Москва – это бездушный город, и все,
кто рвутся к солнцу и свету, большей частью бегут от неё.
Люди здесь большей частью волки из корысти.
За грош они рады продать родного брата.
Всё здесь построено на развлечении,
а это развлечение покупают ценой крови.
Полное безлюдье.
С. Есенин.
Поездку в Москву не помню. Даже не помню провожал ли меня кто из родителей. Даже каким небом встретила меня столица и как произошла встреча с роднёй. Но знаю, что приехали мы туда вместе с моей мамой, остановились у тех самых родственников, от дверей которых ты ушла в Вечность, и появились мы в Москве всего за три дня до начала учебного года. Но меня в моей памяти нет.
Зачислена я была в твой институт без моего личного в том участия. «Заочно». Но несмотря на «побратимость» программ наших институтов, мне, как оказалось, нужно было досдать пару экзаменов и зачётов.
От всего путешествия и трёх днях августа, остававшихся до начала сентября, помню лишь вихревое, но немощно скулящее желание помчаться в Ленинград. Мысль, что поезд «Красная стрела» долетал до Ленинграда за шесть часов... что поезд «Красная стрела» долетал до него за 360 минут, разворошивала всю Вселенную...
Но... Я снова не поверила сердцу. Снова, как тогда, в Каспийском море. Как много-много раз до этого. Потому что никак не могла поверить в то, что он меня полюбил...
Да, Ленка. Что он полюбил меня. Потому что он всегда любил меня по общепризнанным канонам счастья... Жалел по общепринятым канонам... Оберегал по общепринятым канонам...
И я никак не могла поверить, что его сердце, его любовь, сумели взрастить в себе тот вожделенный и так мною и недостигнутый, отрыв от них. Сумели стать непродажными. Сумели войти в венчальную камеру. Сумели превратить меня в свой кислород, его -- в Бессмертие, а себя – его сердце и любовь, -- в настоящую, не выдуманную, звезду...
И мой мозг, а точнее, ужас, который ослеплял и оглушал мою душу, от возможности стать причиной и поводом его рокового шага, останавливал меня...
И свершилось...
Не могу я об этом писать. Опять передо мной глаза той собаки...
Второе включение памяти -- во дворе института. Вижу себя, как одушевлённую, ожившую фотографию: стою на обочине задрипанного, пыльного газончика, чуть в стороне от жужжащей, мельтешащей молодёжи. Справа от меня -- обшарпанные, подпахивающие трухлятиной стены института. Передо мной -- застывшие в ожидании, потрёпанные автобусы, отправлявшиеся на очередную мою «картошку» (да, первого сентября, вместо учёбы, у меня опять начинались сельхозработы).
«Осторожно поднимаю глаза, роюсь в пиджачной куче. Толпа людей, ненужных, как насморк.» (Маяковский)
И...
Ленка! Как забыть ту дрожь, ту панику, которая обрушилась на меня, как табун сбитых с орбиты планет?
Как не упомянуть тот нечеловеческий, муторный, тиранический ужас, сжавший обручем Юпитера мою душу, глумясь и изуверствуя над нею?
Кто не знал моего содрогания,
Отойди от меня!
Дальше, дальше, слепые, странные!
Я навек -- один! -- я навек – для всех! (А. Блок.)
И никогда не забуду мысль, которой я снова пронзила бездонь Вселенной, которую когда-то высказала тебе, которой ты жила, пока та мысль оставалась живой, и которую лучше всех высказал всё тот же Александр Блок: «Я искал её, невиданную душу, чтобы в губы-раны положить её целящие цветы...»
И я вновь и вновь рылась в пиджачной куче. Всматривалась и вглядывалась в разнокалиберные и разноцветные гляделки. Вслушивалась в многотональные и разночастотные звуковые колебания, и всё больше и больше боялась лишь одного – не выстоять. Зачадить. Затрухлявить!
И как я алкала, как я тогда жаждала найти хотя бы одно лицо. Хотя бы одну щель отдушины!
Но вокруг меня изобиловали подтуманенные, циркулем обведённые, неизлечимо больные «дельты»...
Тишком, ехидствуя и тщеславно ухмыляясь, в меня снова вползало одиночество...
Дали приказ занимать места. Я попрощалась с мамой, села в назначенный мне автобус и поехала на картошку. А точнее, за следующими, назначенными мне, этапом и рубежём -- кусками Мозаики...
Где-то на полпути, вернулась способность видеть. Ещё раз, теперь уже вблизи, я оглядела моих попутчиков. Точнее, попутчиц, ибо весь автобус, за исключением двух сморчков, был заполнен особями женского пола.
И... и даже удивилась.
Лицо принадлежало девушке. Она сидела вправо-наикось от меня, через проход, на один ряд впереди и оживлённо беседовала с двумя евреечками (но тогда я ещё не знала, что они были еврейками). Одна из них сидела возле окна, по правую руку от неё, а вторая, -- прямо передо мной. Поэтому я и смогла разглядеть лицо заинтересовавшей меня незнакомки.
Оно было уродливым (моя мама, потом, точно окрестила её «мартышкой»). Но неимоверно умными были глаза. Этот контраст ошеломлял. Кроме того, было приятно смотреть на её невысокое тело, сравнимое со статуэткой, не будь оно настолько коротконогим. Его грациозность радовала глаза и убеждало, что его хозяйка приложила немалые усилия для сохранения своего самоуважения на все 100 процентов: и за свой ум, и за форму, которой этот ум обладал.
Словом, как сказал Декарт: «Наблюдайте за вашим телом, если хотите, чтобы ваш ум работал правильно» -- необходимое, но увы, не достаточное условие...
Даже волосы незнакомки -- жиденькие и неопределённо светлого цвета, -- были острижены так, чтобы прикрывать всё, что желательно было прикрыть.
Не только. То, как она говорила, как оформляла фразы и в какой тон голоса их окунала, неоспоримо подтверждало, что эта девушка имела отличную дельту, и что она тоже причислила бы себя к Пифагору, задай я ей этот вопрос. Впрочем, вполне заслуженно.
Но было одно «но» -- холод, нехороший холод, исходящий от всего её «я».
О!, она роскошно убирала его в дружелюбие и участие, во внимание и желание слушать, во всю эту одурманивающую, шелковистую чепуху. Но я хорошо видела её нутро – только цель, только осязаемая цель: достаток, карьера и отличный, перспективный муж. Да, она преспокойненько перешагнула бы через многое...
Видишь, как хорошо я уже разбиралась в фотографиях?
Зачем же тогда она мне понадобилась?
Душу, в которую я смогла бы "положить свои губы-раны", я уже больше не искала. Не искала! Потому что уже нашла....И не смогла сберечь.
А потому, мне уже необходимо было только знание. Ибо только знание могло ответить на мои самые священные, самые важные, завещенные мне самим Светом три главных вопроса моей жизни...
И вернуть жизнь... Мне, а значит, и тебе...
Ленка, тебе не кажется, что наличие хотя бы одного священного вопроса у человека, поиску ответа на который он посвящает всю жизнь, и есть тот самый, редчайший случай достаточного и необходимого условия, чтобы в человеке был Человек?
Отрывок из Книги Книг Исповедь.
|
