иронией, — монах Аполлинарий с Афона. Не чаял я, назначая тебя библиотекарем, что ты, неблагодарный, подобно базарному жиду, станешь лгать мне, обделывая свои делишки... Сколько тебя знаю, ты всю жизнь носился с какими-то еврейскими письменами. Вослед своим учителям Мефодию и Ефрему прятал и перепрятывал их, никого не подпускал к тем свиткам. Вашим пагубным рвением обитель заместо божьей купины стала походить на лупанарий. Через те письмена, мне ли не знать, учителя твои лишились живота, а теперь ввергнуты во грех и погибли новые иноки. Проклятые пергамены! Ты так и не открыл их мне вчера, зарыл, запрятал, а сам вроде как собрался помирать... А я поверил... Сейчас ты наводишь туман боярину Андрею и его писарю в надежде избежать наказания. Напрасные труды, Аполлинарий, у тебя ничего не выйдет...
И вдруг игумен Парфений засмеялся. Захохотал так, что меня пробрал мороз по коже. Покатился со смеху настолько, что библиотекарь со страхом отпрянул от него. Боярин Андрей недоуменно воззрился на настоятеля, не зная, что предпринять. Смех настоятеля прервался также внезапно, как и возник, старец подошел к образам и сотворил крестное знамение.
— Прости меня, Господи, за грехи мои... — раскаянно начал игумен, но, прервав мольбу, отчужденно обозрел Аполлинария, следом боярина, досталось и мне, затем, чеканя слова, произнес. — Я разыскал твою похоронку, отец библиотекарь... — заметив недоверие в глазах инока, повторил. — Да, я нашел твои проклятущие письмена (книжник все не верил). Пергамены, числом тринадцать свитков в моих руках!.. — и царственно оглядел собравшихся.
Мы с Андреем Ростиславичем изумленно переглянулись: «Вот так, Парфений, ну и ловкач!»
В глазах же Аполлинария сверкнул ужас, совершенно иные чувства овладели скрипторным сидельцем. Заломив руки, Аполлинарий запричитал:
— Не погуби, отец настоятель!.. Не по своей воле, не по прихоти личной стерегу я те рукописи. Меня послали святые старцы Афонские. Мною дан обет... Заказано тревожить те письмена, заповедано выносить их на суд людской. Никак невозможно, чтобы они попали в руки непосвященному человеку. И не мною затеяна та стража, ты правильно указал, то авва Мефодий с Ефремом первыми охранять стали... — Аполлинарий чуть не плакал.
— Многое для меня прояснилось за последний день... — Парфений, сделав паузу, притворил оконце. — Стыдно признаться, но я был потатчиком обмана, чинимого тобой и твоими подельщиками, подобно глупой тетерке, наблюдал скоморошьи экзерсисы над сундуком с «адскими» книгами, дурачил, — он указал на нас с боярином, — вот их. Во имя чего я лгал? Ну, ты-то, понятно, ты выполнял долг. А я, выходит, заодно с тобой морочил людям головы?..
— Так измыслил авва Мефодий, так надо было... Тайна должна охраняться не только словом, но и страхом!.. Иноки должны в ужасе бежать от запретного знания. И, обретая в себе ту жуть, пресечь таковые попытки собратьев.
— Поначалу писания первохристиан хранились в железном сундуке? — вмешался Андрей Ростиславич.
— Так, — согласно кивнул Аполлинарий, — но с приходом венгров мы с хранителем Ефремом перепрятали рукописи в другое место, тогда еще в помощниках ходил Симфосий, это венгры его изуродовали, сделали немым.
— Каким образом? — невольно вылетело у меня.
— Симфосий стерпел все пытки, в отместку за молчание ему вырвали язык.
Андрей Ростиславич даже крякнул, жалеючи твердого инока, но книжника в покое не оставил:
— Цепи с митрополичьими печатями тоже обман?
— Их придумали для пущего отвода глаз, — покорно сознался инок.
— Дурманящее снадобье готовил травщик?
— Да, для такого дела его пришлось привлечь.
— Отец игумен, ты-то, как попался на эту удочку? — обратился Андрей Ростиславич к Парфению.
Настал черед оправдываться настоятелю:
— Я, старый, считал, что так заведено, полагал, таков ритуал хранения сугубо отрешенных книг. До сего дня не подозревал, что мною прикрываются, как ширмою, — и опять рассмеялся, но уже не пугающе, а как-то потерянно, превозмогая смех, заключил. — Выходит, в обители игумнов держат за шутов гороховых?.. Ловкачи и авву Кирилла понудили творить чтение у сундука. Ладно уж, я попался, как кур во щи, но он то — законоучитель... Вот, потеха-то! — помолчав, горестно заключил. — Какая ложь! Какая неправда! — и, вогнув голову, стремительно покинул келью.
Аполлинарий остолбенело застыл посреди кельи, утратив не только дар речи, но, видимо, и дар мысли. Боярину стоило не малого труда привести библиотекаря в чувства. И только потом Ростиславич запоздало осведомился: «Отче, зачем ты послал в город гонца?»
Иеромонах ответил не сразу, все покорно ждали, пока тот соберется с мыслями:
— Три месяца назад я заприметил хищный интерес покойного Захарии к моим свиткам. Для излишне любопытных библиотекарь делал вид, что выискивает карту клада. Он специально посвятил в надуманный план пространный круг людей. Но я-то знал, что он подкрадывается к иудейским древностям. Чтобы сбить малого с толку, я нарочно подкидывал ему безобидные апокрифы, пусть себе тешится... Но библиотекарь не унимался... И на Стратига Михаила (1) он припер меня к стенке, требуя посвящения в тайну. На Ераста (2) опять насел, угрожая прибытием князя Владимира. Я начисто потерял покой, боялся, что у меня отнимут рукописи. И не только... Я с ужасом думал, что князь, нуждаясь в средствах, перепродаст их на сторону. Но Бог не дал случиться беде — Захария нашел, что искал, — увидев наши изумленные взоры, инок спешно поправился. — Моя совесть совершенно чиста, не думайте, я не причастен к его гибели, прости меня Господи, — инок перекрестился и, глубоко вздохнув, продолжил. — Тут в обители пошла чреда смертей. Я терялся в догадках: в чем состоит причина, уж не свитки ли тому виной? Явился ты, боярин, со своим розыском, но, как говорят на Руси: «Хрен редьки не слаще...». Я видел — вы на правильном пути, и знал: рано или поздно ты потребуешь у меня еврейские пергамены. Что мне оставалось делать?.. Я умолил травщика помочь оттянуть время, ведь и он помог тебе... Стыдно лишь перед Даниилом с Феофилом, они ведь, как малые дети, тоже поверили, они всегда и во всем доверяли мне. Получив передышку, я стал дожидаться, — старец выдержал паузу, — прибытия храмовников...
— Каких храмовников? — изумился Андрей Ростиславич.
— Я уже говорил, почему рыцари разошлись с Приорами, — видя недоумение боярина, Аполлинарий взялся растолковывать. — Еще в начале октября я получил наказ с Афона, как поступить с иудейскими свитками. В православном мире произошли важные события, преподобные старцы пришли в согласие с папой Климентом (3), во всяком случае, обрели к нему большее доверие. Мне было предписано в случае крайней необходимости обратиться к рыцарям Храма, так как на рукописи первохристиан храмовники имеют не меньшие права, чем Приоры — пергамены их общее достояние. Знаю одно, попав в Рим, древние рукописи будут окончательно потеряны для Меровеев. Ибо папа никогда не признает над собой чьей-либо власти. Так вот, приспело время — передать вожделенные еретиками свитки в надежные руки. Не ты один, боярин, проведал про те редкости и должен понимать — в Галиче им теперь не место.
Андрей Ростиславич порывался что-то сказать, но не успел и рта раскрыть, Аполлинарий, читая в мыслях, опередил его:
— Во Владимире на Клязме не поймут истинного значения рукописей первохристиан. И не всегда чем глуше, тем лучше... Приоров не смутит расстояние, их сможет остановить лишь столь же равновеликая страсть. Ты понимаешь, о чем я горю?
— Климент!.. — согласился Андрей Ростиславич и тотчас встрепенулся. — А как связаны рукописи и святая Чаша?
— Ах, да... — спохватился библиотекарь. — Дело в том, что Чаша, которую сыскал Василий, не что иное, как оболочка тех рукописей. Sang Real — «святая кровь» по-франкски. Она сохранялась в святом Граале... Так называли Потир, тот самый (или его подобие), который вы обрели вчера. Чаша олицетворяет Христову кровь, она подобна царскому венцу, точнее, державе, она символ преемственности царской власти Иисуса Христа. Так порешили Приоры, впрочем, Бог им судия... Я не знаю, из какого металла отлита Чаша, но думаю: это редкий, возможно не земной металл... Не знаю, откуда у них взялся сей Сосуд... Но он для Приоров не менее дорог, чем рукописи. Не зря они присовокупили его к свиткам, соединили обе реликвии одной благодатью, — Аполлинарий обратился ко мне. — Вокруг Чаши Грааля сочинено множество легенд...
Не выдержав, я подал голос. Думаю, что по праву, ведь Потир разыскан в толще горы именно мною, по сути я явил его миру:
— Да, я знаю, я слышал! Одни говорят, что из того фиала Христос и апостолы причастились на тайной вечере. У Матвея сказано (4): «И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов».
— Другие полагают, — не стерпев, вступился боярин, показывая собственную просвещенность, — что Иосиф из Аримофеи сцедил в нее кровь Господа, когда вместе с Никодимом обмывали тело Иисусово...
— Не будем об этом... — прервал наши излиянии Аполлинарий. — Скажу лишь одно: именно рукописи — та основа, на коей Меровеи базируют свое право на священную власть.
Что до Чаши, то она ценна как священная чудодейственная реликвия, и только. Поймите вы, с ее помощью нельзя свидетельствовать... Божественный Потир исцеляет душу и плоть, но он не наделяет властью, ведь и сам Христос чужд мирской суеты. На мой взгляд: дрязги о прямых наследниках Господа лишены всяческого смысла, ибо Христос завещал свое учение всем: и эллинам, и иудеям, он жертвовал себя равно всем людям.
Вот почему Мефодий посоветовал Ярославу отделить Чашу от свитков. Вот почему её, как некий животворный символ, упрятали в языческом капище, полагая, что до времени ей там самое место. Но благодаря стараниям инока Василия о Чаше Грааля завтра узнает весь Галич. Приоры не потерпят подобного своеволия, потребуют вернуть реликвию. Я согласен: пусть забирают Чашу, но отнюдь не еврейские пергамены. И я опередил их. Храмовники с минуту на минуту прибудут в обитель.
— Я сочувствую тебе, отче Аполлинарий, — поколебал надежду старца Андрей Ростиславич, — но, как мне кажется, игумен Парфений не отдаст рукописи тамплиерам. А там как знать... — боярин пожал плечами. — Иди, старче, проси милости у настоятеля. Возможно, он внемлет твоим доводам. Но знай, тебе нелегко придется: Парфений и папство — две вещи несовместные...
— Должно, ты прав, Андрей Ростиславич... — Аполлинарий впервые назвал боярина по имени и отчеству.

Примечание:
1. на Стратига Михаила — Собор Архистратига Михаила, отмечается православной церковью 8 ноября (ст. стиль).
2. на Ераста — день памяти апостолов Ераста, Олимпа и Родиона, отмечается 10 ноября (ст. стиль).
3. папа Климент — римский папа Климент III (1187–1191).
4. У Матвея сказано — Мф. 26, 27–28.


Глава 10
В которой травщик Савелий уверяет боярина и инока Василия в том, что не замышлял на них

Когда мы с боярином Андреем остались наедине, я не преминул заметить ему, что, насколько мне известно, ни в одной книге отцов церкви никогда не упоминалось о Чаше Грааля, а уж тем более о притязания рода Меровингов на Иисусов престол. Вообще, как мне сказал один просвещенный монах в Болонье, церковь решительно обходит стороной этот вопрос. Хотя, безусловно, смута, взращенная в Провансе и Лангедоке, отправные идеи которой нашли воплощение на Святой Земле, тревожит отцов церкви, даже я, инок-пришелец, и тот наблюдал ее отголоски.
Если бы не безденежье, то я непременно побывал бы в тех благодатных землях, населенных веселым и счастливым народом. Говорят, там не обязательно родиться в замке, чтобы стать дворянином, а почет и уважение приобретаются не только мечом или мошной. Незнатные люди заслуживают благосклонность тамошних сеньоров на поприще стихоплетства. Их прозывают «trobador», что означает выдумщик. Трубадуры эти постоянно в пути, переезжают от одного замка к другому, посвящая знатным дамам любовные вирши, поют их сами, а коле нет голоса, нанимают певца — жонглера.
Боже упаси, чтобы они воспевали плотскую любовь, они желают получить лишь сердце возлюбленной. Их «leys d amors» — законы любви якобы получены от сокола, сидевшего на ветви золотого дуба. «Влюбленные должны хранить свои сердца в чистоте, ибо любовь не грех, но добродетель, она делает людей целомудренными», — так сказал мне один знаток «амурной» поэзии (1).
Но вот что странно?.. Именно в том земном раю, как уверяют побывавшие там, зародились самые чудовищные ереси. Да, мы говорили об них еще в первый день. Здесь же возникли легенды о святой крови, о Чаше Грааля. Я слышал, тамошний вития, некий Кристиан из Труа (2), сочинил целую поэму о рыцарях Грааля, посвятив ее графу Филиппу Фландрскому. Жаль, теперь уж никогда не прочту ее...
Я по сердечной глупости поделился сокровенными думами с боярином, на что получил резкую отповедь:
— Я бы советовал помалкивать о сочинениях еретиков, тебя на Руси просто не поймут, сочтут за ихнее отродье. И о Граале безмолвствуй, даже при дворе императора о нем говорят шепотом. Можно по дурости не сносить головы, — и он завершил с сожалением. — До меня наконец-то дошло: в какое дерьмо мы вляпались... — Андрей Ростиславич не шутил, был серьезен как никогда.
За воспоминаниями я и не заметил, что боярин направлялся в лечебницу к Савелию.
— Зачем он нужен? — набрался я наглости поучать старшего. — Не лучше ли нам поспешить во след Аполлинарию...
— Ты что, не понимаешь... Чужакам там не место, а меж собой старцы завсегда разберутся. А вот травщик Савелий, прямо скажу, огорчил меня. Надо его малость поприжать...
Да, кстати, не обижайся на меня. Пойми правильно, не о каждом своем шаге я обязан тебе рассказывать. Ты уж прости, что заставил волноваться, когда прикинулся зело израненным. Но, признайся, польза была... — помешкав, боярин добавил. — А вдруг о моей уловке узнал Аполлинарий и посадил бы меня в лужу — каково?..
Признаться, я не посочувствовал боярину, подумав про себя: «Это тебя Бог наказал, и поделом...»
Между тем Андрей Ростиславич стал откровенничать:
— Расскажу, почему я доверился Савелию. Помнишь, покойный богомаз Афанасий предупреждал об отраве. По части ядов главный в обители травщик. Опасаясь, как бы нас не притравили в первую очередь, я не преминул поговорить с лекарем по душам. Многое он тогда порассказал. Прежде всего поведал, как с год назад у него пропал янтарный пузыречек с убийственным снадобьем, многих он подозревал в краже, но не пойман — не вор. Так вот, на трупе Захарии под мышками и в паху проступили характерные тому яду фиолетовые пятна. Понимая, что его могут заподозрить, лекарь поделился своим открытием с Афанасием, а уж затем доложил Парфению.
Но это еще не все (ты знаешь о том): считается, Савелий напрямую причастен к смертям Осмомысла и бастарда Олега, якобы он сварганил отраву галицким князьям.
Ярослав Владимиркович из-за старческого своеволия стал многим неугоден: и боярам, и Византии, и Киеву, и Суздалю. Но прежде всего стал ненавистен сыну Владимиру. Осмомысл неотвратимо обрек себя на преждевременный конец. Возник заговор. Во главе стояла суздальская партия, знаменем коей являлся князь Владимир, по матери внук Юрия Долгорукого, племянник Всеволоду. Молодой князь поначалу устраивал также и прочие боярские шайки. Его находили личностью неумной и слабохарактерной, потому полагали, что он будет состоять в полной боярской воле.
Ты помнишь солнечное затмение два года назад, в самом начале осени... Позже распустили слух, что в тот день Саладином был взят Иерусалим. Произошла накладка, четвертого сентября сарацины захватили прибрежный Аскалон, Иерусалим пал пятнадцатого. Но в Галиче о том не ведали... Помрачение солнца, предсказанное кудесником Кологривом, сочли неблагодатным знаком, через месяц ждали чуть ли не конца света. Галичские старшины отправились на молебен в монастырь.
— Каким Кологривом... — удивился я, — тем самым?..
— Да, который доводился с родни травщику. Именно тогда старый князь посетил обитель. Улавливаешь цепочку рассуждений... Осмомысл умер первого октября. Помнится, в том году после ранней осени была очень лютая зима.
На смертном одре, созвав мужей, Ярослав оставил Галич Олегу, сыну Настасьи. Недолго Настасьич правил, слетел при первом сквозняке. Заступил Владимир. Но Олег оказался настырным. Заручившись поддержкой Рюрика Овручского, он таки спихнул старшего братца. И... — отправился паломником в обитель. Откуда было молодому бастарду знать, что яд, сделанный для отца, еще не весь вышел. Нашлась толика и любимому сыночку...
— Ах, Савелий, ах, злодей! — искренне возмутился я.
— Ну, скажем, его вина не доказана... — заступился Андрей Ростиславич. — Впрочем, в обратном случае, как изготовителя зелья, его надлежит казнить в первую очередь.
— Так сам-то он на чем стоит? — хотелось мне уточнить.
— Все отрицает... — усмехнулся боярин и хитро сощурился, — а как бы ты думал (я пожал плечами) — Парфений!.. Надеюсь, ты не забыл, что именно Парфений был духовником княгини Ольги — матери Владимира.
С этими словами боярин толкнул дверь лечебницы. На наше счастье, в низеньком закутке никого не было. Обтерев мокрые сапоги, не проронив слова, прошли мы в горницу, увешанную целебными сборами, так же пустовавшую. Попутно разглядывая пучки растений, я шептал, вспоминая их чарующие слух названия: Блекота, Чистополь, Ятрышник, Девясил, Не чуй ветер. А вот и чародейские травы: Галган, Одолень, Тирличь...
— Чего ты там лопочешь, — одернул меня Андрей Ростиславич, — прямо как ведунище какой...
— Да так, вспомнилось кое-что, — пролепетал я в оправданье.
— На звук наших голосов откуда-то из дальних покоев донеслось сухое покашливание. Вскоре появился и сам травщик. Увидев боярина, он немного опешил, но, преоборов себя, поспешил предстать радушным хозяином. Монах пригласил пройти на свою половину. Последовав за ним на некотором отдалении, миновав еще одну комнату с большим, чисто выскребанным столом, видимо, кровопускальню, мы оказались в уютной келейке. В камельке весело потрескивал огонь, отбрасывая на пахнущие можжевельником стены переливчатые блики.
Келья больше походила на предбанник, нежели на приют ученого лекаря, потому не располагала к серьезной беседе, наоборот, захотелось квасу, а то чего и покрепче. Но, памятуя, что мы в гостях у отравителя, мне осталось лишь сглотнуть горькую слюну. Савелий же, будто читая в мыслях, предложил отведать с морозца вишневой настойки. Андрей Ростиславич, сославшись на уйму дел, решительно отрекся от угощения. Но все равно мы оказались выбитыми из колеи. Нельзя же, в самом-то деле, выказывать в гостях крутой нрав, как-то не по-христиански...
— Отец Савелий, — Андрей Ростиславич в раздумье почмокал губами, но все же решил ужалить, — какой такой травкой ты опоил библиотекаря Аполлинария?
— Я как вижу, — травщик не растерялся, — ты обо всем разузнал, господин. — Вздохнув, уточнил, — Аполлинарий добровольно рассказал или его принудили силой?
— Ты прекрасно знаешь, я со стариками не воюю. Библиотекарь вызвался сам, — боярин развел руками, — сейчас он у настоятеля. Впрочем, не о греке речь, да и не об игумене сказ. Ты лекарь и инок, лечишь и тело, и душу, и я не стану скрытничать перед тобой. Я узнал недавно, что князь Владимир желает моей смерти. То, что вы все повязаны одной веревкой, для меня не секрет. И то, что ты лучший травщик в княжестве — само собой разумеется... Посему, будь добр, прошу тебя, не солги, — в глазах боярина была немая мольба. — Ты уже успел притравить меня?.. Сколько мне осталось?..
В моей голове пронеслось: «Загадка! Последняя буква «А» — Андрей...»
— Христос с тобой, господин Андрей Ростиславич... О чем ты таком говоришь? Побойся Бога... — лекарь часто-часто закрестился. — Богом клянусь! Хочешь, на колени встану? Не травил я тебя! Да мы с тобой еще раньше то обсуждали... Ни кого я не травил... — и осекся, вопросительно взглянув на меня. (Я ощутил себя в мышеловке).
— Хорошо, коли так, я верю тебе. А никто не просил о таковом одолжении, ты ведь знаток адских зелий?
— Пойми правильно, боярин. После моего доклада и записки богомаза о яде, — Парфений сильно трухнул. Мы предприняли все возможные меры, чтобы избежать беды. И, предвосхищая напасть, моля о милости Создателя, дали друг другу страшную клятву, что никогда в жизни не посмеем... — в замешательстве оглянулся на меня. — Ну, ты разумеешь, о чем речь... Я не Парфению, я себе и Господу обещался!.. — заверил он собственное добропорядочие. — И на игумена не думай. Скажу одно, не дерзнет он клятву порушить, да и в мыслях ужасти той не держал никогда.
— Ой ли? — хмыкнул боярин.
Но травщик, не слыша подвоха (или делая вид), твердо завершил:
Более того, предложи мне хоть кто хотя бы намеком — изготовить яд, я бы немедля открылся духовнику. Верь мне, я врачеватель, а не Асмодей!
— Ты умеешь убеждать, травщик, — Андрей Ростиславич улыбнулся. — А почему ты не поведал старцу о наших с Аполлинарием проделках?
— То разные вещи. Во-первых, вы никому не угрожали. Во-вторых, я не доносчик.
— Но ты рассказал Аполлинарию обо мне?
— Только когда ты уже выздоровел, я даже удивился, почто так быстро, я ведь еще не знал о волшебном Потире. Да и не ябедничал я, старик, сам обо все догадался. Что, кстати, не представило труда, ибо глубокие раны столь быстро не зарастают. Ну а Чаша, не смею сомневаться в ее чудодейственных свойствах, лишь способствовала заживлению твоих порезов.
— Хитер же ты, братец Савелий... А почему ты помогаешь книжнику? Чем он тебя взял? Между прочим, он догадывается о твоих грехах...
— Мы не говорили о том. Но я давно пользую его от хворей, а он дает мне читать лечебники. Знал бы ты, боярин, какие редкостные хартии имеются в библиотеке!.. Я счастлив, что по милости Господа читаю эти книги.
— Интересно... А вообще, как ты живешь с таким грехом? — Андрей Ростиславич начал лисой, но стал похож на удава.
— О чем ты?.. Чего, боярин, вменяешь мне в вину? — обиженно взмолился травщик.
— Не крути, Савелий, побойся Бога. Неужто не от твоего зелья похарчился Олег Настасьич?.. Я ведь знаю правду...
— Как тебе сказать, господине... Судить-то можно по-всякому... Проще простого обличить травщика, ведь изготовление зелий его ремесло. Но ты же не станешь порицать оружейника, что отковал вострый клинок?.. — увидев несогласие в глазах боярина, поправился. — Между прочим, почем мне знать, для какой цели предназначался порошок... Я сообразил уж потом, хотя особо и не сокрушался. Бастард уж точно никого бы не пожалел. Да и хватит былье ворошить, нет в том моей вины!.. Чего доброго, отец Василий заподозрит, что я какой-то монстр?..
— Да нет, я ничего не подумаю... — малодушно заторопился я с оправданием.
Хотя, если поразмыслить, то по той логике выходило, что даже Иуда безвинен. А что, ведь ни он же вколачивал гвозди в тело Христово... Ни он горланил: «Распни его!» Им лишь оказано содействие первосвященнику. Вослед Пилату, попустителю злодейства, Искариот мог бы со спокойной совестью умыть руки, но нет — пошел и удавился...
— Ну, вот и славно... — Савелий утвердительно кивнул головой. — Зачем таки еще пожаловал, господине? — уже по-деловому обратился он к Андрею Ростиславичу.
— Как ты думаешь? Почему твой сродственник, бродяга Кологрив до сроку ушел из жизни? — задал неожиданный вопрос Андрей Ростиславич.
— Надо полагать, лишним был человеком, не осталось ему места на земле.
— А по-твоему, Антипий рубрикатор, запутавшийся в жизни, припадочный, тоже лишний человек?.. А Афанасий богомаз?.. А Захария?..
— Что-то я тебе не пойму, господин Андрей Ростиславич...
— Чего тут понимать, чувствовать надо!..
— А что ты чувствуешь, боярин? — с неподдельным испугом вопросил Савелий.
— А то... что следующим покойником станешь ты.
— Как я, почему?! — побелев лицом, перепугался травщик.
— Или я... или вот он... — Андрей Ярославич указал на меня перстом.
— Ничего не понимаю... — недоуменно развел руками лекарь.
— Все-то ты понимаешь... Пошли, Василий, отсюда.
Мы встали и вышли вон из лечебницы.
На улице моросил ледяной дождь. Колкие капли, словно наждаком, надирали лицо. Было зябко и противно. Мне вдруг сильно-сильно захотелось вырваться за пределы обители. Вообще захотелось на волю — быть сам по себе... Стать вольным, как птах! Как та вчерашняя большая птица в горах. Птица — Кологрив... Неужто только такой ценой можно обрести свободу?!

Примечание:

1. Знаток «амурной» поэзии — помещенная цитата — вольное переложение слов тулузского трубадура Вильгельма Монтаньаголя.
2. Кристиан из Труа — Кретьен де Труа (ок.1130—1191), французский поэт, автор романа «Персефаль, или повесть о Граале» (1180), один из первых авторов, предпринявших литературную обработку сказаний о Граале.


Глава 11
Где игумен Парфений, растаптывая инока Аполлинария, обеливает князя Владимира Ярославича и где появляются рыцари тамплиеры

«Ваш отец Диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины: когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (1), — такими огненными словами из Евангелия от Иоанна напитался мой разум по пути от лечебницы к покоям настоятеля. Я понимал: развязка следствия близится, и поэтому наше пребывание в обители подходит к неизбежному концу.
Застали мы Парфения и Аполлинария мирно беседующих, словно ничто скандальное не предварило их теперешнюю встречу, не развело в разные стороны. Потому, как настороженно восприняли они появление Андрея Ростиславича, я смекнул: он им помеха, они бы с радостью избавились от этой докуки. Однако потом, по ходу затеявшегося разговора, стало ясно, что мира между игуменом и хранителем пергаменов как не было, так и нет.
На вопрос боярина к Парфению:
— Отче, как ты решил поступить с еврейскими хартиями?
Игумен ответил:
— Аполлинарий требует, чтобы я вернул рукописи законному владельцу. Не вижу в том смысла. Как бы меня не разубеждали — ересь не должна перемещаться по миру, пусть даже запрятанная в стальной сундук. При желании любые путы можно разорвать, оковы падут, и неправда обретет свободу.
— Так что ты предлагаешь, авва Парфений? — Андрей Ростиславич заметно обеспокоился. — Как и прежде, содержать опасную писанину под спудом — чревато гибелью для обители. Неужели тебя ничему не научили смерти несчастных иноков?..
— Вот именно поэтому я не отдам рукописи! — уперся игумен.
— Он намерен уничтожить пергамены, — подал слабый голос хранитель. — Боярин Андрей, ради всего святого, забери их у него. Не позволь свершиться, — книжный старец на мгновение замер и тут же выпалил, — нельзя допустить варварства!
— Это я-то варвар?.. — вспылил Парфений. — Ты забываешься, отец библиотекарь. Считаешь: ты один тут праведник?. А я вот скажу, что ты хуже Иуды Искариота, того хоть совесть заела — пошел и удавился... А ты, подлый хрыч, все никак не угомонишься.
— О чем ты мелешь, что собираешь, ничтожный интриган... Ты думаешь, я не знаю твоих мерзких выходок? — Аполлинарий, облизав спекшиеся губы, взъярился не на шутку. — Если бы только проделок... И я не стану молчать, коль ты наглым образом присвоил мои свитки!..
— Накось, выкуси! — уподобляясь рыночной черни, Парфений, сотворив кукиш, завертел им перед носом книжника. У того от подобного обращения перехватило воздух, побагровело лицо, рот старца перекосился, он насилу прохрипел:
— Ты, ты душегуб проклятый! — и вдруг приобретя второе дыхание, Аполлинарий стал торопливо выкликивать. — Ты подговаривал бояр (мне многие сказывали), чтобы сожгли Настасью — отраду Ярослава. Ты опутал княжича погаными девками, ты спаивал его... Более того, кроме тебя некому подучить Владимира...
— Не смей клеветать на меня, Иуда! — Парфений был страшен, резко оборвав старца, голос его гремел как труба.
Конвульсивно трясущийся Аполлинарий бормотал что-то нечленораздельное, но его слов уже нельзя было разобрать. Нас поразили брошенные им обвинения, хотя ничего нового для себя мы не услышали.
— Побойся Бога, черноризец! Какую околесицу ты несешь, какие девки... На что намекаешь, гад ползучий? На тебе самом кровь — кровь глупого мальчишки, он вызнал твою тайну, и ты приговорил его!..
Аполлинарий, в бессильной злобе открещиваясь от обвинения, выкликал перекореженным ртом, брызгая слюной. Я различил лишь некоторые слова: «Лжец! Лжец! Во истину дьявол!»
Меж тем Парфений, не замечая истерии скрипторного старца, продолжал обличать:
— Ты довел Антипия до полного умопомрачения, застращал сатанинскими приорами (малый мне как-то жалился), но однажды ты так его допек, что он сдуру отравил Захарию. Это ты, старый грамотей, подливал масла в съедающий наставника Дионисия огонь ужаса, он потерял чувство меры и заказал федаям художника Афанасия и затем и жалкого Антипия.
Ты опустился до злобных наветов, лишь бы сохранить в целости клеветническую писанину на самого Господа, чтобы потом передать те поклепы с рук на руки противникам истины, князьям тьмы. Ты Сатанаил! И будь ты проклят вместе с погаными рукописями!
Игумен разбушевался, его лицо стало багровым. Он держался за сердце, того гляди, хватит кондрашка.
— Отдай их мне, верни Христа ради! — Аполлинарий, в чем еще душа, продолжал стоять на своем. — Я уйду из обители, только верни пергамены... Пойми, они бесценны!.. Афон назначил меня хранить их для будущих поколений. Истина не может быть раз и навсегда данной, она обязана прирастать. И даже наши заблуждения взращивают знание, ибо, опровергая их, мы накапливаем правду... — сгорающий, как свеча, неистовый книжник обращался уже не столько к игумену, сколько к нашему с боярином здравому смыслу, рассчитывая на большую просвещенность.
Но мы молчали. И тогда слово опять взял игумен:
— У Бога нет сиюминутных истин! Истина одна на все времена! Вы, книгочеи, полагаете, что она разбросана по вашим хартиям, ее можно сложить из кусков... Неправда! Нельзя записать солнце, нельзя записать ветер, нельзя записать душу... И хорошо, что тленен папирус и рано или поздно рассыплются в прах даже каменные скрижали. Какой смысл сохранять давно написанные тексты, мертвые тени исчезнувшего бытия?..
Мы пораженно наблюдали за словесным поединком двух титанов, не зная, кому отдать предпочтение. На высшем пике противостояния, посмотрев с уничижительной улыбкой на библиотекаря, игумен наповал убил его тремя словами:
— Я сжег их... — взгляд настоятеля стал тяжелым и мертвенным.
— Как?.. — непонимающе вздрогнул Аполлинарий. — Как сжег?.. Ты сжег рукописи первохристиан... — ноги у старца подкосились, он судорожно оперся на стол.
— Да, я спалил дьявольские хартии, — игумен прочертил крест по воздуху. — Больше их нет!
Инок Аполлинарий, протяжно охнув, повалился на пол. Тут не до слов. Мы с боярином бросились к старцу. Он был еще жив, его дыхание судорожно и прерывисто, из груди доносился какой-то клекот.
Боярин потребовал воды, намочил подвернувшиеся под руку пелену, приложил ее к голове библиотекаря. Не знаю кто (может и Парфений) вызвал чернецов-служек. Люди суетились, что-то предпринимали, явился травщик Савелий. Он-то и велел унести недвижимого Аполлинария из покоев отца настоятеля.
Игумен не стал выжидать, пока за чернецами закроется дверь, он позвал нас за собой. Пройдя вереницу затемненных комнат, мы ступили в знакомую ризницу. Ту самую, где третьего дня Парфений показывал сокровища обители и предлагал мне место помощника библиотекаря. Странно, но сегодня богатые сосуды и прочая роскошь скрыты в недрах объемистых укладок. Не видно и инкрустированного перламутром ларя с дарами папы и патриарха: Библией и Апостолом. Нет блеска злата и серебра, лишь огонек лампадки матово отсвечивает в лоснящихся створках шкапов и лакированных иконных досках. Все мерно и чинно. Уж не возымела ли действия давешняя проповедь бедной жизни, коль игумен перестал кичиться богатствами обители?
Парфений, заприметив мое недоумение и угадав породившие его мысли, сказал как бы мимоходом:
— Больше я не стану искушать тебя, отец Василий, впрочем, сегодня ты мог бы стать библиотекарем самого богатого собрания на Руси.
Думаю, не нужно объяснять, что имел в виду настоятель. Признаться, тогда я не сожалел об упущенной возможности, хотя сейчас сомневаюсь — правильно ли я поступил?.. Боярин Андрей догадался, о чем идет речь, и не остался безучастным:
— Отец игумен, Василий еще не закончил своего образования, да и еврейского не знает, скажем, через пяток лет будет в самый раз...
— Язык-то он, может, и выучит, да вот свято место пусто не бывает. Впрочем, мы всегда рады просвещенному иноку, — на том и закончилось обсуждение моей судьбы.
Настоятель подошел к кивоту, окованному медными пластинами, распахнул его створки. Внутри стоял ларец, обретенный мною вчера в языческом капище.
— Помоги мне, — попросил игумен, — поставь ковчежец на стол и достань Чашу.
Я выполнил указание старца. Оловянный Потир был теплым. Сумбурные мысли в моей голове улеглись, и я не выказал противоречивых чувств, может и зря, но их не оказалось в тот самый момент.
Затем настоятель подошел к очагу, встроенному в стену. Огонь еле теплился. Парфений взял увесистую кочергу и пошевелил золу. И тут мы с боярином отчетливо различили, что разлетевшиеся в прах пепельные кругляши — не обуглившиеся чурки, а сгоревшие скрутки пергамента.
— Они самые?.. — как-то равнодушно уточнил Андрей Ростиславич.
— Они... — односложно ответил игумен и еще сильнее разворошил останки рукописей первохристиан.
Вот и нет писаний, из-за которых сложил голову Захария, терпел мучения Антипий, создал собственный ад Аполлинарий. Заслуживали ли они того, чтобы люди отдавали за них жизни — свои и чужие? Так ли уж они востребованы Приорами, и впрямь ли стоило скрывать их от людского взора?.. Так ли уж они важны? Нет, и не будет теперь на то ответа. И не мне судить о степени той утраты. Да и чего лишились люди, а возможно, наоборот — избавились... А может статься — даже очень хорошо, что никто и никогда не прочтет боле написанного там...
Откуда мне было знать тогда, что спустя пятнадцать лет я буду попирать стопами прах столицы православия, разграбленной и спаленной крестоносцами. И несметное число сожженных захватчиками пергаментов, возносимых кверху дымом и гарью, будет тщетно возопить Богу, ибо их никто уже никогда не прочтет. И думаю я сейчас, на исходе восьмого десятка жизни своей: «Неужто сгоревшие иудейские хартии, рухнувший в одночасье Царьград — столп Православия и нашествие иафетовых орд на православную Русь — звенья одной проклятой цепи, неужто Антихрист на пороге?»
— Как тебе, отче, удалось отыскать запрятанные Аполлинарием свитки? — сухо осведомился Андрей Ростиславич.
— Порой нам доверяют самое сокровенное... Но мы не имеем права воспользоваться сказанным, не получив на то косвенного подтверждения. Так и тут. Я знал об объемистом медном кувшине с притертой крышкой, что сбыл библиотекарю заезжий торговец-иудей. Я догадывался, та вещь приобретена неспроста — удобная и вместительная утварь, годная, дабы закопать ее. Только — что предполагалось зарыть?.. Вчера я догадался — приспело время кувшину! Мои люди прочесали обитель вдоль и поперек, поверху и понизу, но свежего грунта не обнаружили. И тут мне доложили, что Симфосий — служка хранителя, слишком долго вертелся у колодца. Я взял молодчика в оборот. Он хоть и немой, но все же сознался...
— Из воды да в полымя?.. — подытожил боярин.
— Выходит так... — улыбнулся Парфений.
— А как ты проведал о подлинном вдохновителе убийц Захарии и Антипия?
— Повторяю, я духовник, я многое знаю, но связан обетом. И лишь тогда имею право развязать язык, когда кто-то словом или делом удостоверит мое знание. Будь спокоен, боярин, я нашел подтверждение тому.
— Почему вы с князем Владимиром водили меня за нос, использовали как подсадную утку? Ведь ты знал и до меня и про шабаш богомилов, и про Кологрива, и про Ефрема... Теперь-то я понимаю, кто и зачем подучил эконома зарезать боярина Горислава, — уловив протест игумена, боярин поправился, — ну, не ты сам, так твой господин, его люди. Поздно, но я все же уразумел, почему столь удачно и быстро увенчались поиски удравшего ключаря. Да и бежал-то он больше для того, чтобы князь выиграл время. Я прав?
Внимая спору игумена и Андрея Ростиславича, я опять задался нескромным вопросом: «Нарочно ли подложили мне Марфу-Магдалину или выпало стечение обстоятельств? Чему я обязан: слепому случаю или коварному умыслу, подарок ли это судьбы или ее подвох?» И следом зло укорил себя, как в той присказке: «Кто о чем, а голый — о бане».
— Ну, в целом, боярин, ты не ошибаешься, — согласился игумен. — Грешно было не воспользоваться твоим неведением. Но ты не думай, что мы бесчестно загребали жар чужими руками. Кто ты нам — пришел и ушел, а нам здесь жить, посуди сам... А у Всеволода что, не так поступают или там более совестливые? Думаю, что нет. Да и зачем далеко ходить... Князь Андрей без зазрения совести пожог матерь русских городов, пограбил храмы Киевские. Улита — женка его, со сродниками, зарезав князя, глумились над мужниными останками. Да и Всеволод, думаю, поднабрался коварства, не зря по молодости обретался в Царьграде.
— Разумею... — деланно зевнул боярин, — и поэтому не сержусь. Я не молод, видел всякое, но чаю многому еще не обвык. Хотя, если честно сказать, паршивая она — ваша наука. Люди для вас подобны дерьму, что навоз на грядке, чем больше кучи, тем лучше урожай.
— А ты как хотел?.. — взъерепенился настоятель. — Чтобы все делалось только на твою потребу, по прихоти императора да великого князя... Нет, мы и сами с усами. Мы знаем, чего хотим, и не позволим нами помыкать.
— Вот почему князь Владимир приказал зарезать меня?.. — боярин, как змей, впился взором в Парфения.
— Не думаю... — смешался игумен. — Не знаю, он мне не говорил о том. Я не верю, что князь мог так поступить. По-моему, это извет тебе, клевещут на князя. Тебя опять хотят разыграть, как малого ребенка. Тебя пытаются стравить с Владимиром.
— Возможно, ты и прав, отче, — боярину стало неловко выставляться пупом земли. — Я не боюсь за себя. Будет не по чести, если пострадает молодой инок, — он указал на меня, — ему еще жить да жить. Мне не хотелось бы верить, что племянник Всеволода способен на гнусность.
— Заверяю тебя, не в его правилах убивать из-за угла.
— А как же Ярослав, а как же Олег? — возмутился опять Андрей Ростиславич.
— Поверь мне, князя не спрашивали, все разрешилось само собой, без его участия.
— Что-то не верится... — упорствовал боярин.
— Твое дело, но князь чист перед Богом. Это говорю я — его духовник.
Тут из-за анфилады комнат донесся стук в дверь. Игумен замолчал, умолк и боярин.
Стук настойчиво повторился. Игумен, дав понять, что наше время вышло, направился к выходу. Андрей Ростиславич поманил меня из ризницы, неудовлетворенно развел руками.
— А Потир?.. — недоуменно всполошился я, протягивая руки к сиротливо стоящей Чаше.
— Пошли, — торопил боярин, — говорят тебе, пойдем...
Мне осталось лишь с надеждой обронить прощальный взор на серебристый сосуд, источавший нежно голубое сияние.
В прихожей поджидал ризничий Антоний. Очевидно, инок спешил сообщить игумену важную весть, но наше присутствие смутило его. Соблюдая приличие, мы поспешно откланялись, Парфений не удерживал нас.
Странная вещь, в попытках раскрыть чреду преступлений, предаваясь безудержной фантазии, выстраивая невероятные догадки, — мы испытывали душевный подъем. Теперь же, когда сорваны все завесы и тайное стало явным, скука и апатия вошли в наши сердца. Проходя через опутанный сумерками монастырский двор, я застиг себя на чувстве, что мне опостылели пузатые башни с островерхой кровлей, замшелые кельи с подслеповатыми оконцами, покосившаяся каплица и почерневшие кресты на погосте — все мне надоело. Я знал за собой — подобное настроение знаменует скорую перемену мест, вроде бы, как телом пребываешь еще здесь, а душа уже воспарила в новые пределы.
Боярин Андрей, погруженный в тяжелые мысли, вогнув голову, устало брел по осенней хляби. Оскользнувшись впотьмах, он нелепо взмахнул руками, но устоял и столь же понуро двинулся далее. Наверное, и я со стороны выглядел не лучше. И чего мы шастаем, как неприкаянные: туда — сюда, туда — сюда... Какая польза от наших потуг? Кто в них нуждается? И вдруг меня осенило: «А с какой стати я подвизался возле боярина, мое ли это место, неужели мне не нашлось лучшего удела?». Догнав Андрея Ростиславича, я вознамерился объясниться с ним, но тут окликнул дядька Назар, вывернув из-за угла скриптория.
Воевода спешил уведомить боярина о прибытии в обитель странных гостей. Только что к настоятелю препроводили двух иноземцев с красными крестами на белых плащах. Об их важности говорил внушительный отряд дружинников, сопровождающий визитеров.
Без сомнения, прибыли рыцари-тамплиеры, за которыми посылал библиотекарь Аполлинарий. Удивляло лишь то, как мы могли разминуться с ними? Видно, предусмотрительный Антоний отвел гостей в нижнюю залу. Также Назар поведал, что «немцев» (так он назвал гостей) довольно-таки быстро впустил келарь Поликарп и буквально сразу передал на руки Антонию. Влияние ризничего росло в киновии с каждым днем, дай Бог ему не утратить скромности и добропорядочности.
В нашем положении покладистость возбранима, посему Андрей Ростиславич без раздумий повернул обратно к Парфению. Господи... Ростиславич повел себя с такой нахрапистостью, что право не сносить ему головы... Впрочем, и по сей день мне затруднительно судить о полномочиях боярина, предоставленных императором и великим князем.
Едва мы повторно ступили в сени игуменских покоев, как дорогу нам преградил невесть откуда взявшийся Антоний. Инок не пропускал нас, ссылаясь на запрет настоятеля, но боярин, не теряя времени на препирательства, грубо отстранил чернеца, тот и не нашелся, чем ответить.
Без стука распахнув двери настежь, Андрей Ростиславич и вслед ему я ворвались в тускло освещенную залу. Не ожидая столь наглого самоуправства, на нас вопрошающе, словно застигнутые за неприличным занятием, выпятили зенки игумен и два его гостя — латинские монахи в холщовых белых рясах. Белых... потому, что храмовники считают: «Служитель Господа оставляет житье мрачное, дабы посвятить Создателю жизнь, полную чистоты и света».
— Прости, отче, милосердно, — без тени смущения обратился боярин к игумену. — Verzeihen Sie mich, Herren (2), — скороговоркой молвил в сторону рыцарей.
Крестоносцы обратили недоуменные взоры на Парфения. Тот, сдерживая недовольство, пояснил:
— Извините и меня... Представляю вам боярина Великого князя Всеволода (он же нунций императора Фридриха).
— Нас не надо представлять. — Андрей Ростиславич подошел к тамплиерам и протянул длань для приветствия. — Вы меня узнаете, господа?
— О... да, да, узнаем... Барон Андре! — картаво и в нос произнес рыцарь пониже ростом, пожимая руку боярина.
Андрей Ростиславич дружелюбно рассмеялся, похлопал картавого по плечу:
— Здорово были, виконт Пейре! — продолжая ликовать, обратился к высокому. — Приветствую тебя, шевалье Гийом!
Судьба помотала храмовников по всему свету. Они спасались от зноя в шатрах бедуинов, алчуще взирали на запад через рукав Святого Георгия (3), гуляли по днепровским кручам, с опаской вглядываясь в туманный восток. Потом подвизались у Майнцского архиепископа, верного соратника императора. Сносное владение русской речью, сблизило их в Майнце с боярином Андреем. Весной этого года рыцарей перевели в эстергомское комтурство. А из Венгрии до Галича рукой подать...
И вот теперь, по удивительному совпадению, Пейре Рюдель, Гийом Жордан и их русский товарищ вынуждены решать судьбу реликвии дома Меровеев. Я почему-то сразу подумал, что родиной франкских рыцарей беспременно являлся Прованс или Лангедок. Уж очень изысканы были их манеры, а речь, несмотря на чудовищный акцент, возвышенна и целомудренна. Таким образом, между Андреем Ростиславичем и тамплиерами сразу же установилось завидное взаимопонимание, что даже Парфений подивился их нелицемерному согласию.
— «Должно Господь ссудил, — подумал я, — без излишних препон возвратить Чашу Грааля в руки подлинных владельцев».
Благородные рыцари попросили о встрече с умирающим хранителем реликвий. Ведь именно он обещал Ордену вернуть рукописи и указать место, где спрятана Чаша. Однако книжник, трепещущий за судьбу иудейских редкостей, опоздал ровно на час. Выходит, это именно тот случай, когда промедление смерти подобно.
Из христианских соображений ни игумен, ни боярин даже словом не обмолвились о неблаговидных поступках отходящего старца. Бог ему судия... Определенно, клятва, принесенная на Афон-горе, не оставила ему иного выбора, кроме как хитрить и изворачиваться, а то и хозяйничать чужими жизнями.
Стоили ли того древние пергаменты?.. С точки зрения Аполлинария, несомненно заслуживали. Мнение Парфения — нам уже известно. Рыцари уверяли, что рукописи хранились в обители незаконно. Андрей Ростиславич, да простит он меня, из своекорыстных соображений поддержал храмовников, тем паче хартии приказали долго жить...
Лишь я один нахожу, что сочинения первохристиан достояние всего мира. И вослед Аполлинарию верю, что всякое знание подобает хранить и приумножать во славу Божью, а уж каково оно: ложно или истинно, определит время. Но при том по твердому убеждению считал и считаю: «Запечатленное знаками знание не есть высшая ценность у Господа, ибо оно сотворено человеками для людей же. А коль так, то человек хоть и подобен муравью во вселенной, но душа, подаренная ему Господом, несомненно дороже любых слов, написанных что на папирусе, что на песке, ибо ветер и время всенепременно сотрут те слова, а душа вечна».
Но смолчал, не подал я голоса, так как понимал, что скудородность не дает права умничать — все равно решать предстоит не мне...

Примечание:

1. «...отец лжи» — Ин. 8, 44.
2. Verzeihen Sie mich, Herren — простите меня, господа (нем.).
3. Рукав Святого Георгия — средневековое название Босфора.


Глава 12
И последняя…

Игумен пальцем не пошевелил, чтобы подготовить достойную встречу со старцем Аполлинарием, посему в келье библиотекаря мы застали полный беспорядок. Что, конечно, вовсе не предосудительно, а наоборот, предполагает снисхождение, ибо уходящая жизнь еще цепляется за этот мир, а удержаться не за что, все рушится.
Выпроводив из кельи добровольного немого помощника Симфосия (так ли уж прост этот инок), травщик Савелий горестно сообщил, что Аполлинарий совершенно безнадежен — старцу осталось жить не более часу, и уже пора отправлять положенную требу. Помимо скорби в глазах лекаря отразилась печать вины, и не мудрено, так как еще вчера он убеждал нас в том же и солгал.
Но никто из нас не выказал упрека Савелию, грех судачить у смертного ложа. Когда травщик ушел, игумен, очищаясь в наших глазах, воззвал к угасающему старцу:
— Аполлинарий, отче, очнись! Я привел рыцарей, — сглотнув комок в горле, Парфений добавил. — Ты ждал их...
Лежавший до того со смеженными веками библиотекарь открыл глаза и затуманенным взором окинул келью. Нам без всяких слов стало понятно, что старцу все уже безразлично.
— Ах, какая тоска, — пролепетал он непослушными губами, — душа изнывает...
Парфений попытался найти запоздалые слова утешения. Но я уже не слушал игумена, отошел к божничке, встал на колени и обратился к Господу. Следом на колени опустились рыцари-тамплиеры, помешкав, к ним присоединился и Андрей Ростиславич.
Пред ликом смерти нельзя заниматься пустословием. Речения, пусть самые разумные, отражают мир живущих, мир, который есть, который перед твоими глазами. А коснись умирающего, что ему звуки наших слов, ибо небытие, в которое он устремляется, ошеломляет его чувства великим безмолвием.
Теперь я стар и немощен, но все равно не хочу рассуждать о пограничном состоянии между жизнью и смертью, хотя по прошествии лет знаю, что на место безысходной тоски и печали приходит полный покой и воцаряется благодать. Господи, иной раз в телесных муках я призываю смерть... Но прости меня, Господи, — я лгу, я не устал жить!
Тогда, полвека назад, я не желал и думать о смерти, а уж тем паче наблюдать умирание. И был несказанно рад, когда мы покинули затхлую келью старца Аполлинария и вышли на чистый воздух.
Я стоял на пороге общежительного дома и полной грудью пил бодрящую морозную свежесть. И тут непонятно почему, я почувствовал себя счастливым. Я понимал, что последующая жизнь не будет легкой и безоблачной, она не сулит простых и проторенных путей, не обещает сохранить даже то, что имею сейчас, — потери неизбежны. Но я ведал главное: сегодня я не умру! Я знал, что у меня все еще впереди, многое предстоит увидеть и пережить, и это безмерно услаждало...
Андрей Ростиславич, заметив во мне перемену, понял ее по-своему, расценив как отстранение от тутошней коловерти. И я, со своей стороны, ощущал, как его тяготило затянувшееся и бесполезное пребывание в обители. Потому волшебной музыкой прозвучали слова боярина, обязывающие меня объявить дружинникам, что мы покидаем монастырь.
Мысли мои смешались от радости. Исполненный накативших чувств, я готов был расцеловать боярина Андрея. Но тут в мое сердце проникла щемящая боль, стало стыдно, что думаю только о себе:
— А как же Акимий — наш помощник?.. Мы берем его с собой? Ведь ты обещал ему, Андрей Ростиславич... — выпалил я, решив отстаивать послушника.
Но, слава Богу, мне не пришлось уговаривать боярина.
— Вели парнишке собираться, не беспокойся, я помню свои обязательства. Игумен не станет перечить нашему участию в судьбе малого, так что торопись, Василий... — и залихватски махнув рукой, Ростиславич поспешил вдогонку за настоятелем и рыцарями.
Нет ничего лучше, как выполнять приятную обязанность — нести радость людям. Я толком и не помню, как сумел за четверть часа обегать и известить всех суздальских о предстоящем отъезде.
Отложилось лишь в памяти, что, услышав отрадную весть, послушник Аким бросился мне на шею, а затем пустился в развеселый пляс. Видно, иноческое житие-бытие сверх всякой меры опостылело бедняжке, он с чудом верил, что обретает всамделишную свободу.
Напротив, бородач Зосима опечалился, узнав, что готовится наш отъезд. Он старался не подавать в том вида, но мне показалось — пригласи мы его с собой, книжник бы не отказался.
Вполне возможно, я тогда преувеличивал от полноты трепетных чувств. Какой резон искушенному в мирских тяготах человеку ввергаться в мытарства, присущие особам неустроенным и ищущим себя... Зосима по-отечески благословил меня и выразил надежду, что Бог даст нам еще свидеться. Он единственный человек в обители, к которому я относился с сердечным участием. Он единственный, не считая мальца Акимку, кто пришел нам на помощь, невзирая на возможные последствия, — единственный, кто мог стать настоящим другом.
В скриптории меня застала весть о кончине библиотекаря Аполлинария (прости меня, Господи за невольные злословия в адрес старого книжника). Ужасно, не правда ли — седьмой покойник на неделе...
Жутко, не правда ли — сошлась последняя буква «А» в слове «ЗАГАДКА»: Захария, Афанасий, Горислав, Антипий, Кологрив, Дионисий, Аполлинарий!..
Скрипторная братия отнеслась к печальному сообщению весьма равнодушно. Никто не устремился даже из приличия взглянуть на почившего. Никто не выказал ни сожаления, ни даже затаенной надежды в связи со смертью начальника. Братия лишь чуток возроптала на неизбежно уготованную всем участь да посетовала на препятствие к спасению — грехи свои и окружающих. Очевидно, черноризцы уже настроились на неотвратимую кончину афонского грека, а возникшая кратковременная отсрочка никак не повлияла на их уверенность, что библиотекарь боле не жилец.
С судьбой играться опасно, а уж тем более своевольничать со смертью, какие бы на то не были причины. Хитроумный старец, обманным способом вынуждая поверить в близкую свою кончину, сдвинул тем самым пласты собственной судьбины. Он напомнил смерти о себе, и она не заставила долго ждать...
Скорбели лишь Феофил с Даниилом — соратники Аполлинария, ну и еще Симфосий (не больше ли всех...). Мне жаль иноков, что им останется в жизни?.. Дело, коему они беззаветно служили, рассыпалось в прах, предмет их забот сгорел дотла, а память о нем по вполне понятным причинам подлежит забвению. Так что получается — они прожили бесполезную жизнь, перетолмачивая ложную писанину и неизвестно зачем охраняя ее. Как им жить дальше, во что верить, чему служить?.. Хотя, собственно, почему я беспокоюсь за них? Даниил и Феофил — православные иноки, и этим все сказано. Судьбу не выбирают, она дается свыше. А коли так, то в том есть свой, никому неподсудный смысл.
Уж так сложилось, что ни я, ни боярин не оказались у гроба старца Аполлинария, было некогда, впрочем, это не отговорка. Что до меня, то подсознательно возобладало чистое суеверие. Нельзя отправляться в дорогу, нельзя начинать новую страницу в жизни с погребальных молитв. Не будет удачи... Я понимал, что согрешаю. Но вот что странно, находясь в обители, в святом месте, я постоянно преступал заповеди Божьи: редко ходил в храм к службе, молился от случая к случаю, лукаво мудрствовал, хитрил, изворачивался и даже прелюбодействовал с волочайкой. Что еще сказать, пока молодой — простительно, а расплачиваться за грехи молодости придется в старости.
Наши сборы оказались совсем не долгими, отправляться в путь предстояло вместе с тамплиерами. Хотя рыцари не располагали лишним временем, боярину удалось уговорить давних друзей, сделав крюк, заехать в Галич.
Присутствие крестоносцев усиливало позиции Андрея Ростиславича в исполнении возложенной миссии. Князь Владимир, застигнутый врасплох, волей-неволей — окажет содействие походу германцев. И, кроме того, коварный правитель остережется, не посмеет затеять недоброе на боярина.
Позаботился Ростиславич и обо мне. Как и уговаривались, я отправлюсь с посланием в ставку императора Фридриха, а лучших попутчиков, чем храмовники, не сыскать. Рыцари добрые приятели боярина, их опека пригодится при дворе Барбароссы. Одним словом, обстоятельства благоволили мне: все не один, все не брошен на произвол судьбы...
Отстояв повечерие, дождавшись, когда монахи ушли на покой, я зашел в келью Андрея Ростиславича. Шастать в ночные часы теперь строго возбранялось, но я полагал, что напоследок с меня не взыщут, к тому же (я обратил внимание) в странноприимном доме потухли еще не все оконца. Оно и понятно: завтра засветло многие странники покинут гостеприимную обитель, примкнув к нашему обозу.
Боярин и не собирался укладываться ко сну. В коптящем мареве сальной свечи он разбирал неясные слова в списках, обнаруженных в столе Захарии. Я узнал те рукописи по не успевшему потускнеть пергаменту. Подойдя ближе, различил угловатый торопливый полуустав покойного книжника. Андрей Ростиславич невесело пошутил, скатывая свиток, что охота на библиотекарей едва ли закончилась, и хорошо, что мы не из той когорты. Последнюю реплику я отнес на свой счет, ибо мне предлагалось стать их приемником, но я благоразумно отказал старцу Парфению. Туго свернутые листы боярин тщательно упрятал в большую переметную суму, предусмотрительно оставленную у порога.
— Вот они — обрывки наследства Аполлинария с Афона! А сколько над ними поломано копий?.. Покажу во Владимире епископу Луке, может статься, владыка найдет надлежащее применение тем выпискам. Мне-то они совсем не к чему, — сказал отрешенно Андрей Ростиславич и даже обтер руки о штаны, словно рукописи были нечистыми.
Я примирительно кивнул головой, якобы принимая правоту его слов, хотя помыслил про себя: «Мне бы эти свитки, я бы гораздо толковей распорядился ими». Но счел нескромным просить боярина о том одолжении. Да и не хотелось мне портить свое и его настроение. По сей день кляну себя за проявленную тупость и нерешительность.
Мимоходом боярин поведал о недавней беседе, имевшей место в покоях настоятеля.
Комтур Пейре и лейтенант Гийом прибыли в Галич с целью устроить в пограничном княжестве «Дом» — эстергомского бальяжа (1). Задание, надо сказать, загодя обреченное на провал: кошельки у храмовников оказались скудными, а неуемное корыстолюбие бояр и старшин галицких поразило видавших виды рыцарей Храма. Внезапный приказ шателена (2) — обрести в обители святыни ордена и доставить их командору (3) они посчитали за добрый знак в своей службе. Но, по-видимому, невезение преследовало тамплиеров на русской земле: пергаменты первохристиан были уничтожены буквально в самый момент их приезда.
Разумеется, игумен Парфений повинился перед рыцарями. А что еще оставалось степенному настоятелю... Но уже ничего нельзя изменить, что сделано, то сделано...
Слава Богу, хоть Чаша не пострадала, не переплавлена на витражные переплеты. Парфений без всякого противодейства и сожаления отдал священный Потир рыцарям Храма. И на том, как говорится, спасибо! (Мне же подумалось, что игумен намеренно сбагрил с рук Грааль — от соблазнов подальше).
Боярин, защищая опрометчивого настоятеля, рассказал рыцарям о событиях в обители, причиной коих явились те самые рукописи. Главным виновником случившихся бед, по всем видам, явился инок Аполлинарий... Дразнящей скрытностью и неуемной тягой к загадочности он превратил еврейские рукописи в вожделенную вещь, помутившую разум чернецов, слабых духом, но Бог покарал старца. Другие же злодеи, гянджиец Ильяс и курд Юсуф, сидят в колодках на дне поруба и завтра будут доставлены на суд в Галич, их дальнейшая судьба нас не касалась...
Игумен Парфений в знак особой признательности в пылу откровения сообщил Андрею Ростиславичу, что, вопреки здравому смыслу, никакое раскаянье его не гложет. Сжигая треклятые рукописи, он поступил по совести — именно так, а не иначе, обязан уладить не только православный пастырь, но и всякий верящий во Христа человек.
Я согласился с боярином: не нам осуждать отца настоятеля...

Но вот что примечательно?.. На следующее утро, благословив на прощание, Парфений шепнул мне на ухо так, чтобы никто не слышал:
— Василий, жаль, что не хочешь остаться в обители. Но уж тогда — изложи на пергамене об увиденном здесь. Сочини правдивую книгу, я знаю — ты сумеешь!.. — Сделав наказ, поцеловал меня в голову.
Я же без всякой задней мысли ответствовал старцу:
— Авва, правдивую книгу не сочиняют, она складываются сама, помимо наших пристрастий — на то лишь воля Господня!

Но это произойдет утром...
Кто знает, что станется с нами, какие загадки готовит день грядущий?..
Никто не ведает завтрашнего дня, ибо вовек обречен пребывать в дне сегодняшнем.

Сейчас мы — все еще тут.
Да будет с каждым милость Господня!
Аминь!

Примечание:

1. Бальяж — орденский округ.
2. Шателен — управляющий замком тамплиеров.
3. Командор — управитель одной из двенадцати провинций ордена.