Загадка Симфосия


День второй


Глава 1
Где говорится об учении еретиков и вспоминается самозванец Федорец

До срока придя к полуночнице, зачумлено бродил я по полупустому нефу, ощущая себя вымаранным в грязи и кале от пят до макушки. Очиститься от вечор увиденной мерзости мне никак не удавалось. Прибегнул в келье к спасительным молитвам и множеству земных поклонов, да без толку. Совсем разбитым чувствовал я себя, сказались бессонная ночь и пустая маета минувшего дня. Намерился разыскать я боярина, чтобы обсудить с ним давешний ужас. Смутно надеялся обрести хоть толику утешения в совместной беседе, ибо ни что так не избавляет от скорбей и духовного разлада, как дружеское общение.
Храм мало-помалу наполнялся заспанными черноризцами. Натянув камилавки по самые брови, они, точно сомнамбулы, кружа в медленном танце, выстраивались в отведенных местах. Тяжко ночное бдение для плоти человеческой. Миряне, разнежась на горячих перинах, в сладких грезах пребывают. Монах же, укрощая юдоль телесную, уповает токмо на дух свой. Но и сам дух тот, едва очнувшись со сна, малым подспорьем бывает. Порой, не совладав с дремой, валится инок с ног. Чтобы воспрепятствовать той немочи, в киновиях принято назначенным загодя черноризцам бродить с зажженной свечой меж рядами братии, выискивать сомлевших. Растормошив соню, вручить ему свечу, чтобы уже он сам отыскивал полусонных. Дабы праздно не шастать по храму, напросился я в светильщики. И очень скоро нашел боярина Андрея в уголке, притулившего к шершавой колонне. Сознаюсь, я мало рассчитывал на успех, ибо к полуночнице мало кто являлся из мирян. Андрей же Ростиславич пришел, видимо, по схожей со мной причине.
Мы упорно, до боли в пояснице, выстояли долгую службу. И, наконец, с чувством исполненного долга вышли на свежий ночной воздух. Прохлада взбодрила нас, прочистив мозги от хмари. Дремать уже не хотелось. Мы наблюдали, как иные нерадивые иноки рванули обратно в спальный корпус досыпать, что вообще-то возбранялось. Устав предписывал до Утрени находиться в бодрствовании. Послушники обязаны на зубок заучивать требы. Чернецы же должны пребывать в «правиле молитвенном» или хотя бы просто размышлять, приуготовляясь к дневным тяготам. Почивали лишь храмовые служки да монастырская челядь. Мы с боярином присоединились к степенным инокам, что отрешенно прогуливались по подворью. И стоило нам остаться наедине, боярин не преминул высказать некоторые соображения.
И опять я был поражен обширности познаний Андрея Ростиславича. Зачем мирскому человеку обстоятельно знать толк в разных вероучениях? Когда не каждый настоятель способен объяснить, в чем различие ариан(1) от несториан(2)? Мой же боярин все знал как «Отче наш».
Что за этим? Осведомленность добросовестного княжьего мечника? Природная ли, врожденная любознательность? Где он почерпнул столь основательные сведения, в каких таких скрипториях, в каких школиях(3) штудировал?
Естественно, Андрей Ростиславич поначалу гневно, со свойственным ему сарказмом осыпал бранью монастырских еретиков. Но в его бурных тирадах я уловил некую насмешку, лучше сказать, пренебрежение к богомильскому радению. Позже мне стало понятно, почему боярин так ветрено ироничен, ибо уяснил, что галицкие богомилы не столь высоколобы даже в сравнении с болгарскими собратьями.
Богомильская блажь имела предшественником опыт многочисленных восточных ересей, тут и арианство, и несторианство, ереси монофизитов(4) и пелагиан(5). Она вызревала на протяжении веков среди ученых мужей, прошедших выучку в лучших скрипториях империи, оттачивалась в несчетных диспутах первейших умов православия. И, разумеется, учение то не сводилось к изложению примитивного миропорядка, тем паче к дерзкому кощунству над общими святынями. Оно располагало своей оправдательной философией, обладало сонмом мучеников за право иметь свое место.
Андрей Ростиславич, разбирая догматы богомилов о сотворении мира, сравнил их с воззрениями павликиан, главными предтечами богомильской ереси. У тех на земле существовало два начала — бог добра и бог зла. Второй — творец и властитель этого мира, первый же — лишь будущего. Отсюда павликиане выстраивали свою систему противоречивого мирозданья. Сочетали с силами зла земную церковь, поэтому и отвергали все главные христианские догматы и таинства. Они совершенно отрицали Ветхий Завет, библейских пророков называли гнусными разбойниками. Из книг Нового Завета еретики признавали лишь четвероевангелие, «Деяния апостолов», ряд посланий апостола Павла, послания Иакова, три послания Иоанна, послание Иуды. Первоверховного апостола Петра люто ненавидели именно за то, что он свято почитаем основателем самой церкви. Они приписывали ему защиту неравенства и угнетения. Павла же, наоборот, боготворили, видя в нем идеал христианского общежития, добра и справедливости.
Я нескромно проявил и свои познания, упомянув о читанном мною в Италии сочинении Козьмы Пресвитера(7) «Беседе на новоявленную ересь». Где писатель изложил, что во времена болгарского царя Петра(8) объявился некий поп Богумил. Козьма насмешливо обзывает его Богунемил. Сей выкрест и начал первым учить новой ереси. Автор подчеркивал, что адептами учения являются в основном люди простые и грубые, которыми учителя их вертят как хотят. Козьма отмечал, что, умаляя Пресвятую Богородицу, богомилы стоят на том, что женщина отнюдь не ниже мужчины. Но коли оба пола созданы Диаволом, то и различие их несущественно. Поэтому в богомильских общинах женщина участвует в требах наравне с мужчинами.
И тут я решил блеснуть: «Даже Евфимий Зигавен(9) отмечал, что среди богомилов обретались женщины-иереи, которые правомочны исповедовать и отпускать грехи».
Еще мы говорили о том, что богомилы проповедуют против семьи, считая рождение детей сатанинским попущением. И оттого, по их мнению, тот, кто думает о спасении души, не должен сочетаться браком и иметь детей. Естественно, они порицали и прелюбодейство. Богомилы проповедовали аскетический образ жизни, осуждали всякое стремление к мирским благам, презирали имущество и богатство, запрещали есть мясо и пить вино, поскольку все перечисленное учредил для совращения людей отец греха — Диавол.
Тут мне вспомнилась история тридцатилетней давности о самозваном архиерее ростовском Феодоре(10). Пользуясь попущением суздальского князя тезоименитого нашему боярину, он занял место усопшего епископа без согласия на то патриарха и митрополита. Этот возгордившийся Федорец закрыл церкви, начал гонения на иереев и монашество: стриг им бороды, колол глаза, распинал их по бревенчатым стенам. Сей нехристь хулил всячески Богородицу, сомневался в божественной природе самого Христа. Ну чем не богомильский вы***док? После смерти своего покровителя лжеепископ был отправлен на исправление в Киев, в митрополию, где его и казнили, поначалу урезав язык, отрубив правую руку и выколов глаза. Воистину казнь, достойная мерзавца.
Я совершил опрометчивый поступок, вторгнувшись в надел, заведомо принадлежащий боярину: и по месту его рождения, и по близости к суздальскому столу, да и по его возрасту. В те времена Андрею Ростиславичу было пятнадцать лет, он знал те события доподлинно, отнюдь не из чужих уст. Боярин не замедлил детально ниспровергнуть мою версию о Федорце ростовском. Я передам его рассказ:
— Князь Андрей Юрьевич так возгордился своей силой и мощью, что вознамерился поставить митрополита возле своей персоны. Подвигнуть киевского владыку на такой переезд было невозможно, и князь собрался учредить новую митрополию во Владимире, своем стольном граде. Вовремя под рукой оказался годный к такому сану человек. Им оказался Феодор — женатый белый поп. Выделялся он между прочими необычайной физической силой, зычным басом и заметной царственной статью. Особенно отличало его необузданное своенравие, грубая дерзость, упрямство и надменность.
К чести Феодора, боярин не скрыл, что был тот священник необычайно начитан, весьма сообразителен и шустр на умное слово. Ловко владел риторскими приемами, к тому же увлекался философией, а это немало по тем временам. Андрей Ростиславич знавал Феодора, тот производил на окружающих незабываемое демоническое впечатление:
— Человечище броский, стягивающий на себя внимание толпы. Каждый стремился попасть попу Феодору на глаза, заручиться его благосклонностью. И от того все заранее были готовы хоть в чем-то услужить ему. И сами не ведая того, люди, завороженные его статью и сладкоречием, притупляли бдительность, необходимую в общении с начальством, расслаблялись. А ему того только и нужно! Тотчас заглатывал человека, подчинял его волю без остатка. И люди становились рабами Федорца. Но коли кто проявлял строптивость или, упаси Господи, противоречил Федору, то уж тут — держись! Не было человека более ехидного и коварного. В зависимости от имевшихся слушателей он смешивал строптивца с грязью. Добро бы просто поддевал, смущал, так нет, будучи по натуре провокатором, он подсиживал, подставлял, наговаривал на человека невесть что, озлоблял против него присутствующих, а то и самого князя. Хитер был бестия, сметлив, изворотлив. Ах, была бы тогда моя воля, не сдобровать бы наглецу, выдрал бы я его! — разжегся Андрей Ростиславич.
Но оставим горячность боярина. Попробуем спокойно разобраться.
Князю Феодор-поп приглянулся еще потому, что его не следовало опекать и наставлять. Он сам напрашивался на столь высокое поприще. Ему требовалось лишь дозволение князя. Обретя которое, он сам бы пробился к цели, не стесняясь в любых средствах.
И вот — два честолюбия совпали. После светлого успения владыки Леонтия Ростовского, князь Андрей умело провел Феодора в положение «нареченного» епископа Ростовского и Суздальского. Что дало тому полную власть в епархии еще до хиротонии. Будучи уверен в напористости и недюжинном уме своего ставленника, князь отправил его ходатаем к патриарху просить о дозволении на новую митрополию, а заодно и своем рукоположении на нее. Но оба просчитались. Их опередил киевский Ростислав, в том же году снарядивший собственное посольство в Царьград ради поставления на Киев митрополита-грека. Киевские послы постарались живописать патриарху Луке Хрисовергу(11) суздальского просителя, выставили того настоящим исчадием ада. Что, естественно, сокрушило чаянья Феодора, тот возвратился назад ни с чем. Хрисоверг отказал, ссылаясь на действующие правила, запрещавшие передел существующих границ митрополий.
Но позже уже Всеволод Юрьевич, обратившись к истинным знатокам законов церковных, негласно уличил патриарха в подтасовке. Запреты действуют лишь на территории империи и не препятствуют внешнему росту церкви. И более того, другие каноны открыто вещали, чтобы церковное управление увязывалось с мирским, то есть была правда князя Андрея.
Приехав домой, Феодор не образумился, а возжелал заделаться архиепископом Ростовским с поставлением на кафедру самим патриархом, дабы не подчиняться киевскому митрополиту. Хрисоверг частично уступил, хотя опять слукавил, дозволив сан архиепископа, но хиротонию обязал осуществлять все же в Киеве. Федорец в митрополию не поехал, понимая, что там его после всех сделанных изобличений не только в «архи», но и просто в епископы не поставят. Уж лучше оставаться на Суздальщине «нареченным» владыкой, чем оказаться постриженным в дальнюю обитель.
Возникает вопрос, в чем таки обвиняли Феодора? Он, будучи женатым, отвергал иночество как условие для приятия архиерейского сана. Велеречиво рассуждая, доходил вообще до отрицания монашества. Конечно, Феодор клеймил симонию, продажность иерархов, особливо наседая на киевских. Кому могли понравиться его злобные нападки? В то же время он заносчиво носил белый клобук, что весьма раздражало и клир, и мирян. Подобное вольномыслие и своенравие подрывало весь церковный порядок и было недопустимо.
После возврата Феодора из Царьграда его ждало открытое противодействие белого духовенства и иночества. И тут Феодор закусил удила! На свое непризнание он ответил жестокой, бесчеловечной расправой. Ему пристало использовать даже церковное наказание, по-латински interdiktum (12), — он затворил во Владимире все церкви. Но сие — непомерная гордыня есть! Пришло увещевание митрополита, да и пресветлый ум Руси Кирилл Туровский(13) корил Федорца в эпистолах к князю Андрею. И князь уступил давлению, а может статься — сам разочаровался в избраннике.
Неволей явившись на суд митрополита Кирилла в Киев, где весь клир был озлоблен на Суздаль за недавний погром города, Феодор понес неизбежное суровое наказание.
Да, на многие вещи из недавнего прошлого открыл мне глаза Андрей Ростиславич. Так мы проговорили с боярином больше часа. Выходило, что мы знаем о богомилах гораздо больше, чем они сами знают о себе. Зачем тогда слушать проповедь еретика Ефрема, зачем терзать в подземелье свои сердца? Но все правильно, мы получили неоспоримые улики. Правда, против кого? Вот о том теперь и стоит порассуждать...

Примечание:

1. Ариане — не принимали один из основных догматов официальной христианской церкви о единосущности Бога Отца и Бога Сына (Христа); по учению А. Христос как творение Бога Отца — существо, ниже его стоящее.
2. Несториане — утверждали, что Христос рожден человеком и лишь впоследствии воспринял божественную природу, внешним образом соединившись со вторым лицом троицы — Богом Сыном.
3. Школии — schola (лат.) от schole (греч.) — учебное заведение, система образования.
4. Монофизиты — сторонники христианского учения как реакции на несторианство, М. трактовали соединение двух природ во Христе, как поглощение человеческого начала божественным. Осуждено Халкидонским собором (451).
5. Пелагиан(ство) — учение христианского монаха Пелагия (ок.369 — посл. 418), в противовес концепции благодати и предопределения ставило «спасение» человека в зависимость от его собственных нравственно-аскетических усилий, отрицая наследственную силу «первородного греха». Осуждено как ересь на 3-м Вселенском соборе (431).
6. Иконоборцы — участники религиозного движения в Византии в 8-9 вв. направленного против культа икон, отчасти спровоцированного павликианами.
7. Козьма Пресвитер — Козьма Пресвитер (предпол. вторая половина X в.), болгарский епископ.
8. Царь Петр — царь Первого Болгарского царства (927-969).
9. Евфимий Зигавен — Евфимий Святогорец (955-1028), византийский писатель, родом из Иверии.
10. Епископ Феодор — епископ Ростова и Суздаля (+1173)
11. Лука Хрисоверг — византийский патриарх (вторая пол. XII в.)
12. interdiktum (лат.) — интердикт, запрещение, временный запрет совершать на территории, подвергшейся наказанию, богослужение и религиозные обряды.
13. Кирилл Туровский — епископ г. Турова (ок. 1130 — до 1182), древнерусский писатель, проповедник, автор торжественных «Слов», поучений, молитвенных канонов.


Глава 2
В которой боярин Андрей пытается осмыслить богомильский след, а Василий в буквальном смысле ищет его

Выявление богомильского вертепа никак не вытеснило из сознания Андрея Ростиславича основную цель наших действий: поиска убийцы библиотекаря Захарии. Размышления боярина постоянно вращались вокруг таинственной смерти.
Меня же занесло в рассуждения, кстати, довольно здравые, о несомненной связи меж богомилами и останками поклонников древних культов, блуждающих по дальним весям. Язычников по-прежнему наставляют неусмиренные кудесники, что таятся по лесным чащобам. Волхвы те люто ненавидят христиан и являются желанными союзниками ересям и толкам, изобильно плодимых в русских киновиях, словно садовая тля самовозрастают в злопыхательных потугах те лжеучения. Я хотел развить мысль к тому, что демоны — суть идолы славянских верований, как никто лучше отвечают низвергнутым ангелам богомилов, и у тех, и у других много общего. В древних сказаниях на первом месте стоит противоборство добрых и злых сил, достаточно вспомнить вражду Белобога и Чернобога. Но боярин не дал досказать, молвив, что мысли мои заслуживают особого внимания, и так походя, грешно разбрасываться столь глубокими рассуждениями, лучше вернуться к ним в более располагающей обстановке. Я не стал супротивничать.
— Василий, меня посетило одно соображение! Надеюсь, ты поймешь меня. Антипий постарался навязать нам версию, — поймав мой недоуменный взгляд, поправился. — Ну ладно, пусть без умысла преподнес, что убийство Захарии обусловлено его связями с богомилами. Давай-ка покумекаем...
Положим, Захария, вхож к еретикам и, повздорив с ними, угрожал выдать их тайну. Его умертвили за день до приезда Владимира Ярославича, стало быть, он собирался объявиться именно князю. Допускаю, что настоятель Кирилл знал о том, что в обители обосновались богомилы, но, благоволя к ключарю Ефрему, почему-то не пресекал его омерзительных упражнений. Вот библиотекарю и выпало воззвать к княжьей справедливости. Богомилы же, предугадав возможное развитие событий, жестоко упредили Захарию. А что им оставалось — не на дыбу же идти? Чем не повод для кровавой расправы, речь ведь шла о жизни и смерти вероотступников. А, что им еще делать? Но это лишь на первый взгляд...
Андрей Ростиславич рассеянно улыбнулся, но я знал, его мозг безостановочно работал:
— Пока мы пытались отыскать богомильские корни, одна мысль, возникнув, не дает мне покоя. У оголтелых еретиков, а у богомилов особенно, пострадать за собственную веру слывет достойным уделом. К чести отступников скажу, что, как правило, людей слабых духом, изворотливых ничтожеств, пройдох всяческих у них не держат. К тому же там неуклонно соблюдают пусть доморощенные, но нравственные заповеди, «не убий» — главная из них. Навряд бы они безоглядно ринулись спасать свои шкуры, не гнушаясь смертью человека. Я допускаю, может статься, в сей обители собрались богомилы особые, неправильные. Вот и банщик-содомит в их среде, а мы то знаем с тобой, что люди порочные, как правило, и подлы. Пусть эконом Ефрем труслив и беспощаден, но он должен разуметь, что всякое тайное рано или поздно становится явным. Не Захария, так иной кто — все равно бы донес на них. Так что, всех подряд убивать?
Да многое не вяжется. И я уверен: на убийство они не пойдут, даже будучи отъявленными негодяями, уже потому, что откройся то злодейство — покаянием и ссылкой им не отделаться. И еще добавлю, лишить человека жизни не просто, тут нужно особое нутро, а они людишки мирные, воцерковленные. Из них никто не посмел бы поднять руку на Захарию. И по воззрениям своим, да и по складу своего естества, у них просто духу не хватило бы. А главное, зачем?
Боярин перевел дыхание и опять предался гадательным рассуждениям:
— Учти, мои рассуждения основаны на том, что якобы библиотекарь собрался их выдать. Ну а если у него тех мыслей отродясь не было, тогда как? Ну а коль он совсем с ними не ссорился? Надобно бы откровенно, без обиняков поговорить с богомилами, хотя по душам скажу тебе, скорее всего не получится. По княжьему уставу я обязан принять меры против любой крамолы. А тут бесчинствуют еретики, пусть даже не убийцы — все равно мы должны искоренять инакомыслие. Сегодня же по утру обо всем доложу князю, пусть он призывает владыку и учиняет церковный суд. Настоятеля Кирилла, по всей видимости, сместят, да и поделом — совсем запустил монастырь.
Считаю, что под стражей богомилы станут более покладисты. Глупо в их положении оберегать монастырские тайны, им уже нечего терять. А утопить ближнего, когда сам идешь ко дну, человек завсегда готов, даже при всем своем благочестии. Не станут они покрывать добреньких благодетелей, а уж гонители их — так те вовсе хулы не оберутся...
В этой обители каждый кулик себе на уме, пока не прижмешь крепко, никто толком ничего не расскажет, не объяснит. Хотя я убежден — знают, но набрали в рот воды, полагая, что умолчание лучше откровения. Уж так устроены люди, правду только клещами вытягивать, добровольно не хотят признаться. Впрочем, угроза дыбой любому молчуну развяжет язык! Люди они как думают: считается, скажет он правду, так ему зачтется. Глупцы! У дыбы свой суровый закон! Она, как жернов перемелет и зерно, и плевелы. Мельнице лишь бы крутиться, а там что не клади под камень.
Вот не было счастья, так несчастье помогло! Подвернулись под руку эти отступники. Но совесть моя чиста, не по напраслине людей понуждаем. Да и кто-то обязан наконец, сказать правду!
И еще хочу отметить — ныне я самый большой враг убийце. Коль злодей не дурак, то должен избавиться от меня, как и от Захарии. Ибо, даже не догадываясь, что мне известно, он уже боится. Ты поимей это в виду. Кстати, ты еще не знаешь, каково быть агнцем, обреченным на заклание, ожидать готовящейся расправы не ведомо от кого?
А вообще-то, Василий, я не шучу. Я уверен, доподлинно убежден, наша любознательность уже многих лишила покоя. Посему, инок мой любезный, будь готов ко всякой случайности. Я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь, но боюсь, как бы ни отыгрались на тебе. Раскаиваюсь, что втянул тебя, не подумав. Хотя вышло как-то само собой, без умысла с моей стороны. А может быть, я слишком накручиваю, возможно, и не стоит бояться. Ну уж нет! Нюхом чую, не чисто тут, в воздухе витает опасность, кровью пахнет!
Ну да ладно, не буду стращать тебя. Иди-ка лучше вздремни, да и я прилягу. Ну а потом, как и намечено, с рассветом отправлюсь к князю Владимиру Ярославичу.
Странно, но спать мне совсем не хотелось. Верно, возбужденный мозг, еще не отошел от ночных переживаний и нуждался в подпитке горючим материалом в виде новых соблазнов и страхов. А они носились в воздухе. Мне пришла блажь обследовать богомильскую крипту-капище, а заодно разведать лаз из кладбищенской часовни. Внутренне чутье подсказывало, что мне особенно некого опасаться. Несомненно, после ночного бдения сонные еретики завалились дрыхнуть, да и какой им резон охранять пустую молельню.
Снарядившись на скорую руку, под покровом предутренней тьмы я отправился на погост. По пути от гостиницы до кладбищенской калитки мне никто не встретился, и слава Богу. Монастырское кладбище представляло собой поросший редкими деревцами треугольный участок земли. Его тесно зажала стена с двумя башнями и цепь приземистых строений, наибольшим из них являлась молярня. Так, никем не замеченный, по узкому проходу меж припорошенных снегом надгробий, приблизился я к часовенке.
Ущербная луна, выглянув из-за облачной мглы, осветила ангелка с обломанными крылами, водруженного на пику четырехскатной кровли. Я даже различил выражение его лица: по детски наивное, оно в то же время не поощряло моего любопытства. Но меня не остановить! Готовый к неизбежным препонам, я с силой потянул обрешеченную железом дверцу склепа, странно, но она подалась весьма легко. Я юркнул вовнутрь. В обступившем мраке, изрядно намучившись, я, разжег лампу и огляделся. Часовня изнутри проросла густым слоем инея, скрывшим за искрящейся опушкой признаки церковности, возможно то и к лучшему, ибо спуск в подземелье не вызывал покаянных мыслей.
Посреди часовенки на невысоком постаменте размещалась грубая каменная колода, плотно накрытая гладко тесаной плитой. Сдвинув тяжелое покрытие снизу мокрое и заплесневелое от потоков тепла, исходящих снизу, я осветил нутро колодца. Вниз уходила кованая лесенка, не мешкая, ступил я на ее заиндевелые перекладины. Пригнув голову усилием плеч, изловчился задвинуть на место крышку люка. Негоже понуждать стороннее любопытство, изобличая собственную пытливость.
Чем ниже я спускался, тем суше становились стенки люка, тем тверже стоял я на ступеньках. Но вот под моими ногами возникла твердая почва. Повернувшись, ступил я в проход, покато уходящий вниз. Вскоре он вывел меня к преддверью крипты, откуда расходилось еще два хода. Один наш вчерашний, ведущий к центру обители, другой спуск к реке. Вытянув вперед руку с фонарем, освещая дорогу, вступил я под своды подземной залы.
Вырубленное в податливом известняке просторное помещение правильными формами походило на храм-ротонду. Удивительно, но гладкий куполообразный свод сообщал пространству внутреннюю легкость. Совершенно не ощущались толща земли, нависшая над головой, и даже воздух, наполнявший капище, был чист и свеж. Особенностью крипты было то, что кроме каменного аналоя напротив входа, ничто более не привлекало стороннего взора. Я еще не встречал в жизни столь пустого чертога. Дальнейший осмотр позволил обнаружить два неглубоких алькова внизу за аналоем, да высверленные в стенах отверстия под факелы. Сообразив, что если в крипте и имеется тайник, то мне его никак не отыскать, я удрученно направился к выходу.
Попав в темный коридор в противоположном от спуска направлении, к своему ужасу, я различил всполохи огня. Прикрыв фонарь полой рясы, преодолевая естественный страх, поспешаю за ускользающим светом. Сократив вполовину разделяющее нас расстояние, я отчетливо распознал черноризца, убегающего в глубь подземелий. Прячась за уступами стен, со всей осторожностью следую за ним, неуклонно уменьшая разрыв между нами.
Беглец свернул в отсек, ведущий, по моим понятиям, к церкви. Страх мой ушел, стоило мне сопоставить наши стати, найдя их в свою пользу. Подогреваемый азартом, я окликнул инока. Но тот, прибавив ходу, внезапно отбросил от себя горящую лампу и устремился во тьму. Разлившееся от удара лампадное масло ярко вспыхнуло, преградив мне путь. Перепрыгнув через палящий костер, выставив собственный фонарь, уже не таясь, я вознамерился догнать хитреца. Но не тут-то было... Он словно испарился. Сделав остановку, я стал высвечивать изломы подземного коридора, вскоре в толще стены мне открылась ниша с крутыми ступенями. И тут я отчетливо услышал стук закрываемой вверху дверцы.
Не помня себя, что было сил, я ринулся наверх. Со всего маху приложился к створке, рассчитывая сшибить чернеца с ног, коли он замешкался. Воротина от удара легко распахнулась настежь. Я оказался за кивотом в проеме столпов храмового придела. Отметив с отрадой, что чутье меня не подвело, я попытался в церковном полумраке обнаружить преследуемого монаха. Но тщетно. Среди в изобилии молившихся коленопреклоненных иноков мне его не найти. Тут лязгнула входная дверь, верно, беглец успел покинуть церковь. Глупо гоняться за призраком. Загасив фонарь, я со смирением вышел на улицу. Еще не светало, однако утро уже наступило. Безумно хотелось спать, я не чаял, как дошел до кельи и не разоблачаясь рухнул на голую скамью.


Глава 3
Где князь Владимир Ярославич сердится, а боярин Андрей все улаживает

После утренней трапезы Андрей Ростиславич счел нужным подробно поведать мне о встрече с Галицким князем. Князя Владимира, к недовольству нерадивых гридней, пришлось разбудить ни свет ни заря, но дело того стоило. Отрадно, что Галицкий властитель, не привередничая спросонок, оставаясь в исподнем, принял у себя в почивальне. Боярин детально обрисовал ему неприглядную монастырскую явь. Сделал упор на том, что начальствует у еретиков влиятельный инок — ключарь, по сути, доверенное лицо настоятеля. Владимир крайне поразился новости и спешно послал за мечником. Он негодующе возжаждал сурового розыска, хотел немедля заковать «в железа» христопродавца Ефрема купно с беспутными иноками.
— На дыбу, только на дыбу мерзавцев! — запальчиво воскликнул сын Ярослава. — Велю палачу — жилы вытянет из злодеев! Ишь, чего не хватало — дедовскую веру поганить, болгар с мадьярами в учителя записать. Чтобы, подобно шлюхам из лупанария(1), пластаться пред латинством поганым, — и, облизав пересохшие губы, заключил. — Я-то распрекрасно понимаю тех, кто издалека натравливает еретиков — они тщатся порушить православие, сделать нас духовными сиротами.
Было видно, что князь, недавно вернувшийся из плена, помимо венгров, заодно взбеленился на всех схизматиков вместе взятых. Всякое поползновение на русский дух, любая, даже мельчайшая измена русскости — воспринималась им как посягательство на его независимость, как нравственную, так и личностную.
Боярин Андрей, пытаясь охладить княжий пыл, пояснил существо дела. Следовало помнить, что киевский выкормыш игумен Кирилл, подвизаясь на правоведческом поприще, считался большим докой в церковном законе. И просто так, за здорово живешь, его не обойти. По бытующим церковным правилам каждая христианская обитель находится в полной юрисдикции отца игумена. На территории монастыря лишь он вправе вязать монахов. В противном случае не оберешься нареканий от церковных владык, в особенности Киевского предстоятеля. Подобало семь раз отмерить, прежде чем ввязываться в тяжбу с Киевским клевретом.
Но владетель Галицкий взбеленился не на шутку. Клял беспутные церковные законы, лишившие его полноты власти в собственном уделе. Договорился до того, что сказал: «Плевать я хотел на киевских скопцов, потатчиков разврату. Не указ Рюриковичу греческие евнухи и их русские прихлебатели!» Сильно было сказано!
Как мне кажется, сам Ростиславич подлил масла в огонь, исподволь возбуждая в князе ненависть к православным иерархам, и в первую очередь к киевскому, так как всей душой разделял противостояние Всеволода Юрьевича митрополиту Никифору. К тому же, ведая кумовство гречина со Святославом Вселодичем, Великий князь знал об их взаимном наушничестве цареградскому кесарю и патриарху. Следствием той давней вражды явилось настоятельное желания сыновей Долгорукого учинить собственную митрополию. При том боярин Андрей понимал, что следует поступить благоразумно, надлежит пригласить епископа Галицкого в монастырь. Чтобы он по праву святительского сана дозволил розыск еретиков в обители. А пока нужно призвать настоятеля Кирилла к порядку и посадить уличенных иноков в поруб. Опечатать, предварительно описав их имущество и книги. Князь Владимир Ярославич, покобенившись, внял доводу разума.
Здесь же, в опочивальне, не долго гадая, общими усилиями сочинили грамотку владыке Мануилу.
Князь наказал доставить преосвященного хоть прямо с амвона, ибо промедление не допустимо. А коль владыка станет препираться, то пусть везут силой. Гонец стремительно ускакал в Галич.
Послали за настоятелем. Тут уж, закусив удила, усердствовал мечник Филипп. Уж он то без колебаний, окажи игумен непочтение, показал бы иерею, где раки зимуют.
Кирилл явился без задержки. Вид имел обиженно-недовольный, зло оглядывался на мечника, наступавшего ему на пятки. Очевидно, Филипп грубо обошелся с настоятелем, что, впрочем, не делало ему чести, ибо страж знал об уготованной Кириллу участи. Да и князь повел себя не лучшим образом. Когда игумен сообразил, что попал в переделку, то в попытке сохранить приличествующее сану лицо, как равному пожаловался князю на докуку, чинимую постоем дружины, — его не стали слушать. Владимир Ярославич, намеренно повернувшись к иерею спиной, взялся отдавать тиунам какие-то малозначимые приказания. А когда Кирилл в разумных пределах повысил голос, князь досадливо отмахнулся от игумена, как от прилипчивой мухи. Тем самым поверг чернеца в окончательную досаду.
Не зная, что предпринять, да и вообще как себя вести, Кирилл, проявив твердость, вопросил к боярину Андрею: «Ко времени ли он?» И Ростиславичу пришлось взять на себя смелость растолковать игумену причину столь поспешного вызова. Настоятель, ошеломленный удручающим известием, просто опешил. Потеряв дар речи, он в ужасе закатил глаза, того и гляди рухнет на пол в припадке, подобно Антипию рубрикатору, но, слава Богу, обошлось.
Вернув самообладание, игумен взялся лукаво упорствовать, не признавая существования в обители богомилов. Он тщился уверить боярина, что тот ошибся, мол, виденное им радение отнюдь не богомильская треба, а так, какое-то недоразумение. Несчастный иерей договорился до того, что даже призывал боярина не верить глазам, намекая на зрительные видения и чуть ли не на помутнение рассудка. Что было уже слишком. Даже благопристойный Андрей Ростиславич чуть не взорвался от подобной наглости. Собрав волю в кулак, он терпеливо и толково пояснил Кириллу о невозможности ошибки и, более того, обрисовал весь ужас положения самого игумена.
Тут, не вытерпев пустопорожних препирательств, вмешался сам князь, ему прискучило играть роль стороннего наблюдателя, пришла пора показать упрямому игумену, кто здесь главный. Пообещав набить изумленному строптивцу колодки и отправить в острог, коль тот станет препятствовать розыску, князь потребовал у настоятеля согласия на арест еретиков. Гневные речения князя парализовали волю и без того перетрусившего иерея. Полностью уяснив серьезность своего положения, Кирилл уже и не помышлял упираться. До него наконец дошло, что самое лучшее в его положении оказать всемерное содействие следствию, глядишь, и пронесет мимо. И игумен безвольно закивал головой, согласный на любые назначенные условия.
Князь Владимир, отдав мечнику последние распоряжения, как бы невзначай, для пущей острастки перечислил мучительные наказания, которые заслуживают еретики. Неумолимый жернов княжеского самовластия стал с грохотом раскручиваться. Окрыленный княжеским напутствием, служака Филипп поспешно отправился сажать под стражу эконома Ефрема, дьякона Фотия, банщика Якима, иноков Федора, Макара, Прокопа и Филиппа. К слову сказать, припадочного Антипия боярин просил пока не трогать.
Авва Кирилл с посеревшим лицом, чуть дыша, ни жив ни мертв, переводил вопрошающий взор то с князя Владимира, то на боярина Андрея. Игумен в ужасе пытался предугадать, а что же станется с ним самим?
На вопрос Андрея Ростиславича, как же допустили разгул еретиков в обители, Кирилл обреченно повинился от всей души, стараясь выглядеть искренним.
В самом деле, внезапная весть о богомильских радениях в обители явилась для игумена ударом под дых. Разум его отказывался воспринимать случившееся. Он все еще таил надежду, что произошло чудовищное недоразумение и все вскоре благополучно разрешится. «А уж коли нет, — плакался он, — то пусть Бог немедля лишит меня живота! Лишь бы не уязвляться позором, ведь это клеймо на всю оставшуюся жизнь!»
В наказание Кирилл обязался принять самую суровую схиму, какая только есть. Он вознамерился изуверски покарать себя. Ибо нет прощения пастырю, который проворонил паству, позволил угнездиться греху и пороку в ее рядах.
Но каковы черноризцы-то? И уж на кого Кирилл никак не мог подумать, так на Ефрема ключаря. Неужто этот распорядительный и прилежный инок сподобился подложить такую пакость. Подумать только — Ефрем ни разу не навлек на себя недовольства настоятеля, ему всегда доверяли, считали кристально чистым. Ишь как затаился, мерзавец? Вот после всего... — и доверяй людям.
Впрочем, боярину Андрею было уже не до эконома Ефрема — главное, не сплоховать, не растележиться. Не дать варнакам разбежаться. Железо куют, пока горячо! Тихая до сего дня обитель еще не знала, что в ее мирной жизни произошел ужасающий перелом.

Приложение:

1. Лупанарий — публичный дом.


Глава 4
В которой Василий настораживается, но на попятную не идет

Я удивился, когда спустя час придя во храм, обнаружил, что монастырская верхушка наличествует на утрене не в полном составе. Что явственно ощущалось по вопросительным взорам и взволнованным репликам чернецов. Ибо по обыкновению, именно старшины в первую очередь приковывают благоговейное внимание нечиновных иноков. Осмотрясь, я заметил, что даже ряды самой братии, в полуночницу кучно заполнявшей церковь, ощутимо поредели. Не стоило изощряться, чтобы понять причину столь редкой необязательности черноризцев, не говоря уж о пастырях. Резон лежал на поверхности, определенно, князь Владимир Ярославич привел в исполнение обещанный план.
Хвалитны тянулись по-сиротски. Пресвитер вершил требу без вдохновенного огонька. Нудно и тоскливо отбывал пастырь положенную повинность, потому и причт не проявлял рвения, нехотя и нерасторопно, точно сомнамбулы с обрюзгшими лицами, слонялись служки по амвону. И сие нехорошо, ибо по уставу строго-настрого возбранялось бездушное богослужение. А что тогда спрашивать с неполно наличествующих монахов и послушников? Недоуменно переглядываясь, явно тяготясь службою, понуждаемы они были стоять утреню лишь из заведенного порядка. Знаю по себе, при общей расхоложенности, в головы чернецов лезет не столь молитвенное чтение, сколь пустые досужие домыслы и вредные кривотолки.
Вздох облегчения прошелестел по рядам иноков, стоило службе завершиться. Черноризцы разом, как по команде, всем скопом устремились к выходу, в минуту церковный корабль обезлюдел, даже причт мигом ускользнул неизвестно куда. Я поддался общему настрою и бездумно поспешил втиснуться в сбившуюся в проходе гурьбу братии, обезличенную из-за полутьмы.
И тут, некто довольно верткий, ловко прошмыгнув мимо, будто и не ко мне произнес: «Иноче, большой грех берешь на душу. Поплатишься еще!» Я порывался ухватить его, да куда там, руки не воздеть, — так сдавила окаянная толпа. Чтобы догнать нечестивца и речи не было. Монахи толклись, как слепцы без поводыря, а с моей статью пропихнуться меж них, увы, не так просто. Но наставления боярина не прошли даром, во всполохе лампады я успел узреть на тощем плече юркого обидчика стежок заштопанной прорехи. Мелькнула мысль: «Ага, есть коготочек-то!? Ну, беги, беги, милок. Далеко тебе теперь, все равно, не убечь».
Но вот и свежий воздух! Вдохнув полной грудью и как-то разом захмелев, я раздумал затевать поиски щуплого наглеца. Да и кого разыщешь-то в полутьме. Осталось вернуться в странноприимный дом. На мою удачу встретился Варлам оруженосец, он торопился к Андрею Ростиславичу. Гридня и поведал мне, как прошло взятие под стражу еретиков.
Я все больше и больше удивлялся проворству суздальской дружины, отличившейся в задержании богомилов, и особенно хватке ее воеводы. Опытный в розыске дядька Назар, недаром столько времени состоял при мечнике, рассчитал все, как по нотам.
Первым делом выудили из-под пуховика утробистого эконома. Ефрем, не взяв в толк, почто за ним пришли, поначалу нагло огрызался, грубо перечил, козыряя своим саном. Испытав неослабевающий праведный напор, поняв, наконец, что с ним не шутят, инок пытался усовестить, увещевать гридней. Но только раззадорил молодцов, те не упустили случая отвесить ему смазную оплеуху, ключарь живо присмирел и впредь вел себя покорно. Варламу видно доставляло явное удовольствие помыкать людьми, ранее бывшими в силе, он злорадно усмехался: «Знай, дядя, — не век коту масленица! С нашими парнями не шути!»
Таковая же участь постигла переписчика Феодора и черноризца Макария. Те олухи препирались совсем уж не по чину. Со слов Варлама, а малый не выбирал выражений, строптивые чернецы получили по первое число. Первый из них оказался уж шибко начитанным, но быстренько растерял свою грамоту, схлопотав пару увесистых тумаков, завыл затюканной благушей. Макарий же, тот — задиристая гадина, первым бросился драться. Ну и отведал, по самое «не хочу», аж потом отливали.
Банщик Якимий, тот сразу не разобрал, за какой такой грех его подгребают. Он в одном исподнем ползал в ногах гридней, умаливая пощадить его. Варламу-то было невдомек, но я сразу смекнул, отчего трепетал Яким: в народе с мужеложцами расправлялись беспощадно. Когда я пояснил оруженосцу опасения банщика, парень сожалеючи заметил:
— А мы и не знали про его вонючие шалости. А то бы полено в ж... вставили и, — чеши вперед с песней! — и заржал по-жеребячьи (веселый, однако парень — меченоша Варлам).
Монашек Прокопий, должно заранее предугадывал свой плачевный конец. Он безропотно встретил уготованную участь, покорно оделся, но, оказавшись за порогом кельи, не выдержал и заплакал сердечный. Варлам пожалел Прокопа, как жалеют несмышленых детей и прикормленных животных.
Черноризца Филиппа взяли в трапезной. Он, было, хотел прибегнуть к защите келаря, но затея оказалась пустой. Поликарп, сообразив в чем дело, мигом ретировался.
Дьячка Фотия, как ни бились, найти не удалось.
Выслушивая Варлама, я досадывал, что все вершится без моего участия. По пути в гостиницу я выскребал в недрах своего воображения обидные домыслы: «Быть может, боярин не во всем доверяет мне? Да и кто я ему, высокородному княжьему мужу, — так никто, приблудный монашек, калика перехожий, пристрял в дороге, сущий пустяк, — и обуяло сомнение. — Уж не зря ли я сошелся с боярином Андреем? Не во вред ли себе радею его промыслу? А не прав ли, давешний вития, предостерегший меня?»
Но стоило мне оказаться в келье Андрея Ростиславича, увидеть неподдельную радость боярина при моем появлении, всю ему только свойственную деловитую поспешность, как я застыдился опрометчивости недавних суждений: «Какой же ты, Василий, щепетильный и самовлюбленный. Так и мнишь, что норовят ущемить твою гордыню, обойти тебя, обделить в чем-то. Пора изживать дурные черты», — укорял я себя.
Андрей Ростиславич радушно подтолкнул меня к лавке, мол, усаживайся поудобней и, по-хозяйски обратившись к Варламу, весело спросил:
— С чем пришел меченоша, всех злодеев переловили?
Гридня испытующе посмотрел на господина, прикидывая, как воспринять его шутливый тон. Решив остаться серьезным, почесав макушку, насуплено сообщил, что намеченные боярином черноризцы, за исключением одного лишь Фотия, посажены в поруб. Уловив неудовольствие боярина, незадачливый докладчик, удрученно склонив выю, пояснил:
— Гридни перевернули всю обитель, но того и след простыл.
Желая выгородить безвинного оруженосца, я сочувственно заметил:
— Покорну голову и меч не сечет, — и выжидательно замолчал.
Боярин же внезапно вспылил, широко разведя руки в стороны, раздраженно выкрикнул:
— Так ищите! У вас есть воевода? Неужто нельзя было догадаться послать разъезд по шляху. Опросите смердов, приструните арестантов, — внезапно смекнув что-то, уточнил. — А в подземелья-то спускались? — не получив утвердительного ответа, закачал головой. — Ну, братцы, даете! Как же так оплошать? — и уже деловитым тоном, посоветовал. — Ступай, спроси у келаря толковых тиунов, пусть проведут по ходам. Да все лазы перекройте! — и уже по-доброму напутствовал. — Бог в помощь, не обмишурьтесь.
По всей видимости, боярину некогда было разглагольствовать. Не обращая на меня внимания, он прошел к столу и взялся сосредоточенно черкать на коричневом листе, причем столь размашисто, что брызги летели из-под пера. Порой, он отрывал взор от написанного, смотрел в потолок, машинально грызя кончик стилоса, даже раза два поднимался со скамьи, промеривал келью аршинными шагами. Но вот, завершив письмо, сложив треугольником, он запечатал его своей личной печаткой. Потом, поглядев рассеянно в мою сторону, спрятал конверт в нутряной карман кафтана. Я и по сей день не ведаю, что содержало то послание и кому оно предназначалось.
Но вот, черед дошел и до меня. Андрею Ростиславичу не пришлось долго объяснять, я заранее просчитал наши предполагаемые ходы:
До приезда архиерея Мануила нам предстояло перебрать скарб колодников и опечатать их имущество. Мне же поручалось разобрать их книги, поминальники, прочее письмо, коли отыщется. Короче говоря, мы были обязаны, отделить семена от плевел, а уж если быть совсем точным, должны найти у колодников крамолу.


Глава 5
Где обшаривают у эконома и находят зловредную книгу

После вынужденного замешательства, вызванного ожиданием особы отца-настоятеля, наша теперь уже весьма представительная процессия ступила под своды иноческого общежития.
Впереди семенил, пришаркивая келарь Поликарп с измученным выражением лица и темными нимбами у глаз, результатом постоянного недосыпания или иной еще какой хвори. Его узкая согбенная спина отнюдь не изобличала хозяина монастырского добра — царя и бога корпящей в каждодневных послушаниях братии. Сказывали, вчера еще бравый тиун, он постарел за эти сутки, скукожился, будто продырявленный мех.
Следом продвигались, негромко переговариваясь, настоятель и Андрей Ростиславич. Отче Кирилл тщился выглядеть по-прежнему сановным, хотя тоже заметно сник и даже как-то повылинял. Окружающие, разумеется, понимали, что теперь не он здесь главный — планида игумена катилась к закату. Боярин же Андрей, наоборот, являл своим бодрым обличьем душевное здоровье и властность.
За старшинами поочередно топали княжий мечник Филипп, воевода Назар Юрьев и три гридня, среди них выделялся косоглазый здоровяк, верно, половецких кровей. Я, сотворив значительную мину на лице, шел предпоследним. Замыкал шествие незнакомый мне пожилой черноризец из ближнего круга отца игумена. Я чуть поотстал и, участливо подстраиваясь под манеру простецов, заговорил с монахом:
— Вот дела-то какие, что теперь будет? Не сдобровать богомилам подпольщикам?..
— Да уж и не говори, отче, — ответил инок, тяжко вздыхая. — Попались как кур во щи. И чего не хватало: в почете ходили, сыто ели, сладко пили. Не пойму я их? Толи черти попутали, толи изначально были испорчены, — помолчав, добавил совсем покаянным тоном. — Да, печально вышло, и как мы их не углядели? — и внезапно, словно отряхнувшись от дремы, прибавил уже без всякого сострадания. — А впрочем, поделом изменщикам, пущай знают, где раки зимуют! — И, отвечая на мой немой вопрос, пояснил. — Все они искариоты и хапужники! Взять банщика — вредный человечишка, так и следил окаянный, чтобы братия лишнюю плошку кипятка не поимела. А ключарь Ефрем — тот жмот похлеще... Заставлял старые голенища к сапогам пришивать, лежалое сукно втюхивал. А рассуждал, что твой Златоуст, сказывал все баснями, притчами. Да мораль-то у него одна: «Знай, сверчок, свой шесток». Думается мне, что он из жидов, болтали люди всяко. Ссужал денежкой, вроде помогал, а драл, подлец, крепко! Все они гнилой яблони падаль, не люблю я их. Пущай теперича пострадают, отведают, стервецы, почем нынче лихо!
Внимая черноризцу, я определенно узнал мнение рядовых киновитов(1). Получается, монахам богомилам не стоит надеяться на сочувствие собратьев, осуждают их простые чернецы. И это правильно, негоже плыть супротив течения, да еще и других к гнилому делу подначивать, считая их полными идиотами. Добавлю только — гордыня гордыней, но и червь мшелоимства давно угнездился в отверженных душах. Жадность она всякому пороку голова, корысть — любому преступлению мать.
Первыми к осмотру наметили хоромы отца эконома. Жил Ефремище роскошно, будто и не мних вовсе. По стенам расшитые гладью убрусы, на резной лавке подушки пуховые. По углам поставцы и лари замысловатые гнездятся. Канделябров и кадильниц не счесть. Не келья, а светлица купеческая!
Гридни слушали указания боярина, едва скрывая нетерпение. Они жадными глазами оглядывали келью ключаря, предвкушая учинить великий погром.
Но вот дана команда приступать, и перья полетели по горнице. Видно, еще никогда с таким тщанием не обследовалось убежище еретика. Облазали буквально все и вся, даже вскрыли половицы, уповая углядеть крамолу в подполье. Но, кроме носильного барахла да запрятанных по щелям грошовых заначек, как не старались, ничего путного не отыскали.
Я же принялся сносить на стол экономовы книги. Насчитал ровно тринадцать штук (чертова дюжина). Была там сшивка «Шестоднева»(2) — подробного комментария к сотворению мира с описанием всяческих чудес, поясняющих непостижимость промысла божьего. Свод сочинений почтенных святителей и преподобных отцов наших Иоанна, экзарха болгарского(3), и Григория Низианзина(4). Первый, помнится, сказывал о тщетности геометрии и всей легкомысленной суете человеческого ума. Пузатилась рыхлая «Палея»(5) с изрядно выцветшими, но благолепными миниатюрами поучительных историй ветхозаветных. Источало мед бунтарского соблазна «Девгениево деяние»(6), повествующее о ратных и любовных похождениях богатыря Девгения, сына аравийского царя Амира. Уже греховная книга! Вот и «Александрия»(7) — сказочно диковинное житие Александра Македонянина. Чтение занимательное, однако гордыню и безбожие сеет обильно. Еще, какие-то три рукописи — патерики(8) забытых обителей.
А вот и находка, да какая! «Книга волхвов»(9) — наименование сей пухлой рухляди. Сочинение запретное. Однако и по сей день глупая братия тайком ее переписывает, хранит, с опаской дает прочитать при условии клятвенного обещания не выдать хозяина книги. Впрочем, писанина пустая и глупая, проку от нее даже для ворожбы никакого. Так, одно языческое невежество.
Дальше больше, беру в руки «Видение Исаии»(10) — вот уж точно богомильская книга. Я слышал об этом подложном сочинении, рассказ в котором ведется якобы от имени пророка Исаии, воочию видевшего потустороннюю борьбу сатаны и его воинства с силами благочестия.
Бог ты мой, а это что за расхристанный пухлый манускрипт? Интересно, писано по-славянски, так то — «Разумник»(11)! Слышал, слышал я и про эти богомильские бредни, примитивный сборник, в котором ученые сведения о мире дичайшим образом переплетены с невежественными суевериями, а что еще гаже, с самым неприглядным язычеством.
А вот и венец моих поисков — «Тайная книга вождей». Мне известно, что сие мракобесие, переведенное на латынь, в великой скрытности гуляет и по италийским землям, ибо и там немало богомильских общин. Ведомо мне, что сия ложная книга приписывается еретиками аж самому Иоанну Богослову. Якобы он в форме вопросов и ответов передает ученикам беседу свою с Иисусом Христом, имевшую место во время тайной вечери. Главное — от чего млеют еретики, читая опус, состоит в том, что в книге сказано, как освободиться от зла.
Андрей Ростиславич несказанно обрадовался моим находкам, многозначительно взглянул на отца Кирилла. Тот втянул голову в плечи и зело присмирел, так нашкодивший пес поджимает хвост. Разумеется, настоятелю совсем не в жилу пришлись явленные богопротивные сочинения еретиков, они ему как гвозди во гроб.
Оно и понятно, разве мыслимо, чтобы секретные сочинения блуждали по кельям непорочной братии. Каждому мало-мальски книжному человеку известно, что содержимое потайной кладовой должно быть доступно лишь настоятелю и ее хранителю. Для остальных черноризцев даже поверхностный перечень запретного собрания закрыт за семью печатями. Игумен отвечает головой за охрану текстов, включенных в индекс недозволенных книг(12). Ведь не ради упоения собственной ученостью препирались в диспутах отцы вселенских соборов, формируя тот список.
Итак, налицо первое, самое легкое и непредвзятое обвинение — вина в халатном хранении запретных сочинений в обители. Я считаю, боярину придется устроить розыск и в книгохранилище. Надобно сверить каталог с наличными книгами. Я уверен, что многих томов не досчитаются. А сие еще одна оплеуха игумену, так что Кириллу не позавидовать. Но толи еще будет...
Настоятель не был дураком, осознав предстоящую Голгофу, он потупил очи долу и лишь тяжко вздыхал. Для меня ясно как белый день, что боярин обязательно воспользуется его недоглядом. Игумену придется исправно содействовать розыску, вымаливая себе поблажку.
Оторвав меня от праздных раздумий, Андрей Ростиславич велел вести опись изъятых вещей. Занятие, надо сказать, противное, и я догадывался, что оно не минует меня, но уж не так вот сразу. Впрочем, ничего не попишешь. Я покорно разложил по столу письменные принадлежности, благо у отца ключаря они всегда имелись в наличии. Тем временем обыск продолжался. Однако, как ни старались, гридни ничего предосудительного более не обнаружили.

Примечание:

1. Киновиты — монахи общежительного монастыря (киновии).
2. «Шестоднев» — компилятивный комментарий о шести днях творения, свод сведений о живой и неживой природе, которыми располагала византийская наука.
3. Иоанн экзарх болгарский — архиепископ Иоанн (IX-X вв.), наместник константинопольского патриарха в г. Преславе, столице Болгарского царства.
4. Григорий Низианзин — Григорий Богослов (330 — 390), церковный деятель, епископ Низианзинский (Малая Азия), один из отцов церкви, боролся с арианством, автор посланий, религиозных стихотворений, поэм «О моей жизни», «О моей судьбе», «О страданиях моей души».
5. «Палея» — средневековый сборник толкований текстов Ветхого завета.
6. «Девгениево деяние» — византийский эпос о богатыре Дигенисе Акрите, перевод на русский язык осуществлен в XI-XII вв.
7. «Александрия» — приключенческий роман эпохи эллинизма, приписывается Каллисфену, историку, сопровождавшему Александра Македонского в его походах. Перевод на русский язык осуществлен не позже XII в.
8. Патерики — сборники рассказов о подвижниках какого-либо монастыря.
9. «Книга волхвов» — несистематизированный сборник древнейших текстов восточных славян, в т.ч. и магических заклинаний.
10. «Видение Исаии» — переработанный богомилами в XI-XII вв. древний апокриф «Видение Исаино».
11. «Разумник» — сборник переработанных богомилами в XI-XII вв. византийских естественнонаучных сочинений.
12. Индексы недозволенных книг — перечни запрещенных для чтения сочинений, повсеместно практиковались на протяжении всего средневековья. Древнейший список такого индекса входит в «Изборник» Святослава 1073 г.


Глава 6
Где продолжается обыск у богомилов, а игумену Кириллу становится плохо

Закончив у Ефрема, мы направились в каморы его паствы. Макарий, Прокопий и Филипп по жизни пребывали в мелких сошках, в их убогих лежбищах даже монастырской мыши нечем поживиться. Книг у них не было, да и кто им даст книги-то.
Зато у банщика Якима нашли под лавкой в берестяном туеске отбеленную пелену с вышитыми магическими символами. Дальше больше! Перерыли всю келью и в здоровенной корчаге с пахучими травами обнаружили двойное дно. Там, завернутое в холстинку, лежало сатанинское облачение для окаянных треб. Настоятель Кирилл еле удержался на ногах, удар был под дых. Весче доказательства измены православной вере не сыскать. Для игумена оно означало конец его иераршей стези. В лучшем случае спровадят в отдаленный монастырь, в худшем и строжайшей епитимьей не отделаться. Мне стало жаль отца Кирилла. Подумать только, как ему подгадили иноки, которым он покровительствовал. Вот и вся людская благодарность...
Перешли в закуток дьячка Фотия, его самого еще не отловили. Ток вот, злыдень хранил за божницей недавно переписанные свитки на греческом. Насколько мне известно, дьячок не владел чужой речью. Спрашивается, тогда зачем держал? Боярин из-за слабого в полутьме зрения попросил меня перевести писанину, я взялся зачитывать вслух, то оказались богомерзкие требы, но меня прервали...
Сдвинутый в сторону поставец открыл нашим взорам упрятанную в стенной нише пузатую склянку. Внутри посудины в тягучей жидкости плавал трупик мерзкого уродца с рожками. От удивления я даже толком не успел перепугаться. Рассматривая диковинку на свет, Ростиславич задорно рассмеялся, перебарывая смех, пояснил:
— Эти идиоты выдают за бесенка едва сформированный козий зародыш, — потешаясь, боярин добавил. — Должно быть, козлиный опрост их святая реликвия? Они благовеют этой мерзости? Вот нечестивцы, а скорее всего — ослы, — и закончил недоуменным возгласом. — Н-н-да?..
И тут, внимая боярину, у меня зародилась каверзная мысль. А ведь Андрей Ростиславич не воспринимает всерьез добытых нами улик. На неискушенный взгляд, они чудовищны и неопровержимы. Боярин же смеется над ними, как над детскими побрякушками. Да и самих святотатцев, скорее всего, считает дремучими дурнями, нежели преступниками. Однако розыск налаживает по всем правилам, скорее всего, у него сугубый умысел: он хочет использовать полученные свидетельства как орудие претворения в жизнь другой, не совсем мне пока ясной цели.
Машинально, под диктовку заполняя листы описи, я предался размышлению о духовном разврате, чинимом на европейских весях, в тамошних монастырях и замках. Ни от кого не секрет, что в расплодившихся сектах и толках творятся черные мессы, сопровождаемые мерзким блудом и оргиями. Наличествуют и человеческие жертвы, приносимые извергами на алтарь сатаны. Богомилы, патарены, катары, вальденсы, лионские братья, павликане создали тайные мощнейшие организации. Порой и светские князья, да что там короли и императоры потворствуют им, даже сами участвуют в дьявольских радениях. К примеру, германский кесарь Генрих III так погряз в паскудном николаитстве(1), что святейший папа отлучил его от лона апостольской церкви. Не могу умолчать, случается, и у папского престола не считают зазорным поклоняться Люциферу. А что спросить с аббатской братии, коль столь зримы чудовищные примеры среди высших мира сего? Обретаясь в закордонных землях, я немало раздумывал над этим, находя себе поддержку в здравых суждениях университетских профессоров и маститых клириков. И вот что выяснил для себя:
Любая ересь, каких бы высоких материй она не касалась, преследует целью не бескорыстное облагораживание сердец ее поборников, а затуманивание мозгов с целью получения власти над их душами. Посулами и обманом пополняя ряды приверженцев, вожди еретиков добиваются их безраздельного повиновения, и все ради захвата реального земного владычества. Ересиархи вожделеют светский венец!..
Ну а как же обманутые прозелиты, чего страждут они? По-всякому...
Одни, одураченные наставниками, впадают в духовную смуту. Их разум помешан. Они воспринимают богопротивные словеса как истинное откровение, готовы положить жизни ради надуманных заветов.
Другие, следуя своекорыстным чаяньм, уповают заполучить покровительство сильных, а впоследствии и мирские блага.
Третьи, что из породы доморощенных умников, приобщаясь к тайне избранных, тешат свою гордыню.
Четвертые — сами тому не рады, пошли за компанию, уважили приятеля, кума, сеньора.
Пятые — слабовольные горемыки, были принуждены силой, угрозой, еще каким способом.
Да много еще причин, что побуждают людей спольститься проповедью лжи.
Встречаются и такие особи, которые стали еретиками ради забавы, ради интереса, ради неудовлетворенного сладострастия, духовного и телесного. Они находят в вершимом идолопоклонстве и чернокнижии увлекательное времяпровождение. Оно острой новизной бередит нервы, понуждает трепыхаться сердца. Эти мятущиеся личности, не понимая, что превратились в ненасытных похотливцев, плохо кончают. Пожалуй, к этому разряду стоит отнести большинство сектантов черноризцев.
Монахами становятся по-разному. Людей, ненароком принявших постриг, как правило, со временем постигает разочарование в иноческом поприще. Вот они и выискивают свежих впечатлений, новой душевной отрады. Мне кажется, таковы и наши грешные иноки. Заплутали, заигрались — думали, что баловство сойдет с рук. Да не тут то было! На то и силен Сатана — любым путем порабощая людские души, он наносит безвозвратный урон стаду Господнему. Вот и запутались пташки в адские тенета, пойди объясни теперь, что по дурости. Мне их, право, по-человечески жаль, но по делам и суд — не гневи Бога!
Хотелось мне поделиться теми мыслями с Андреем Ростиславичем. Смекал я, скорее всего, боярин думает одинаково со мной. Не может он считать по-иному, чай видел мир в коловращении, во всей его суете. Но не рискнул я открыться, уж очень тонкая материя людская натура, людские заблуждения. Может статься, сам я помышляю лукаво, а черти меня тянут в свой омут? Спаси Господи и сохрани.
Тем временем перешли мы в келью Феодора переписчика. Из книг у инока была лишь Псалтырь(2) да затертый требник(3). Видно, его не объяла страсть книжного чтения, да и к трудам келейным особой потуги чернец не имел. О чем сужу по тому, что работы своей на дом он не брал, наверное, хватало ему часов за перепиской в скриптории. Вот еще раз подтверждается моя мысль о нерадивости грешников и как следствие — их неудовлетворенность обыденной жизнью.
У Феодора под застеленной ветошкой лавкой нашли ладный струганный ларь. Вскрыли крышку. Вот и инструментарий заблудших овец. Ящик напичкан всяческой дребеденью. Крохотные туески с вонючими мазями и маслами. Кучкой лежали изготовленные из меди и серебра иудейские символы: звезды, треугольники, бляхи с диковинными тварями, испещренные буквицами и знаками. Лоснились черные восковые свечи. Поблескивали два стеклянных шара: один размером с гусиное яйцо, другой с голубиное — внутри мерцали золотинки. В особом отсеке лежало кадило в виде оскаленного черепа и мерные весы с подставой в форме голой жены, весьма красивые. Таким образом, мы обнаружили полный чародейный набор — все в яви, тут уж ничего не попишешь.
Игумену Кириллу стало совсем плохо. Его лицо из красно-бурого сделалось мертвенно белым. Авва побудился сделать заявление, но, охнув, завалился набок и распростерся на скамье, безжизненно свесив ноги и руки. Келарь Поликарп и инок-служка беспомощно засуетились возле настоятеля. Наконец кто-то догадался сунуть в нос игумену зажженную овчину. Тот утробно закашлялся и копотливо пришел в себя. Служка подал воды, Кирилл жадными глотками опорожнил черпак. Вид старца был столь нездоров, что боярин приказал сопроводить игумена в палаты и позвать к нему лекаря. Келарь Поликарп с чернецом услужливо подхватили Кирилла под руки, но он вялым жестом остудил их пыл. Затуманенный взор отца настоятеля устремился на боярина. Собравшись с силой, он произнес ослабевшим голосом:
— Молю тебя, милостивый господин, Христом-богом заклинаю, не отдавай меня во власть епископа Мануила. Сожрет он меня! Молю, пошли весточку в Киев, извести митрополита Никифора. Прошу тебя слезно, не дай пропасть христианской душе! Попридержи меня, не выдавай владыке. Век буду за тебя Бога молить. Преподобный Никифор все поймет, благодарен тебе будет, заступись, господине.
— Помилуй, отче — встрепенулся боярин, — не я здесь главный, сам князь суд вершит.
— Знамо, что князь, да только ты вяжешь тут. На тебя моя надежда, тебе вручаю судьбу свою, выручи, боярин, в долгу не останусь.
— Ну, ладно, отче, переговорю я с Владимиром Ярославичем, думаю, князь обязан уступить. Но и ты поможешь мне. Ступай, отлежись пока...
Монахи, бережно поддерживая настоятеля, вывели того в подклеть.
Андрей Ростиславич озабоченно прошелся из угла в угол. Видимо, внезапное недомогание игумена сбило его с толку. Но вот, что-то решив для себя, он весело сообщил нам:
— Дело сделано, ребятушки! Теперь им, голубчикам, никак не отвертеться. Назар, Юрьев сын, ты сделал, как я говорил?
Воевода вплотную приблизился к боярину, что-то приглушено зашептал тому на ухо, как я ни напрягал слух, различил всего несколько слов. Среди них послышалось одно имя — Чурила. Странно? Я вдруг поймал себя на мысли, а почему среди нас нет сварливого хрипуна. Ведь суздальский тиун настолько ушлый человек, что без его пронырства не обходилась ни одна боярская затея, а тут ведется настоящий розыск. Чудно, куда подевался тиун, непременно спрошу у боярина о хриплом наперснике. Но события утра так закрутились, что я забыл о том намерении, а если потом и вспоминал о нем, то все в неподходящей обстановке, не располагающей к любопытству.
Уже во дворе Андрей Ростиславич уведомил меня приказным тоном, что после трапезы нам надлежит быть у князя.

Примечание:

1. Николаитство — николаиты средневековая секта, получившая начало и развитие от Николая — одного из семи диаконов, о которых говорится в книге деяний Апостольских, гл.6, ст.5. Секта возникла из противодействия иудейству в первоначальном христианстве. Н. в своих взглядах проповедовали свободное сожительство людей при минимальном благословлении священника (подобные взгляды приписывались адамитам, базаликатам, барборитам, гностикам, капокраитам, левитам, пикардистам, стратионикам, тюрлипинаи, фибионитам).
2. Псалтырь — книга псалмов царя Давида, одна из библейских книг, содержит св. 150 псалмов, в средневековье основное учебное пособие для овладения грамотностью.
3. Требник — православная богослужебная книга, содержащая распорядок и тексты церковных служб и обрядов.


Глава 7
В которой, свидевшись с князем Владимиром, заподозрив его бояр, Василий наблюдает бунтующих иноков

Княжеские покои помещались в западном широком крыле настоятельских палат. Через узкий изломанный коридор нас провели в просторную горницу, служившую парадной залой. По ее стенам меж оконных проемов развешаны боевые доспехи и оружие, в углу свалены седла и упряжь, по лавкам разостланы овчинные тулупы. На массивное кресло наброшена медвежья полость, то, несомненно, «княжий трон». Пришлось обождать выхода князя, то мне было на руку — полагалось освоиться в новой обстановке.
Но вот распахнулась резная двустворчатая дверь. Владимир Ярославич стремительно вбежал в горницу. Мы склонили головы перед властителем. Он крайне сдержанно отозвался на приветствия, уселся в кресло, заложив ногу за ногу. В горницу сходились ближние мужи, первыми объявились бояре: высокомерный Горислав и старообразный Судислав. Потом мне сказывали, что они немало способствовали сожжению Настасьи, полюбовницы прежнего Ярослава. Судачили также, что крутят они князем, как им заблагорассудится... Но на людях вельможи стояли кротко, угодливые, готовые к любой услуге. Изо всех присутствующих лишь боярин Андрей удостоился чести сидеть на лавке в присутствии князя.
Андрей Ростиславич в красках описал наш давешний розыск. Не перебивая, Владимир угрюмо выслушал его, затем велел огласить перечень изъятых у вражин вещей. Я проворно зачитал весь список. Князь мрачно изрек:
— Ну что ж, мне все ясно — не монастырь, а клоака вавилонская! Пригрели под боком сатанинскую обитель, — и, обратившись к надутому Гориславу, с ехидцей вымолвил. — И все ты, Славка, ишь, желанник нашелся, ты давно потакаешь закордонным проискам. Может, заодно с ключарем и б***ством занимался? — князь хрипло расхохотался. На минуту воцарилось неловкое молчание.
Обтерев ладонью уста, согнав с них улыбку, Владимир Ярославич произнес уже серьезно:
— Что станем делать-то, бояре, черт вас побери?
Многим стало неловко: негоже даже и кесарю в обители поминать лукавого. Но князь ничуть не смутился:
— Я ведь приехал не с чернецами суды разводить? Мне ихняя возня побоку, — и грязно выругался, собрание еще больше присмирело. — Ты, Горислав, что мне обещал?
— Не вели казнить, государь, — дородный боярин виновато склонил седую чуприну.
— Ну и что дальше? — Владимир не замечал унылого раболепия. — Книжник твой представился... И не говори, — брезгливым жестом он упредил оправдания вельможи, — убили его там или сам зашибся. Мне от того не холодно, не жарко. Свою работу надо делать! Фридрих, он ждать не будет, вот и суздальский гость подтвердит.
Андрей Ростиславич согласно поддакнул:
— Император слов на ветер не бросает. Не в его правилах отступать от задуманного, какие бы причины не возникли.
— Что, опять к дядюшке Всеволоду в ножки падать? — князь сотворил горемычную физиономию. — Помоги, родимый, сроднику безрукому... Эх вы, советчики, — и опять чертыхнулся, но не так зло. Бояре слегка оживели, гроза уходила.
Обратившись к Андрею Ростиславичу, Владимир участливо произнес:
— Ты, боярин, останься, разговор есть к тебе, а вы, — небрежно махнул рукой в сторону бояр, — идите к ядреной бабушке.
Вельможи безропотно попятились, и я вслед им последним выскользнул из гридницы, тщательно прикрыв тяжелую дверь, подумал: «Однако каков князь-то Владимир, сущий орел!»
Оказавшись без пригляда, боярин Горислав, мигом отринув раболепную личину, зло насел на оторопевшего Судислава:
— Ты старый, что не мог все обделать по-божески, — да ты, видать, совсем рассудок потерял? Куда гнал-то, нас всех взбаламутил, тебя кто понукал-то? И еще этот суздальский... будь он неладен, откуда его только принесло? — и вдруг осекся, заприметив меня.
По холеному лицу Горислава бледной тенью скользнул испуг. Но он тут же нашелся, ласково подступая ко мне:
— Вот посуди, отче, я ведь его, — изобразив сожаление, указал на пригорюнившегося Судислава, — остерегал. Прежде чем отправляться в дорогу, надлежало в обители порядок обеспечить, ведь нельзя князя дергать по всяким пустякам. А тут, едва приехали, нате вам — мертвяк! Так не годится, княжеский визит обставляется благочинно, торжественно. Оно пусть — господин желал содержать поездку в тайне, на то нам и разум дан: и князю угоди, и приличие соблюди. Я ведь прав, отче?
Мне ничего не осталось, как разделить его здравомыслие. Горислав, заручась поддержкой, не преминул и дальше наставлять удрученного приятеля. Впрочем, не трудно было догадаться, что теперь он разыгрывает роль специально для меня. Сболтнув лишнего, вот и заглаживает свою оплошность.
— Подобало хотя бы за день послать к игумену людей, — и настороженно вгляделся в меня, — предусмотреть, подготовить все по-людски. А ты, Судислав Брячиславич (так я узнал отчество старика), зачнешь молиться, так весь лоб расшибешь. Вот и пожинаем плоды твоей поспешности. И прав будет наш господин, коль прогонит тебя от своей персоны. Ничего не поделаешь, заслужил, старче...
Потом опять лисой обратился ко мне. Я же изобразил лицемерное простодушие, мол, нет мне дела до их сутяг, сам состою в воле господской.
Следует, между прочим, сказать, — на лике вельможи Судислава сквозило насмешливое пренебрежение к речам бойкого товарища, — что показалось мне странным.
— А ты, отче, давно при боярине Андрее состоишь? Сам-то чей будешь, суздальский, али как? — ластился Горислав.
— Да нет, всего лишь попутчик, — я понимал, что нужно исхитриться. — Меня боярин из-за грамотности взял для письма токмо (казаться дурней, чем на самом деле, — старая русская уловка). Родом из Мурома, — наговариваю на себя намеренно, — по исполнению поручение отца игумена с оказией возвращаюсь в родные палестины.
— А что Андрей-то Ростиславич, — не унимался вельможа, — зачем он к нам пожаловал?
— Сие мне не ведомо. Я в боярские дела не лезу. Да и кто мне скажет-то?
— Оно, конечно, так. — Горислав стал терять ко мне интерес. — А не сказывал ли Андрей-суздалец, какие шаги он намерен предпринять для розыска убийцы библиотекаря? — помедлив, добавил. — Ну и насчет игумена какого он мнения?
— То лишь ему известно, — гнул я твердолобую линию. — Не годится мне выведывать боярские помыслы. Я и так не рад, что вовлечен в этакую коловерть. Мне бы отлежаться с дороги. А теперь, хочешь не хочешь, знай пиши ему.
— Ну ладно, отче, прости за любопытство. Сам знаешь, новый человек всегда занятен. Коли будет нужда, не бойся, заходи, поможем.
Мое кривлянье удалось, я тупо осклабился:
— Спасибо, боярин, за заботу. Пока ничего не нужно. Благодарствую вам на добром слове.
Сановные вельможи, выпятив животы, подались восвояси, переговариваясь вполголоса, уже без прежнего озлобления.
Подозрительная наигранность в поведении царедворцев вызвала саднящую смуту в моей душе. Я решил обязательно поведать Андрею Ростиславичу об их настораживающем разговоре. Как видно, не все спокойно в уделе Галицком?
Будучи невысокого происхождения, я все же хорошо представлял шкурные чаянья родовитых бояр. Пожалуй, нет княжества на Руси, где ни плели бы знатные мужи интриг и козней супротив державных владык. Вот и приходится князю ради блага отчинного удела сдерживать корыстный норов и неуемную жадность своих вассалов. И если бы не князья, дай боярству волю, давно бы Русская земля превратилась в дикое поле. Раскроили бы ее по кусочкам, превратили бы весь русский люд в бессловесных холопов, отняли бы самые крохи нажитого. Ненасытные они псы есть!
Распрекрасно я знал о борьбе Великого князя Всеволода супротив Ростовских и Суздальских вельмож. Кабы не Всеволод Юрьич, захилел бы град Владимир, вознесенный из пригорода тех древних городов. Кабы не Юрьевич, похерили бы бояре славу отца его и старшего брата Андрея. Кто, как ни старейшины ростовские, науськали проклятого Кучку и свору грязных убийц на светлого князя Андрея Боголюмимого. Они самые явились потатчиками племянников Всеволода, змеенышей Ростиславичей(1), научая их расчленить Великое княжество, превратить царство в горстку убогих уделов. Гнусность эта деялась на потребу стяжательских натур ростовских бояр. Жаждали они потешить необузданное своеволие, вожделели власти, вровень хотели стать с самими князьями. Да сук не по себе рубили! Всеволод, храня заветы отца и брата, не дал иродам сгубить отчину родную.
Наслышан я и о непрестанных дрязгах в Галицкой земле. Издревле сильны и непокорны бояре Галича. Княжеская узда, едва унимавшая их бунтарский норов, зачастую дерзко рвалась ими. И тогда богатое княжество, вторгнутое в бесчинство, делалось полем распри, теряло мощь, становилось добычей хищных иноплеменников. Даже Ярослав Осмомысл — умница и воитель, уступал притязаниям бояр, заискивал с ними, страшась потерять дедов стол. Бояре нахально диктовали Ярославу свою волю, немытыми ручищами влезали в семейные дела князя. Рядили, с кем спать своему господину, кому быть его наследником.
Меня издавна потрясала личная драма Осмомысла. Ведь боярами объявлена колдуньей и сожжена его любимая женщина, а всесильный князь, чьи полки победно ходили на ляхов и половецких салтанов, уступил им в слезах. Но в противном случае и сам пал бы жертвой боярского произвола. Все мы знали, что Ярослав Василькович на смертном одре заручился клятвенным обещанием народа Галича взять князем Олега, сына той Настасьи. Да только бояре и не думали держать по принуждению данного слова. Еще земля не успела просесть над княжьим прахом, как провозглашен господином нынешний Владимир — сын от Ольги, дочери Юрия Суздальского, сестры Всеволодовой.
Но и Владимиру Ярославичу не поздоровилось, изгнали его спустя полгода, обвинив в пьянстве и прелюбодеянии. Якобы отлавливал он для любовных утех посадских женок и дочек боярских, а тому и крыть-то нечем. Был грешен младой князь, но только в непомерном питии медов. Но, как говорится — где вино, там и блуд. Попробуй открестись от лживых наветов собутыльников — сынков боярских, подучаемых лукавыми отцами. Те искариоты любого утопят в напраслине.
И по-новому начались скитания бедного князя Владимира. Спасибо Всеволоду Юрьевичу, заступился он перед Русью за сына Осмомыслова. Но и вторугодь, получив стол, понукаем был боярами, ибо имел слабость после кончины жены Болеславы(2), дочери Святослава Всеволодича Киевского, открыто сожительствовать с замужней попадьей. Попадья, та писаная красавица, при муже развалине имела грех возлюбить пылкого князя. Не переводились на Руси невольницы и наложницы княжеских прихотей, но редко осуждали князей за их похоть. А тут прицепились к Владимиру, ратуя за христианскую чистоту, — отрекись от попадьи, и все тут. Вот и пришлось князю бежать с полюбовницей к Беле венгерскому, отдать княжество на растерзание врагам, а себя в полон.
Оттого и собрался я посвятить боярина Андрея в приоткрывшийся краешек вельможных интриг. Уж Ростиславич-то обязан разобраться в подоплеке тех козней и если не поможет князю Владимиру, то хотя бы миссию, порученную Всеволодом, исполнит исправно.
Но не удалось мне наскоро переговорить с Андреем Ростиславичем. Помешали бурные события, нарастая лавиной, обрушились они на дремотную обитель.
Еще пребывая в настоятельских покоях, услышал я шум непомерный, гул голосов людских. Поспешил я на воздух из-за душных стен. И что же вижу — глазам не верится...
Вся площадь перед храмом забита праздно галдящим монашеским людом. Это походило на бунты черни, не раз виденные мною на весях европейских, случалось и в отчих палестинах. Всяк изгалялся на свой лад. Сбежав с порожка, я втесался в толпу, стараясь уразуметь — в чем дело? Наперебой звучали отрывистые выкрики, так как никому не удавалось выговориться членораздельно. Каждый торопился выразить свой протест, оттого все шумели разом и мешали услышать кого-либо. Однако, вникнув в повторные реплики, я ухватил суть дела — иноков поразило известие о вскрытом богохульном промысле их сотоварищей.
Но, как всегда, при неполноте достоверных сведений образовались разные партии. Одни кляли игумена Кирилла и его ближний круг. Другие возмущались засильем греков и исходящей от них растлевающей умы ученостью. Третьи выкликали, даже страшно подумать, против самого князя. То ли, требуя от него твердости, то ли хотели изгнать его с челядью вон. Иные гневно бесчестили нечистых на руку монастырских тиунов: кто-то порочил повара, кто-то келаря. А один, шибко громкий, наянно призывал выдворить суздальцев, как незваных гостей, из обители. Я разглядел поганца. Натравливал на нас молодой, моих лет, но не по годам тучный инок, до самых глаз заросший огненно рыжей бородой. Собрав возле себя свору единомышленников, он вещал громогласным басом уже не раз слышанную мной песню:
— Почто у нас на Днестре оказались суждальцы? Приползли, аки аспиды, из лесов дремучих. Какое им дело до Галича? Знамо, хотят свою власть учинить. Мало им Рязани, мало Новгорода... Киев порушили, подмяли под себя, хотят и нас подгрести. Не желаем холопствовать Всеволоду! — оратор был знатный.
Его паства визжала от восторга, слушая крамольные речи. Рыжебородый вития, подогреваемый беснующейся толпой, продолжал измышлять паскудные наветы:
— Знаете ли вы, братия, что епископ Ростовский Лука(3) отказывается переносить кафедру в вотчину Всеволода, задрипанный городок Владимир, что на Клязьме-реке? То-то же! Митрополит Никифор так же тому противник.
Ах он, лживый подлец! Я, было, хотел разъяснить людям, что игумен киевского «Спаса на Берестове» Лука возведен в епископы усилием Всеволода Юрьевича. Поставлен вопреки воле митрополита Никифора, который хотел посадить на север своего соплеменника Мануила, теперешнего Галицкого владыку. Лука же, бывший Боголюбовский домественник, человек, на свой страх и риск умыкнувший от Кучковичей тело убитого князя Андрея, всегда горой стоял за Великих Владимирских князей. Но мне не дали сказать, да и я вовремя смекнул, что не пристало мне метать бисер перед свиньями. Меж тем крикун продолжал сеять смуту:
— Вот суждальцы и замыслили опорочить «его» через нас, честных иноков, верных предстоятелю.
Я так и не понял, кого это мы собирались опорочить: Луку ли Ростовского, митрополита ли Никифора? Наверняка и никто ничего не понял, ясно было только одно — нужно идти громить суздальцев. Злодей же не унимался:
— Ишь чего удумали! Ославить хотят Галич, чисто мы нехристи, чернокнижники и вурдалаки. Врете, лесовики! Сами вы волховством промышляете, сами вы соснам молитесь, сами вы Бога продали.
Возбужденная толпа ажник подпрыгивала, такая им радость — внимать грязным наветам. Но супостат, войдя в раж, уже призывал к открытому насилию:
— Люди! Али вы забыли, как безбожные суждальцы по приказу деспота Андрея явились ратью на Киев двадцать лет назад. Вспомните, братия, как пожгли разбойники матерь городов русских, как испоганили соборы святые. И мы прощаем, мы завсегда в ножки стелемся. Да где же правда-то, иноки? Изгонять надо злодеев прочь, вышибать из обители боярина нехристя! Посмотрите на него, да он в немецком обличье. Братцы, уж не латинянин ли он? Не хотим, чтобы схизматики проклятые нами заправляли. Ишь что удумали — колдунами нас заделать. Не позволим, айда за мной!
Но тут боевой клич погромщика оборвался. Уж не знаю как рядом с распоясавшимся провокатором оказались дружинники и в первом ряду меченоша Варлам. Он одним ударом запечатал слюнявую пасть горлопана. Крикуну не дали рухнуть оземь, дружки вовремя подхватили. И тут гридни (даром, что ли, кашу ели) взялись сноровисто усмирять бунтовщиков, щедро раздавая направо и налево увесистые тумаки. Рыжего верзилу скрутили и повели к палатам. Остальных монахов растолкали, распинчили, слишком неугомонным крепко надавали по шеям. Чернецы, подобрав в испуге подолы ряс, огрызаясь, стали разбегаться. Слава Богу, быстро усмирили смуту! Сыскать бы теперь зачинщиков — один, правда, уже есть.

Примечание:

1. Ростиславичи — Мстислав (+1178) и Ярополк (+1196) дети князя Ростислава (+1151), сына вел. кн. Юрия Долгорукого, претенденты на Владимиро-Суздальский престол.
2. Болеслава — Болеслава Святославна (+1185), дочь Святослава Всеволодича кн. Черниговского, вел. кн. Киевского, в 1166 г. вышла замуж за кн. Владимира Ярославича.
3. Лука — возведен в Ростовские епископы в 1184 г.


Глава 8
В которой разглядывают великолепные фрески, а затем богомаз Афанасий открывает свою тайну

Невольно став очевидцем мятежного буйства братии, я впал в излишнее возбуждение. Немного успокоясь, ощутив нервическую усталость, мне захотелось уединения. К тому же возникла давящая потребность — поразмыслить над важными событиями, отмеченными в утренние часы. Да не тут-то было.
Улыбаясь, словно давнему приятелю, подступил вчерашний нечесаный знакомец богомаз Афанасий. Он, памятуя обещание, возжелал показать мне живописные работы знаменитого Паисия и потянул за собой в церковь. Я растерялся от его навязчивости, потому и не смог отказать назойливому иноку.
Мы ступили под сумрачные своды безлюдного храма. В свободном гулком пространстве было холодно и неуютно. Стук шагов по каменным плитам колокольным ударом отдавал в виски. Словно кощунники какие, грохали мы по пустынному нефу. Неожиданно нас высветил мощный световой поток, отвесной стеной упав с подкупольного пространства. И моя душа, стряхнув мутную хмарь, очистилась и возликовала небесному свету. И жить стало радостней.
Афанасий, пройдя в центр подкрестья(1), освещенный со всех сторон, словно ангел, взялся просвещать меня, показывая одну фреску за другой. Он восторженно величал своего учителя Паисия славными именами, его трепет передался и мне. И я, грешный инок, вопреки недавним гнетущим мыслям, проникся щедрой прелестью этих картин.
Я лицезрел дивно удлиненные, искусно поставленные бесплотные ангельские фигуры. Пребывая в заоблачной чистоте, они чужды мирской суеты. И в то же время их сомкнутые уста будто кричат, вопят о грядущей вечной жизни, заповеданной Господом, призывая нас: «Люди, не марайтесь калом земным, не выискивайте крох жита под ногами, вскиньте головы, распрямите плечи, ибо вы подобие Божье и на вас Дух Его, Святой и Вечный!» И устыдился я каждодневной своей суеты.
Зрел я библейских праотцев и ветхозаветных пророков, участливо, с печальной мудростью внимающих земной юдоли. Их кротость и отеческое попечение умилили меня.
А Матерь Божья раскинула объятия ласковых рук, заполнив токами щедрого тепла всю алтарную апсиду, напомнила мне старую родительницу мою. Обеими бескорыстно любимый, я для них малый ребенок, и нет никого им дороже. Они не памятуют о нанесенных мною обидах, словно их вовсе не было, и им нечего прощать. Я в их глазах непорочное дитя. И то правда!
Господи! Как слаб человек пред грозным оком неизбежного рока, словно щепка, носимая в волнах океана. И не властен ничуть он над судьбой, и лишь только жалость способен вызывать.
Увидел я Иисуса Христа — Господа нашего, восседающего на горнем престоле. Пришло просветление: не владыку небесного зрю, а отца милосердного, приявшего казнь ради нашего спасения. Пожертвовав собой, он вызволил нас — детей строптивых из погибели, нас — неизменно предающих его. Но всякое детище, каким оно не будь, — единственно и неповторимо родителю своему. Кому еще чадо может преклонить голову, выплакаться вволю, а затем, получив целящее прощение, принять благословение...
И познал я тогда благодать. В душу вошли покой и уверенность в том, что не быть мне одному в подлунном мире, даже если нелегкая занесет в темный поруб. Не наедине останусь со скорбью своею, а с силой Божьей и в его Отеческой воле.
И взмолился я неистово, упав на колени перед чудными творениями живописца Паисия. Но уповал я не стенам раскрашенным, а Царю Небесному, зримо явленному во фресках, меня одарившему личным присутствием.
Да, зело искусен Паисий богомаз. Воистину, его кистью водил Дух Святой и Благодатный. Поразительно мастерство человека, жившего возле нас, вкушавшего из братского котла простую пищу, но в тоже время сумевшего столь явственно изобразить красками благую весть.
Афанасий подвел меня к северной апсиде. Смущенно открыл, мол, — вот и его, грешного, собственноручные труды. В мягком свете явились евангельские сцены: «Моление Христа в Гефсиманском саду», «Поцелуй Иуды» и «Отречение Петра». Постепенно я проникся щемящим чувством Афанасьевых фресок. Казалось, лучше и не передать одиночество Господне, его обреченность и в тоже время внутреннюю силу Христа, готовящего себя к крестным мукам, к собственному закланию. Впечатлял и апостол Петр. Здесь он казался слабым, нерешительным человеком, неспособным воспротивиться жребию, предреченному Господу. Ужасен в продажной мерзости Иуда Искариот. Все в нем отвращало: и гнусная маска лицемерия, и зримо дрожащие кисти рук, и согбенная спина, признак близкого раскаянья. Я точно находился там, в яви, словно свидетельствовал о событиях пасхальной ночи, был их молчаливым очевидцем. Потрясающая правда!
На неискушенный взгляд письмо Афанасия походило на манеру Паисия. Но стоило вникнуть, как явственно проступала разница в подходах двух живописцев. Афанасий, вероятно, пытался достичь воздушной легкости Паисия: та же удлиненность фигур, та же отстраненность. Но присутствовала некая, я бы сказал, земная, материальная сущность. Она выражалась в точной передаче движений и жестов, в расположении складок одежды, что очерчивают тела по выпукло проступаемым мышцам и суставам. Плотское начало не выпячивалось, но и не скрывалось — и в том проявлялась особая прелесть его картин. Вывод один: дарованием Афанасий отнюдь не слабей своего наставника.
Меня заинтересовало, кто, кроме Паисия, обучал Афанасия, ибо чувствовалась влияние иного учителя, быть может, более великого, чем Паисий. Оказалось весьма просто — инок по молодости лет посетил греческие и латинские киновии, где исполнил множество копий и зарисовок с различных мастеров. Так вот кто его потаенные учителя! Осмысляя изученные работы, он создал собственную неповторимую манеру письма. И нельзя сказать, что он превзошел Паисия, — нет, они, каждый по-своему, большие и разные художники. Я выразил неподдельное восхищение работами Афанасия. Он засмущался, но, как и всякий творец, весьма обрадовался моим похвалам.
Подавив конфуз, инок подступил ко мне с давно выношенным желанием. Он попросил содействия его нужде — переезду во Владимир на Клязьме к престолу Всеволода Юревича, так как был наслышан о бурном строительстве в Северо-Восточной Руси.
Он распрекрасно знал, что Всеволод Юрьевич восстановил после пожара соборный храм Успения, причем значительно видоизменив его. Храм стал пятикупольным, отличным от одноглавого собрата в Галиче, выстроенного по тому же образцу, что и ранее владимирский собор, потому как прежний князь Андрей Юрьевич переуступил искусных зодчих своему шурину Ярославу Осмомыслу. И вот настало время — не в пример прошлому облику, со всем тщанием изукрасить владимирскую святыню.
Знал Афанасий доподлинно, что Великий князь хочет поставить домовую церковь во имя святого Дмитрия, своего небесного покровителя. Ищет Всеволод градостроителей-кудесников по всей Руси и закордонным весям, испытывает он настоятельную потребность и в живописцах-богомазах, так как преумножились на севере храмы и обители, а собственных мастеров еще не хватало.
Очень бы хотел Афанасий порадеть делу Всеволода Юрьевича, только не ведал, как подступиться к тому. Да и не отпустят его на сторону иерархи Галицкие, хотя в тоже время они не сподобились позвать его для росписи богородичной церкви в Галиче, наняли разрисовывать храм греческих богомазов, будто своих не хватает.
Я проникся нуждой Афанасия, пообещал, что сведу его с боярином Андреем. Обязался в надежде, что тот соблюдет княжью выгоду. Однако не преминул добавить, что у боярина сейчас дел невпроворот, да все кляузные, не терпящие отлагательств. Инок, окрыленный моим участием, услыхав о заботах Андрея Ростиславича, из благодарности поведал мне одну великую тайну. Чему я был несказанно удивлен и обрадован.
Речь шла о заповедном тайнике князя Ярослава Осмомысла. Перед смертью старый князь не раз наезжал в монастырь, вел долгие беседы с прежним настоятелем Мефодием. Порой в том участвовали ныне покойные библиотекарь Ефрем и живописец Паисий. До самой кончины Паисий держал те разговоры в секрете. И лишь находясь на смертном одре, как самому близкому человеку (с год назад) открылся Афанасию. Я уточнил у богомаза:
— Что запрятано в схроне князя Ярослава? Тот ли это клад, о котором судачат иноки?
— И да, и нет... — задумчиво ответил живописец. — Полагаю, скорее всего, там спрятаны не злато или самоцветы.
Вот вкратце — на чем основывались его догадка:
Хранителем клада Ярослав избрал авву Мефодия, но игумену не дано знать главного: где-таки зарыт клад? Ярослав продумал все до мелочей. План местоположения тайника, нарисованный Паисием, по указке князя разодрали надвое. Одну половину доверено хранить художнику, вторую часть спрятали в библиотеке. Хитрость состояла в том, что, не совместив части плана, клада не найти. Ярослав наложил на трех старцев страшное заклятье. Они никогда, даже в помыслах своих, не приблизятся к сокровищнице. А уж о том, чтобы открыть ее расположение, и речи нет! Как сказывал Афанасию Паисий, монахи клятвенно порешили меж себя, прежде всего ради собственной безопасности, никогда не выяснять, что и как в тех описаниях.
Очутившись первым в венгерском узилище, игумен подвергся чудовищным уязвлениям плоти, но, к чести своей, не выдал Паисия и Ефрема. Так и отдал Богу душу, немилосердно терзаемый уграми. Бывалые люди сказывают, что, не зная всей правды, умирать спокойней...
Ефрему устоять было гораздо легче. Библиотекарь отмежевался от всего, притворился, что подгребли его беспричинно за компанию с игумном, в дела которого он не был посвящен. Но книжник так же подвергся несносным пыткам и вслед Мефодию принял мученическую смерть.
Живописец Паисий аресту не подвергся по той причине, что уже находился одной ногой в могиле и вскоре представился. С него и взятки гладки.
У венгров не хватило сообразительности и времени разрешить сию загадку. Слава Богу, благодаря вмешательству императора Фридриха князь Владимир с ляшским воеводой Николаем изгнали угров с Галичины.
Афанасию пришлось объяснить порыв откровенности, но он сделал еще больше:
— Коль я вздумал податься на Север, хранить при себе кусок той карты больше нет смысла, да и права не имею. План схрона нужно передать в надежные руки. Сегодня самой достойной рукой является десница Всеволода Суздальского, он Великий князь и внук кесаря(2), лишь один он ратует за сплочение Русских земель.
Редко встретишь у жителя окраинных приделов-украины столь трепетную верность русскому единству. Афанасий был молодчина.
Где точно упрятана вторая половина карты, богомаз не ведал. По его словам, особо и не интересовался. Инок руководствовался житейской мудростью: «Чем меньше знаешь, тем лучше спишь».
Но все равно на такой успех я и не смел рассчитывать. Мне сегодня отчаянно повезло, это прямая удача!
Внезапно сердце сжалось от нехороших предчувствий, получается, что Афанасий единственный человек, серьезно приобщенный к тайне клада. А если о том выведал еще кто-то? Скорее всего — так оно и есть, тем паче мне показалось, что за нашим походом в храм наблюдают чьи-то внимательные глаза.
А вдруг тот некто решит убрать последнего посвященного. Вопрос — зачем? Ну, хотя бы спрятать концы в воду — получается, жизнь изографа находится под угрозой. Никак нельзя оставлять Афанасия одного, иначе боярин никогда не простит моего упущения, да и я себе не помилую. Я поделился с богомазом возникшими опасениями. Тот заметно перетрухнул.
Мы решили немедля идти к Андрею Ростиславичу, непременно взяв самою карту. Благо, за ней далеко не ходить. Как оказалось, кусок пергамента хранился запрятанным в полости алтарной дверцы. Афанасий передал карту мне, я запихнул свиток за пазуху.
Озираясь, мы вышли из церкви. Два монаха в надвинутых камилавках(3), выскользнув из-за угла храма, пристально наблюдали за нами. Я узнал в иноках вчерашних странников, нелестно характеризуемых послушником Акимом. Мы с Афанасием понимающе переглянулись, во взоре богомаза промелькнула затаенная тревога.
Направились мы прямо в келью боярина. Однако, как назло, Ростиславич отсутствовал. Я посоветовал богомазу дожидаться меня, перепрятал свиток понадежней и подался на розыски. Нашел я Андрея Ростиславича во дворе возле настоятельских палат. Он оживленно разговаривал с мечником Филиппом, невдалеке, подбоченясь, стояли дядька Назар и оруженосец Варлам.
Я сообразил: мужи обсуждают недавнее столпотворение, учиненное черноризцами. Перебивать старших не годилось. Пришлось нарочно мозолить глаза боярину. Андрей Ростиславич, заметив мои потуги, спросил: «В чем нужда?» Я интригующе намекнул на неотложное дело. Прервав беседу, боярин выслушал мой отчет. Не скрыв ликования, Андрей Ростиславич заторопился к Афанасию.
Наконец-то я ощутил собственный вклад в общее дело. И это чувство услаждало меня...
Таинственный план представлял собой обрывок лощеного пергамента. На отбеленной поверхности примитивно изображены одиночные деревья. Извилисто прочерчена река с притоками. Вполне понятно прорисована горная гряда, указан перевал меж вершин. Помимо того, лист во многих местах помечен заковыристыми значками. Я различил крест, плотоядную рожу, подобие толи клыка, толи скалы. Как я понимал, таким образом указаны особо приметные места. К тому же некоторые участки соединялись изломанными линиями со стрелками, указателями направлений. В самом низу листа нарисована двурогая рогатина, от нее к разрыву шла жирная линия, уходящая на другую половину карты.
Андрей Ростиславич шепнул мне на ухо, что, имея даже неполный план, мы, используя знание местности охотниками, способны понять: где все-таки зарыт княжий клад.
Относительно судьбы Афанасия решение пришло быстро: художника возьмем во Владимир, нам в том никто не указ. Князю Всеволоду нужны толковые богомазы, и этим все оправдано. Радостный инок заспешил восвояси заранее собирать вапницы и кисти, увязывать их к дальнему переезду. Боярин загодя подучил его, как лучше отказать в любопытстве уж слишком дотошным особям:
— Вали на меня, с меня взятки гладки. Пусть только попробуют, я их быстро приструню!
Оставшись наедине, Андрей Ростиславич заставил меня вычертить схожий план с нарочно перепутанными приметами и расстояниями. То делалось, дабы ввести в заблуждение наших противников, пусть, мол, помыкаются, коли что. На сей случай боярин прочел назидание:
— Всякое может произойти. Твоя задача — прикинуться дурачком, выдать подделку за настоящую карту и твердо стоять на том, якобы больше ничего не ведаешь.
Мы уже понимали друг друга с полуслова. Я согласился с рассудительным суздальцем. Бывалый мечник и под пыткой тайну не выдаст, а коснись меня — есть возможность выкрутиться.

Примечание:

1. Подкрестье — центр подкупольного пространства.
2. Внук кесаря — мать Всеволода III, жена Юрия Долгорукого — Ольга (+1182), дочь или сестра византийского императора Мануила I Комнина.
3. Камилавка — головной убор, клобук, покрытый платом.


Глава 9
Где князь и владыка галицкие решают судьбы обители, а боярин Андрей поучает их

За кропотливым изготовлением подложной копии застал нас посыльный гридень. Он известил о прибытии епископа Галицкого Мануила. Надежно припрятав лукавую подделку и бесценный подлинник, расчесав бороды и оправив одежды, заспешили мы на княжий зов.
Владыка Мануил, росточком низенький, лицом невзрачный и смуглый, морщавый, подобно грецкому ореху, показался мне еще не старым. Статью он вовсе не походил на сановного иерея, оттого и клобук носил необычайно высокий, чтобы лучше выделяться. Впрочем, его властные глазки-буравчики, будто уголья, жгли собеседника, заставляли быть начеку, сознавать, с кем имеешь дело. Одет епископ в рясу с фиолетовым оттенком, чем-то схожую с сутаной латинцев. В правой руке глянцем переливались агатовые четки, левой он цепко держал массивный золоченый епископский посох. Изогнутое навершие пастырской клюки облепили блестящие камни-самоцветы, видно, цены неимоверной. Сопутствовали епископу два консисторских(1) иеромонаха, чернявые и статные, богато наряженные, пахнущие розовой водой.
Даже князь внешне преобразился к прибытию высокого гостя. На малиновую бархатную рубаху, расшитую у ворота каменьями, накинут зеленый корзно(2), прошитый золочеными шнурами, перехваченный золотой пряжкой с ликом барса. Княжью грудь украшала золотая цепь с увесистой резной гривной. На бляхе выбита галка с короной на голове — знак державного достоинства Галича. С серебряными гривнами столь же значительных размеров были и вельможные бояре Судислав и Горислав. Они, распрямив спины, словно статуи, недвижимо застыли на лавке у оконца. Я впервые познал блеск самовластного великолепия, оно ослепило меня, признаться — я почему-то оробел.
Андрей Ростиславович, получив благословение епископа, смиренно выслушал нудную тираду владыки о богомерзких иноках. Князь успел посвятить Мануила в суть событий, что существенно облегчило задачу боярина — без лишних обсуждений наметить план разумных действий.
Князь Владимир, горячась, как всегда, взялся настаивать на безотлагательном допросе богомилов, скором суде над ними и беспощадной показательной казни, преследуя цель суровой острастки неприкаянной братии. Также он потребовал смещения настоятеля Кирилла и отправки в отдаленный монастырь, причем со строжайшей епитимьей, ибо архипастырь не справился со своими обязанностями.
Владыка Мануил оказался более осмотрительным и опытным в делах подобного рода. Конечно, воля княжья... но иноков-отступников все же следует отправить под стражей в Галич. В епископальном застенке нужно провести дознание по положенной форме, в соответствие с каноническими правилами. И, уже имея полную картину преступления, отлучить еретиков от церкви, передать светским властям для вынесения приговора и его должного исполнения. Сотворив глубокомысленную мину, архиерей добавил:
— Игумен Кирилл поставлен в монастырь по недосмотру преосвященного Никифора, к моему мнению тогда не прислушались. А ведь я загодя упреждал вашу светлость, — колюче зыркнув на Владимира, епископ вздохнул, — с большой неохотой рукоположил я тогда Кирилла. Теперь же, князь, ты хочешь удалить его из обители с позором. Но лучше соблюсти правила, согласовать смещение с предстоятелем, чтобы тот не оскорбился. Хотя, если поразмыслить —митрополит не станет противиться княжеской воле, да и само отстранение уже предрешено православной традицией. Так что, Владимир Ярославич, уволь пока Кирилла от дел, отправь со мной в Галич. Я составлю надлежащую грамоту в митрополию, таким образом, окончательное решения его судьбы предоставим Киеву. В обитель поставим местоблюстителя, будь на то Божья воля, затем изберем его настоятелем или рукоположим нового, — не услышав возражений, закончил. — Ну а потом выявим среди черноризцев пособников еретикам и примерно их накажем. Тут, князь, я тебя всячески поддержу, коль нужно, подошлю знающих людей.
Доводы Мануила выглядели резонными, однако князь Владимир остался недоволен — ему хотелось скорой расправы, но он все же не стал противиться. Следом попросил слова Андрей Ростиславич:
— Князь и владыка, думаю, нам стоит проявить милосердие к авве Кириллу. Игуменствует он недавно, да и не по плечу ему столь тяжкая ноша, он больше книжник, нежели пастырь. По простительной неискушенности Кирилл проглядел вершимые в обители непотребства. Я думаю, он не ведал о них, а уж тем более не потворствовал злодеям, — выдержав паузу, напомнил. — Необходимо учесть его заслуги в составлении кодекса церковных законов, тут он незаменимый человек для церкви. Я предлагаю сразу отправить авву к Никифору — с не особо хулительной грамотой. Пусть предстоятель сам с ним разбирается. И овцы целы, и волки сыты! Да и нам не с руки заводить сутягу с киевским клевретом.
— Разумно, разумно, — нехотя поддержал епископ Мануил.
— Ладно, — уступая, молвил князь, — будь по-вашему, пускай митрополит соображает, как журить ближнего человека. Лишь бы не лез в наши дела, хватит нас опекать, мы сами с усами!
— Обитель не может остаться без наставника, — боярин Андрей опередил епископа, вопросив к Владимиру. — Здесь нужна твердая рука. Князь, кого чаешь определить игумном?
Тут почему-то взоры присутствующих обратились на меня. Сердце мое екнуло от своевольного предчувствия: «Уж не я ли уготован ими в настоятели?» Я скромно потупил взор. Губы враз пересохли. Мысли вразнобой пронеслись в голове: «Заманчивая будущность! А что, я бы, пожалуй, согласился!» — но, увы, искушение сие лишь плод моей фантазии. Опережая князя, первым высказался Мануил:
— Сыскать настоятеля не проблема... Много у нас достойных иноков, найдутся и из пресвитеров подходящие кандидатуры. Я думаю, и братия поддержит, выберет добродетельного мужа. К примеру, далеко ходить не надо, из здешних подойдет Микулица коломыйский — весьма благоразумный инок. Есть еще у меня на примете — священник Галицкий, Петром звать, настоящий кремень, пострижем в иноки, и вся недолга, — ища поддержку, иерарх устремил удавий взгляд на княжих вельмож.
Судислав остался сидеть с каменным лицом. Горислав же встрепенулся, одобрительно закивав, поддакнул:
— Достойные люди, лучших не сыскать... — и осекся, почуяв внутреннее недовольство князя.
Епископ, не заметив той перемены, с излишней самоуверенностью продолжил:
— Вот и раздумывать больше нечего. Так кого: Петра или Николая? Я считаю, сподручней Петра. Да ты, князь, знаешь его, у «Всех святых» служит. Петра протоиерея еще батюшка твой, царство ему небесное, привечал. — Мануил по-змеиному лыбился, уверенный в успехе.
Даже я, мало искушенный в подковерной галицкой возне, смекнул, что Мануил допустил оплошность, помянув Осмомысла. Князь кисло поморщился, помолчал, нагнетая нервное напряжение слушателей, и твердо изрек, как отрезал:
— Поп Петр меня не устраивает, — почесав уголки губ, растолковал. — Он совсем мне не нравится, уж слишком себе на уме, не люблю скрытных людей.
Мануил заискивающе залебезил:
— Микулицу тогда, доместика(3) монахи слушаются, — но не успел досказать, князь перебил:
— Микулу твоего я вовсе не ведаю, кто таков, что за человек? Не знаю и знать не хочу! А уважаю я тутошних старцев: Парфения и Евлогия. Правда, последний изрядно одряхлел, ну да Бог с ним. Мыслю так, пусть будет Парфений. Братия его почитает, многим он духовник, уверен, иноки согласятся с моим выбором, предпочтут Парфения.
— Помилуй, князь, — возроптал епископ, — какой из Парфения настоятель? Стар годами, да и не от этих он дел, как бы ни стало хуже?.. Как бы большую змею не пригреть, ведь он спит и видит Всеволо... — едва не сболтнув лишнего, Мануил поспешно захлопнул предательские уста.
Присутствующие понимающе переглянулись, иные для вида покачали головой, осуждая неуклюжую потугу Мануила отвергнуть суздальского ставленника. Владыка деланно закашлялся, продрав сухое горло, стал мямлить в оправдание:
— Говорят, болеет он тяжко, пожалеть его надобно...
Меня несколько озадачил выбор Владимира Ярославича. Неужто он хочет полностью стать под Всеволода Юрьевича? Вероятно, Андрей Ростиславич уже успел переговорить и подготовить князя к столь важному выбору, разумеется, без вмешательства боярина тут не обошлось.
Между тем нос и щеки князя зарделись, он еле сдерживал себя:
— Стар, но не дряхл. То, что много прожил, не беда, старый конь борозды не испортит! — разжевал епископу Владимир Ярославич. Прежде безропотно снося предубеждение владыки к Суздальскому Всеволоду, князь сегодня намеренно пошел на обострение. — И тянуть больше нечего, сегодня же и поставим Парфения. Я его выкликну, ну а ты, владыка, благословишь, — и заключил по-княжески властно. — Все, дело решенное!
Мануил втянул голову в плечи, удрученно сгорбился, лишь клобук торчал вызывающе. Приметив, как скрючило епископа, князь миролюбиво завершил:
— Успокойся, Мануиле, побереги себя, во многом я уступал, уступи разок и ты.
Архиерей мертвенно побелел, но перечить не стал, покорился Владимиру Ярославичу, не решился озлоблять правителя.
Вельможные бояре заерзали по скамье, как ужи по сковороде, верно, и им княжье решение не в жилу пришлось, ну, уж тут ничего не поделать, князь, он завсегда князь.
Владимир, подметив недовольство бояр, ехидно улыбаясь, нарочито выговорил им:
— А вы, соколики, почто молчите, отчего не рады княжьей воле? Или вам не по нраву Парфений — чай, матушки моей исповедник... Забываться стали!.. — и раскатисто рассмеялся и, вдруг прервав хохот, разом стерев с лица веселье, удрученно выговорил. — Эх вы, советчики херовы, еще сотоварищи называются, так и тяните меня в кабалу чужую, в ярмо венгерское. Ужо я вам! — погрозил пальцем совсем беззлобно, даже игриво. Наверное, князь давно смирился, как с неизбежным злом, с продажной сутью своих бояр.
Вельможи от страха посерели, молчали, как в рот воды набрали. Смерив их презрительным взором, Владимир скомандовал гридням:
— Тащите сюда Кириллу игумена, — ближний гридня недоуменно развел руки, но князь не внял. — Знаю, что захворал, а мы сейчас его подлечим. Немедля ведите!
Настоятель явился быстро, не иначе стоял за дверью. Он весь скукожился, словно дырявый мех, ступал, еле волоча ноги. Его породистая голова судорожно подрагивала, лицо было белее полотна. Ступив пред грозные очи Владимира Ярославича, авва, не раздумывая, бухнулся на колени и слезливо запричитал:
— Прости, княже, раба твоего грешного. Отдаю себя в руце твои. Помилуй, благодетель!
По-видимому, игумена успели наставить на путь истинный, велев исполнить сцену раскаянья теперь уже для епископа. Мол, хорошего и не жди, делай, что велят, а там видно будет. Кирилл не был дураком, а уж коль речь зашла о жизни и смерти, он предпочел смирение заносчивости. Умерив гордыню, сделался авва сир и наг.
— Встань, отче, стыдно колени протирать, ты ведь не смерд, а иеромонах, — повелел Владимир. — Признаюсь, я весьма недоволен тобой, подвел ты меня, игумен. Всех нас, — взмахом руки очертил присутствующих, — обескуражил! Ну да ладно, как говорится, повинную голову меч не сечет. Поедешь под стражей в Киев. Благодари боярина Андрея, он за тебя поручился. Велю ему погуторить с тобой по-свойски, — как бы ни видя протестного жеста епископа Мануила, дополнил. — Андрей Ростиславич, потом мне доложишь... И боле тебя, Кирилла, не хочу видеть, не желаю! Уведите его, отроки, с глаз долой.
Вторично растоптанный настоятель дернулся облобызать монаршую ручку. Но Владимир, как от зачумленного отдернул десницу и упрямым кивком выпроводил игумена вон. Обождав, пока уйдет опозоренный Кирилл, князь ехидно-ласково молвил епископу:
— Владыка, не утруждай себя, что за надобность тиранить слабого человека, он и так полные штаны наложил. Ты, святой отец, лучше пораскинь мозгами: все ли благополучно в твоей епархии... Не свила ли еще где гнезда ересь паскудная? Вся ли паства твоя благоверна?.. Смотри, преосвященство, не дай маху, не прозевай заразу, — и уже вкрадчиво, со зловещим намеком добавил. — Тогда никто не простит!
Мануил со злостью надулся и закряхтел в ответ. Остальные присутствующие, не исключая и нас с боярином, потупив головы, затаили дыхание. Все прекрасно понимали, как не слаб князь Владимир, но он заимел козырь, дающий право карать без всякой проволочки. И возразить-то нечего — Божье дело...
Обойденный в своих надеждах епископ, сославшись на недомогание, поспешно покинул гридницу. Вельможные бояре, не сговариваясь, вышли проводить разобиженного владыку.
— Волки, чисто волки! — выговорил князь им в след. — Вот дал Господь наперсников, продадут за грош, продадут и не подавятся. Эх, жаль, Ростиславич, — нет у меня верных товарищей. Тебя бы, братец, переманить к себе, да знаю, не пойдешь. Оно и Всеволод не отпустит, — и усмехнулся горько. — Разве же плюнуть на все, отправиться с тобой к Великому князю, да и отпросить тебя у него?..
Андрей Ростиславич, не зная, как воспринять слова князя, недоуменно пожал плечами. Что тут скажешь... Насколько я знал, лицемерить боярин не приучен. Князь же, не стесняясь меня, совсем загорился и с болью произнес:
— Пропаду я, сгину в этом волчьем логове. Не дадут спокойного житья, как пить дать, истерзают злодеи, как отца, как и деда — изведут. У них одна забота, боярин, собственная мошна, для них любой князь что лишний рот. Хотят сами по себе властвовать. — Владимир Ярославич, охватив голову руками, тяжко вздохнул. — Как мне подрубить бесово семя? Повязал бы в один узел и утопил! Да нельзя, сил нет, опереться не на кого. Все продажны, все ждут моей погибели. Али я не прав, боярин? Ну, скажи, что я заблуждаюсь, скажи!..
Андрей Ростиславич благоразумно молчал. Самое лучшее в том положение — не перечить, ждать и молчать. Князь Владимир и не нуждался в ответе, ему хотелось выговориться, и он нашел благодарных слушателей:
— Что, нечего сказать? Я знаю. Редкий из князей доволен боярством. Нечего далеко ходить за примером, хотя бы взять ваш — суздальский удел. Андрея Юрьевича кто порешил? — И сам ответил, — первые бояре, знатные воеводы: Жирославич, Дысячиц, Кучка. Они Киев и Новгород на меч брали, но они же и Петра-зятя подучили, они и Амбалу-то(4) тесак в руку вложили. А другого дядю, Глеба Юрьевича(5), кто в Киеве ядом отравил? Опять же бояре, змеюки подколодные! А Михайла(6) и Всеволода — кто на отчий стол не допускал? Опять же Лука Жирославич, опять те же бояре ростовские и суздальские. Одна беда от бояр! Вот и крутишься, как уж на сковороде...
Думаю, спасение в одном, нужно сделать, как у басурман. Там царь — помазанник Божий, все в его воле ходят. Чуть что, любому башку рубит! Вот власть так власть! Не то что у нас на Руси — одна насмешка.
Воцарилось тягостное молчание. Наконец Владимир очнулся, словно от забытья:
— Ну, будет, — поплакался... Андрей Ростиславич, иди поговори с игуменом, поспрошай по нашему делу. А инок-то твой смекалистый, — и взглянул в мою сторону (я насторожился), — хоть его-то отдашь?
У меня сердце ушло в пятки: «Еще чего не хватало... Я не согласен!»
— Ладно, парень, шучу я, — увидав испуг в моих глазах, князь отрешенно махнул рукой. — Мне и осталось-то только шутить...

Примечание:

1. Консисторских — от слова консистория (епархиальная канцелярия).
2. Корзно — накидной плащ.
3. Доместик — регент хора в православной церкви.
4. Амбал — тиун, родом яс (осетин), один из заговорщиков — убийца князя Андрея Боголюбского.
5. Глеб Юрьевич — кн. Глеб Юрьевич (+1171), сын Юрия Долгорукого, кн. Переяславский (1155-1169), вел. кн. Киевский (1169,1170-1171)
6. Михайла — кн. Михаил Юрьевич (1134-1176), сын Юрия Долгорукого, кн. Переяславский, вел. кн. Киевский (1174), вел. кн. Владимиро-Суздальский (1174-1176).


Глава 10
Где несчастный игумен Кирилл откровенничает, не умаляя собственной вины

Оставшись наедине с боярином Андреем, я не замедлил спросить — почему он смолчал об имевшейся у нас карте Осмомысла.
— Василий, — боярин немного помедлил, — мне кажется, не стоит опережать событий. Не нужно вовлекать в круг посвященных новых людей, пусть даже и князя. Мы и так мало что знаем. Я опасаюсь, как бы нас не опередили. Владимир Ярославич рассчитывает на сказочный куш, узнав о карте, обязательно спровадит нас куда-нибудь подальше. Я же уверен, он не добьется ничего путного, только испортит обедню.
Я согласился с доводами Андрея Ростиславича. Князь Владимир слишком нетерпелив и зачастую безрассуден. Бояре, помощники его — старые выжиги, с ними каши не сваришь. Да и как знать, не от их ли рук погиб библиотекарь, не они ли взбунтовали иноков? Разумеется, я вкратце поведал боярину о подозрительной беседе вельмож Судислава и Горислава. Ростиславич воспринял сообщение безучастно, наверняка знал неприязнь бояр к князю, ведал пружины исконной вражды, недоступные моему разумению. Единственное он попросил — быть настороже с княжими людьми, никому не доверяться, какой бы лисой не прикидывались.
Набравшись смелости, я справился у боярина: состоялась ли у него встреча с духовником Парфением. Получив утвердительный ответ, поинтересовался: не потому ли они с князем высказались за избрание старца игуменом. Ростиславич подтвердил мою догадку. Жаль, конечно, но он не удостоил меня сути той беседы. Сообразив, что притязаю не по чину, я прервал любопытство.
Переход в келью настоятеля Кирилла был недолог. Игумен зримо приободрился, воспрянул духом. Искренне поблагодарив Андрея Ростиславича за проявленное участие, авва изъявил готовность удовлетворить пытливость боярина.
Андрей Ростиславич подступил откуда-то сбоку, для начала его заинтересовал епископ Мануил. Игумен охотно поделился сведениями о жизни и притязаниях Галицкого владыки.
Мануил, понтийский грек из Херсонеса, выходец из крепкого купеческого рода. Неведомо, как случилось, но еще отроком он оказался в метрополии и принял монашество. До тридцати лет обретался в патриарших обителях, чудом вошел в случай и оказался при митрополите Никифоре, поставленном в Киев.
Поначалу Мануил подвизался в Андреевском монастыре, углядывал за тамошним Симеоном(1). Потом надзирал за Мефодием(2) в Выдубицах. После смерти Печерского архимандрита Поликарпа(3), случившейся 24 июля (в день святых мучеников Бориса и Глеба) в году 1183 от рождества Христова, Мануила в числе немногих прочили в восприемники настоятеля. Но избран был протоиерей Василий с Щековицы, которого возжелала сама братия. Недовольному же митрополиту в присутствии двух епископов пришлось постричь того попа в монахи.
На следующий год судьба опять была немилостива к Мануилу. Его покровители рассчитывали поставить гречина епископом в Ростов, сказывают, за Мануила сулили большие деньги, но усилием Всеволода Юрьевича владыкой ростовским стал Лука, игумен Спаса на Берестове(4).
Однако и Мануил не остался без прокорма, вскоре получил посох Галицкого владыки. Правда, ходила сплетня, что ловкого купчика опекают высокие цареградские радетели, чуть ли не сам логофет(5). Митрополит Никифор в пылу откровения признался как-то Кириллу, что не любил Мануила, считая того патриаршим соглядатаем и доносчиком.
Чего не отнять у Мануила, так того, что он тонкий угодник. Во времена недавней смуты, охватившей Галич, умел потрафить и Святославу Киевскому, и Рюрику(6) Смоленскому. Одного только не мог понять авва Кирилл, что все-таки связывало владыку с венграми? Грек нашел с ними общий язык, ловко обделывает с уграми неблаговидные делишки. Непонятно только, как греческий архиерей мог подружиться с ярыми приверженцами латинского исповедания. (Забегая вперед, поясню, что ромеи искали в венграх союзника против императора Фридриха, ибо опасались крестоносцев, полагавших идти через коронные земли Византии, разоряя их).
Насчет Мануила по секрету шептались, якобы приложил он руку к расправе над игуменом Мефодием и Ефремом-библиотекарем. Но ему не удалось подмять под себя сию обитель, стараниями Василия Печерского, главного недруга Мануила, при прямом участии Рюрика Ростиславича в монастырь поставили Кирилла. То была сложная, многоходовая интрига, но она удалась. Однако теперь Кириллу приходится пожинать причуду киевских доброхотов.
Речь аввы на многое открыла глаза, Откуда бы нам знать эти обстоятельства? Выходило, что настоятель наш союзник — пусть не прямой, окольный, но, так или иначе, мы в выигрыше. Боярин не прогадал, по наитию вступясь за Кирилла.
Далее игумен рассказал о собственной жизни. Родом он киевский, бастард знаменитого боярина. Мать чуть помнит, малым ребенком его увезли в глухую вотчину под пригляд равнодушных мамок. Затем голодное послушническое отрочество, постриг. Прошел он немало обителей, пока не оказался в Михайловом монастыре, где и прижился.
Кирилл сызмальства приохотился к книжному чтению, войдя в возраст, занялся ученым трудом. В Выдубицах познакомился с мастаками церковного права и много преуспел в том. Дважды выезжал в Царьград, бывал на Афоне, посетил Антиохию, Иерусалим. Целый год трудился при летнем патриаршем дворе в Никее, в огромном тамошнем скриптории. Изучал греческую и римскую юриспруденцию, приложил руку к комментариям Номоканона.
Затем опять Михайлова обитель. Завязалась дружба с видными киевскими книжниками: Кузьмой Киянином, архимандритом Поликарпом, игуменом Мефодием. Удостоившись отличия митрополита Никофора, Кирилл целых пять лет корпел в Златоверхой Софии, правя многочисленные тома «Пространной правды»(7), и так свыкся с той работой, что о лучшем уделе и не мог помышлять.
Полгода назад срочно понадобилось отыскать игумена в Галицкую землю, под руку подвернулся Кирилл. Его уговорили, пообещав долго не задерживать, годика на два, вдобавок ловко обольстили, якобы в тиши дальней киновии, располагающей редким книжным собранием, весьма удобно предаться любимому делу. Так он оказался на Галичине.
Теперь же он немилосердно казнил себя за допущенную опрометчивость: «Ах, какой дурень?.. Ах, какой глупец, надо же, поддался увещеваниям, порушил мирную и покойную жизнь...»
Повздыхав, Кирилл разговорился о князе Владимире Ярославиче и ближнем круге правителя. Сам Владимир являлся игрушкой в руках судьбы. Но он сделал правильный выбор, доверился Всеволоду Суздальскому, не став прихлебателем тестя Святослава Киевского, отца давно умершей законной жены Болеславы.
Боярское окружение князя чрезвычайно неоднородно, стороннему человеку в нем не разобраться. Самое простое, так это вычленить группы бояр по пристрастию внешним силам, довлеющим на княжество.
Прежде всего — венгерская партия. Мадьяры дозволили ее поборникам, правда, на короткий срок, ощутить себя безраздельными хозяевами края. Ярым приверженцем угров является вельможа Горислав. Непонятно только, с каким умыслом князь Владимир приблизил его.
Вторая боярская свора тяготеет к Святославу Всеволодичу Киевскому. Там подвизался боярин Судислав. Эти две стаи связаны тесными узами и пособляют друг дружке.
Третья группа — сторонники Рюрика Ростиславича Смоленского. В свое время они поддержали Олега Настасьича, которому по духовной Осмомысла завещан Галич. Потом, когда Олег ослаб, переметнулись к Роману Волынскому. Но их подлинным хозяином был и остается Рюрик Смоленский — соправитель и соперник Святослава Киевского.
Четвертую партию составляют заметно поредевшие сторонники Всеволода Суздальского, к ним примыкают немногочисленные друзья Олеговичей Черниговских. Но нужно отметить, что суздальцы дружат со смоленцами, ради противовеса первым двум группировкам.
Помимо бояр, огромное воздействие на Владимира Ярославича оказывают его воеводы, мечники и особенно те из них, кто изгойствовал вместе с ним. Но княжьи мужи бедны, вне городских стен у них нет влияния.
Нельзя сбрасывать со счетов и сам Галицкий посад. Основная часть градского люда стоит за полную самостийность города и княжества. Как правило — они подлинные сторонники князя Владимира.
Чрезвычайно сильны иудеи-рахдониты(8), имеющие налаженные связи по всему миру. Нельзя забывать и осевших в городе половцев — их оплот концы Черного Клобука. Кроме того, в городе издавна существует дружная колония армян-каменотесов. Естественно, все эти сплоченные меньшинства оказывают существенное влияние на жизнь княжества.
Вот приблизительно каков расклад сил в Галицком уделе на сегодняшний день.
Дальнейший разговор посвятили делам монастырским. Обитель, как и Галич, подвержена междоусобным распрям. Иноки разделены по тем же признакам, что и бояре.
Венгерских прихлебателей совокупно с киевскими возглавлял доместик Николай, тот самый Микулица, которого епископ Мануил прочит в игумены. Свора та не очень большая, но суматошная и крикливая, в основном из пришлых иноков, большинство из поднепровских степей. Черноризцы мелкие, малопочтенные. Андрей Ростиславич поинтересовался рыжим басистым бунтарем. То был правая рука Микулицы, псаломщик Викула, известный выпивоха и пакостник. Вот такие горлопаны нашли поддержку у владыки Мануила.
Вокруг келаря Поликарпа, прибившегося к обители в краткое княжения Романа Мстиславича(9), сошлись монахи с Волыни. Но их совсем мало.
Самая многочисленная группировка коренные галичане, люди небогатые, потерпевшие от бояр и тиунов. Духовниками себе они предпочли иеромонахов Евлогия и Парфения. Евлогий, тот совсем оглох и ослеп. Парфений же, напротив, весьма бодр и деятелен. Старцы ярые поборники Всеволода Суздальского, за что и преследовались прежней властью — обладая заслуженным уважением, они воспитали свою паству почитателями Великого князя.
Монастырская верхушка: переписчики, рубрикаторы, изографы в основе своей галичане держатся своих земляков, а значит, Парфения.
Есть иноки, что живут на особицу. В их число входят настоящие перлы любомудрия и просвещенности, таковы Аполлинарий, Феофил, Даниил. Знаменит живописец Афанасий, такого художника надо еще поискать по Руси. Покойный библиотекарь Захария, как и ключарь Ефрем, также не примыкали к группировкам, были сами по себе.
О прочих черноризцах, мелких сошках, что ожидают подачек от сильных мира сего, и говорить нечего.
По поводу смерти отца Захарии авва Кирилл, к своему прискорбию, ничего стоящего сообщить не мог. Своей необъясненной загадочностью она ошеломила и выбила настоятеля из колеи.
Почему Кирилл назначил его библиотекарем? Разумеется, игумен видел, что Захария не чета молодым скрипторным сидельцам. Да и для меня в порядке вещей, что глубоко книжный человек обязан продвигать людей себе подобных. Игумен, как говорится, на собственной шкуре испытал: нет ничего хуже, чем делить ученые труды с обязанностями управленца, посему нуждался в деятельном помощнике. Захария же, проявив немалую сметливость и оборотистость, оказался бескорыстным и усердным работником, к тому же довольно образованным и начитанным. Следует отметить, что Захария действительно оказал неоценимое содействие ученым трудам настоятеля. Исколесив полкняжества вдоль и поперек, перелопатив монастырские и церковные собранья, он принес в обитель кучу полезных книг. Вдобавок к основным трудам инок выучил, что совсем непросто, иноземные языки — умел изъясняться и писать по-гречески, отчасти по-латински, совершенствовал навыки в немецком. Лучшего библиотекаря не сыскать.
Правда, старожилы требовали поставить главным в хранилище Аполлинария или Феофила. Никто не говорит, иноки весьма достойные, но они почтенны возрастом, малоподвижны, предрасположены к уединению и покою. Удел же библиотекаря — быстрые ноги, нужно быть скорым на подъем, тут не посидишь! Кроме того, Кирилл полагал, что молодой инок будет более послушным и покладистым, нежели иеромонахи, закоснелые и своенравные. Таким образом, избрание Захарии виделось Кириллу более естественным и разумным.
Игумен — вот наивная душа, даже не подозревал о мелочной накопительской натуре библиотекаря. Андрей Ростиславич не преминул растолковать настоятелю то упущение, ввергнув авву в настоящее уныние.
А уж весть о причастности Захарии к богомильским радениям окончательно удручила Кирилла. Он не желал верить услышанному, предполагал, что это либо неумная напраслина, либо намеренно подстроенный заговор. Со слов игумена, Захария, наоборот, ратовал за чистоту православия, за искоренение любой ереси даже в зародыше своем.
По поводу богопротивных книг в келье библиотекаря игумен привел оправдания, сам толком не веруя в них:
— Так сие совсем не трудно понять — всякий истинный книжник стремится познать тайны мирозданья. Порой ученый прибегает к сочинениям запретным, но внимает им критически. Почерпывает в них лишь очевидные сведения, отнюдь не разделяя воззрений магов и еретиков, — такова смутная позиция Кирилла.
Впрочем, теперь уж ничего не исправить. Плох ли, хорош ли Захария, так ли уж это важно? Убит человек, и его убийца должен понести наказание — тут наше мнение было единым.
Не менее сильно потрясло настоятеля павшее как снег на голову известие о сборищах иноков богомилов. И то, что в их главе тот, на которого игумен всегда полагался — ключарь Ефрем. Честный радетель монастырского добра, отменно характеризуемый из Овруча. Как могли подложить такую свинью? Разум игумена отказывался воспринять свалившийся позор, игумен страдал:
— Уж лучше быть убитым вместо Захарии, чем такой срам... Зачем я еще жив?..
Никогда Кирилл не стремился владычествовать над ближними, то не его стезя. Не обладал он излишним самолюбием, как и не имел опыта руководства людьми, что и привело к плачевному концу.
Да, наверное, Господь правильно ссудил. Ибо нет прощения халатному пастырю, поощрившего паству на омерзительный грех.
Кирилл повторил давешнее намерение — принять в Киеве самую жестокую, какую ни есть, епитимью. Он в отчаянье высказал мысль — изуверски покарать себя, что было уже против правил. Благо, он сам то осознал.
И, потеряв смысл жизни, кручинясь о печальном уделе, беспомощно заплакал игумен Кирилл. Рыдал молча, одними слезами.
И стало мне жаль неумелого пастыря. Андрей Ростиславич, как мог, тщился обуздать горе черноризца, но тот был безутешен. О чем разговаривать с раздавленным человеком? Ему до себя дела нет, а слушать других сверх всяких сил. И мы оставили авву Кирилла наедине с кручиной, наедине с самим собой.
Андрей Ростиславич предусмотрительно обязал каких-то черноризцев приглядеть за игуменом, шепнул мне на ухо скороговоркой:
— Кабы чего с ним не вышло, не хочу брать грех на душу. По утру оправим его в Киев, а там, как Бог даст...

Примечание:

1. Симеон — настоятель Андреевского монастыря в Киеве (род. 1169).
2. Мефодий — настоятель Михайлово-Выдубицкого монастыря в Киеве (2-я пол. XII в.).
3. Поликарп — архимандрит (1164- 1183) Печерского монастыря в Киеве.
4. Спас на Берестове — киевский монастырь, во 2-я пол. XII в. представлял интересы
суздальцев в Киеве.
5. Логофет — логофет дрома, имперский канцлер Византии, министр иностранных дел.
6. Рюрик — Рюрик Ростиславич Смоленский (1140-1212), кн Белгородский, кн. Смоленский, кн. Овручский, вел. кн. Киевский (1173, 1180-1181, 1194-с перерывами до 1210).
7. «Пространная правда» — «Русская Правда»(полный список), древнейший памятник русского права, кодификация завершена в конце XII в.
8. Рахдониты — оптовые еврейские торговцы.
9. Роман Мстиславич — Роман Мстиславич Великий (1151-1205), кн. Владимиро-Волынский, кн. Галицкий (1197-1199), кн. Галицко-Волынский (1199-1205).


Глава 11
В которой старца Парфения, стараниями князя Владимира, возводят в игумены обители

Храм гудел, будто растревоженный улей. Помимо монахов, послушников и княжих людей к службе явились тиуны и многочисленная челядь. Всем занятно поглядеть, как возводится в высокий сан новый игумен. В самом деле, церемония неповторимая, она совершенно выходит за рамки размеренной монашеской жизни, и не явиться на нее — скудоумию подобно. Открывается чистая страница истории обители, происходит приобщение к живительным истокам, памятное на всю жизнь. Когда еще увидишь такое? Оттого черноризцы, а особенно юные послушники, возбуждены до крайности. Да и гостям недозволительно пропустить редкое торжество, вослед инокам, и они испытывают нервическое оживление и подъем. Кажется, сам воздух в церкви исполнен напряженного трепета, ровно перед грозой, насыщен судорожной мощью. Стиснутые ее токами люди точно околдованы, они превратились в стадо «баранов», алчущих лишь одного — зрелища. Натуга толпы поминутно нарастает, порой кусками прорывается наружу. То тут, то там вскипают ожесточенные споры и пререкания. Чернецы никак не могут постичь и принять всполошившее их известие — смену настоятеля.
Окинув взором возбужденную братию, я попутно отметил, что монахи и тут сгруппировались сообразно своим воззрениям.
Огибая полукружьем амвон, ликующим монолитом стояли сторонники старца Парфения. Они составляли заметное большинство.
Обращала на себя внимание группа запальчивых черноризцев, обступавших псаломщика Викулу. Его густой рыкающий бас покрывал их разлаженные возгласы. Рядом с рыжим выделялся худобой и высоким ростом пожилой монах с бледным лицом. Я догадался, что вижу пресловутого доместика Микулицу — ставленника Мануилова, потерпевшего сегодня урон. Нитевидные губы кантора язвительно кривились, выплевывая угрозы и проклятья приверженцам Парфения.
На отшибе в сторонке, тихо переговариваясь, стояли чуждые мне скрипторные иноки: Аполлинарий, Феофил и Даниил.
Табунилось еще несколько кучек взволнованных черноризцев, правда, не столь враждебно настроенных, как люди доместика.
Промеж иноков сновали великовозрастные послушники, увертываясь от подзатыльников, они так и норовили пробраться поближе к амвону. Совершенных же малюток, словно наседки цыплят, опекали наставники. Сбив неразумную малышню в кучу, они удерживали ее в правом приделе. Длинный полутемный притвор заполнил серый работный люд. По журавлиному вытягивая шеи, чернь тщилась не прозевать прибытия мирских и церковных вельмож. Но и в той скученной толпе то и дело происходили склоки и перебранки.
Но вот народ раздался в стороны, высвобождая место для прохода. Чрез распахнутые врата в храмовую сень ступили долгожданные властители. Первым с каменным лицом, лишенным всяких чувств, шел князь Владимир Ярославич. Именно таким отрешенным и бесстрастным истуканом должен выглядеть в представлении простецов верховный вершитель их судеб.
За правителем, переваливаясь на коротеньких ножках, ковылял владыка галицкий Мануил. Порозовевшая мордашка архиерея излучала кротость и благость, точно мысли его пребывали в заоблачных эмпиреях. В возникшем безмолвии золоченый посох епископа звучно и размеренно отстукивал каждый шаг иерарха.
Чуть отстав, по одному цепочкой прошествовали остальные сильные мира сего. Выставив живот, заносчиво озираясь, грузно ступал разряженный Горислав. Его тщился нагнать не менее нарядный Судислав, но все как-то отставал.
Потом с глубокомысленным, не к месту лицом прошел Андрей Ростиславич. Для такого случая он навесил на грудь серебряную гривну со львом. Боярина Андрея сопроводил завороженный вздох толпы, донесся чей-то назидательный шепот, разъясняя невежам, что за персона такая проследовала.
Следом за Ростиславичем, держа прямую спину, невозмутимо вышагивал Парфений. Духовник, раскланиваясь направо и налево, щедро одаривая зевак умиленными улыбками.
В отдалении за главными фигурами плотной шеренгой топали статные иеромонахи из свиты епископа и незнакомый мне мясистый раскрасневшийся пресвитер. «Не Галицкий ли поп Петр?», — подумал я. Красовался в парадном облачении княжий мечник Филипп, прошли еще какие-то видные мужи. До неприличия отстав, замыкал шествие немощный старец Евлогий.
Разномастная свита, несуразно потолкавшись, выбрав места, полукругом разместилась по бокам амвона лицом к братии. Настала полная тишина. Слышно было даже потрескивание свечей и поскрипывание паникадила. Князь Владимир Ярославич, неспешно огладив бороду, молвил сухим, надтреснутым голосом:
— Владыка и братия! Я призвал вас под кров Божьего храма, чтобы объявить обители другого, лучшего отца-настоятеля, — выдержав паузу, князь продолжил на повышенном тоне. — Монастырь сей известен православному миру ученостью, добронравием и скромностью иноков. Книжное дело и живописное мастерство, а также прочие искусства, обильно проросшие тут, являют образец не только галицким киновиям, но многоценны и остальному православию.
Устав от возвышенных слов, переведя дух, Владимир со скорбью возгласил:
— Но кознями сатаны и прислужников его — малая частица братии, слабая духом и верой, впала в смрад греха и кощунства. — Князь замолчал, пристально вгляделся в обомлевших иноков.
Но еще не до всех черноризцев дошла суть выдвинутых обвинений. Раздались недоуменные одиночные возгласы: «Какой грех? Кто впал?» Затем недоумение толпы перешло в дерзкий протестный гул. Желваки заиграли на скулах Владимира Ярославича, он поднял руку, призвав к вниманию:
— В чем проявился тот грех? Я полагаю, всякий из вас, преступив заповеди Господни, ведает свое отступничество, свою мерзость. Всяк, творящий постыдное, злобное, гнусное, знает о своей пакости. Но не тех грешников я обвиняю. Они понесут возмездие и без моего вмешательства: и здесь, на земле, а опосля смерти, на том свете. Адские муки уготованы за грехи их...
Я обращаюсь не только к смиренным инокам, живущим по Божеской правде, чтящих заповеди и закон. Ко всем Вам мое слово:
Сегодня все вы, и праведники, и грешники, до пят изгажены непотребством и подлостью лживых сотоварищей, богомерзкие дела которых легли черным пятном на всю обитель. Что за мерзкие дела, спросите? — князь рванул ворот рубахи. — Скажу прямо: в обители сплела гнездо богомильская ересь. Иноки христопродавцы, впав в духовную смуту, погрязли в идолопоклонстве и волховстве, потонули в чернокнижье и чародействе. Они, предав веру отцов, всячески поносили православие, хулили Христа и Матерь Его. И в то же время прославляли Дьявола и легион бесовский, — Владимир Ярославич воздел вверх руку. — Да не будет иудам прощения до скончания века! Возмездие Господне да настигнет еретиков... А до того я своей властью покараю злодеев за мерзкие дела и худой язык, — Владимир, испытав прилив красноречия, нарочито закашлялся. Пауза была нужна, чтобы оценить воздействие угроз на слушателей.
Опять возник гуд, саднящий душу, но он уже явно замешан на страхе. Люди испуганно присмирели. Князь, круто поведя плечами, опять громогласно подступил к толпе:
— Я и владыка Галицкий Мануил постановили сложить с иеромонаха Кирилла игуменский сан. Бывший настоятель Кирилл по нерадению своему не разгромил богомильский вертеп, каленым железом не выжег чинимый блуд, не скосил сорную траву в обители. А призван был клятвой богоданной охранять чистоту места святого. Но вверенному стаду не пришелся он пастырем грозным и справедливым, пастухом с оком недреманным. Проказа завелась в обители по преступному попущению игумена. Наделенный огромной властью, он не смог ею распорядиться. Не умел или не хотел?.. А обязан был неустанно печься о благе обители, о чести ее достойной. Поэтому грех на нем тяжкий. И пусть Бог будит ему судия! Мы же, повторяю, отрешаем Кирилла от обители! Пусть идет, откуда пришел. Пускай стыд гложет его! Пусть оставшиеся дни его пройдут в покаянии. Я правильно говорю, братия?..
Толпа, пристыженная укоризной, одобрительно, с пониманием заверещала, сплачиваясь в негодующем порыве: «Верно кажешь, княже! По совести судишь! Справедливо творишь...»
— Так быть по сему! — с облегчением заключил Владимир Ярославич. Повременив самую малость, набрал побольше воздуху в легкие, на одном дыхании отчеканил. — Я даю славной обители нового пастыря, человека вам известного. Он лучше всех знает нужды киновии, ибо умудрен возрастом и честен помыслами. Но и ваши прегрешения ему известны... Только ему под силу навести достойный святого места порядок, разумеется, с моей и Божьей помощью. Он вернет обители доброе имя. Поведет вас к жизни чистой и праведной во имя Господа, святых угодников и церкви православной. Называю имя игумена вашего...
Все стоящие в храме в едином порыве задержали дыхание, вот оно — откровение...
— То старец Парфений! Он мой избранник, — князь подошел к иеромонаху, простер десницу и опять, воззвал к братии. — Обращаюсь к вам иноки — люб ли вам Парфений? Нужен ли?.. Рады ли вы ему?
Старец едва прикоснулся к княжьей длани, выступил вперед и чинно, на три стороны, раскланялся собранию.
— Так рады вы ему, братия? — настойчиво вопросил Владимир Ярославич.
Но слова князя уже потонули в возгласах одобрения и поддержки, лавиной катившим на амвон. Особенно усердствовали ближние ряды иноков, ликованию не было предела. Воистину, исполнилось их давнее желание, наконец у кормила обители встанет любимый наставник.
Совсем по-другому восприняли княжью волю приверженцы Микулицы. Они бесстыдно возроптали, тщась что-то доказать. Но их злобные возгласы заглушила радость большинства братии.
Дальше — больше, сторонники Парфения взялись дружно оттеснять недовольных к выходу из храма, те упорно противились. Стычки могли перейти в настоящую драку, следовало утихомирить драчунов, тут уж вмешалась княжьи отроки. Действуя достаточно жестко, гридни ловко расчленили скопище обиженных черноризцев, троих (слишком рьяных), заломив руки и согнув спины в три погибели, вывели вон. Мало-помалу обозленные чернецы подчинились. И лишь после того князь Владимир Ярославич произнес приподнято и с расстановкой:
— Вижу, иноки, большинство поддержало меня, очень я рад. Но слышу и глас недовольных... Братия, знайте, игумен ставится не по прихоти и охоте черноризцев, а токмо для блага всей братии. Любая власть — от Бога! И царь, и князь тоже от Бога... Воля моя не досужая блажь. Я по-отечески пекусь о благополучие обители. Сегодня только авва Парфений в силе восстановить обитель из духовных руин, объединить вас и просветить заблудшие души. Он единственный, на кого я могу положиться...
Думаю, рано или поздно и остальные осознают правильность моего выбора. Братия, я призываю вас сплотиться, не дать духу розни и вражды расшатать иноческое единство. Монашеский удел состоит не в поиске кумиров и вождей, а в скромном служении, в строгом исполнении Христовых заповедей. Не гневите Отца Небесного спесивым ристанием. Будьте праведны, и благодать Божья не отступится от вас.
Князь умаялся говорить, язык его стал заплетаться. Он, ища поддержки, оглянулся на Андрея Ростиславича, тот одобрительно кивнул головой, давая понять, что пора закругляться. Владимир Ярославич, собрав остатки растраченных сил, дал последние наставления:
— В согласии с выбором братии, в точности уставу — настоятелем обители определен иеромонах Парфений. Да будет так и не иначе! Любите и почитайте своего игумена, ибо он отец вам... С сего дня да пребудете в полной его воле, — и, сменив призывный тон на пригласительный, обратился к епископу. — А теперь, согласно канону древнеотеческому, слово передаю владыке Мануилу. Пусть рукоположит он Парфения в игумены. Вручит авве посох пастырский — знак обретенного им духовного сана. Я все сказал... Аминь! — князь неуклюже поклонился и, посторонясь, уступил место архиерею.
Мануил, с деланным достоинством скрывая досаду, витиевато пропел хвалу мудрости Владимира Ярославича. Умиляясь выбором князя, скороговоркой перечислил человеческие достоинства новоявленного игумена и, не мешкая, приступил к благодарственному молебну.
Поначалу в несогласованных действиях иереев и причта проступила скороспешность и неподготовленность свершаемого обряда. Но с Божьей помощью служение постепенно вошло в размеренное русло. Наполняясь уготованной значимости, литургия, наконец, возымела надлежащую торжественность и красочную парадность. Монахи угомонились, самозабвенно пели псалмы, молились истово, добросовестно творили поклоны.
И уже ни что не говорило о недавней буре в стенах храма, о нужде и недовольстве одних, радости других. Все стало на свои, заповеданные Господом места.


Глава 12
Где богомилы колодники по мере своих сил просвещают боярина Андрея и инока Василия

Суматошный день подходил к концу. Но мы еще не успели опросить иноков колодников. Что ни говори, предстояла нелегкая задача. В порубь посажено семеро монахов, сразу не упомнишь, как кого зовут. Семь особей, семь характеров, каждому определена собственная жизненная стезя — она-то и диктует поступки, определяет поведение в разных житейских ситуациях.
По пути к дальней северо-восточной башне, в подвале которой устроено узилище, Андрей Ростиславич высказал любопытные суждения по поводу кончины Захарии:
— Ты, Василий, наверняка знаешь, что зачастую убийство творится ради сокрытия другого, имевшего место преступления. Устраняется свидетель оного. Расправа становится неизбежной, если убийцу пугают доносом. Бывает, корыстный очевидец домогается до преступника, использует угрозу собственных показаний как козырь. И нет тогда иного пути, дабы укротить «иуду».
Не исключено, что Захария располагал порочащими сведениями, их оглашение ставило убийцу под удар. Скажем, инок мог поведать настоятелю о тайных мессах, еретикам бы пришлось туго. Но до времени библиотекарь молчал, искал выгоду, торговался. В этом случае под подозрением оказываются богомилы, и больше всех — ключарь Ефрем, будучи главой секты, он терял все.
Но, возможно, Захария имел веские улики против другого. Кто тот человек — остается гадать? Надеюсь, узники помогут нам выяснить потаенные связи библиотекаря. Как правило, люди выдают менее значимое в их глазах, — раскроет секрет собрата, лишь бы отвести удар от себя самого. Коль книжник якшался с ними, то мог запросто проболтаться, ибо общая тайна развязывает языки.
Очень может быть, что библиотекарь выведал не о тяжком проступке, а, скажем, о замышляемом заговоре или ином преступном умысле, естественно, за то и поплатился.
Кроме того, я убежден, хранитель не был беззащитной овечкой, человек с его опытом непременно сильная личность и, как правило, бестия. Определенно, Захария вел лукавую игру, сулящую барыш, но где-то просчитался, сполна не оценив опасности, или кому-то слишком доверился — его обнадежили, а затем предали.
Кругом одни загадки... Знал ли Захария тайну клада Ярослава, догадывался ли об усиленных поисках сокровищ, имелись ли соучастники у библиотекаря, кто его друг, а кто враг, чего вообще-то хотел Захария?
Есть надежда, что поставленные вопросы разрешат корпящие в поруби черноризцы. А что им остается, они обязаны говорить правду, вымаливая пощаду. Они отлично понимают, спасти от казни может лишь чистосердечное признание. То есть именно мы с тобой предоставим им возможность выжить.
Разумно вначале допросить простецов, а уж потом, обыграв их нехитрые показания, прищучить рыбку покрупней.
Так мы и поступили...
Заблудшие овцы Прококопий, Макарий и Филипп, дабы вызвать наше сочувствие, притворились олухами царя небесного, полагаясь на поверье: «что с дурака взять?» Со слов колодников выходило, что их втянули во грех грамотеи: эконом Ефрем, писец Феодор да дьячок Фотий. Стремясь себя обелить, бедолаги нещадно топили друг друга, выбалтывали даже не касающиеся к делу шалости и провинности сотоварищей.
Рассказали нам и кто поторговывает в киновии хмельным зельем, и как, напившись, иноки поигрывают в кости. Узнали мы так же, что по ночам через лазы под стеной в обитель проникают окрестные волочайки(1). По правде сказать, ничего нового для себя мы не открыли. Повсеместно там, где плотские силы еще не растрачены, а обители тому не исключение, неизбежен блуд, пьянство и азарт.
Отрадно было лишь неприятие простецами содомских пристрастий банщика Якима. Они плевались, когда нашептывали о неравнодушии того к прелестям юных послушников. Приятельство с мужеложцем считалась зазорным, его боялись, презирали и ненавидели. В секту Яким пришел собственной волей, извращенно надеясь на свальные радения, но просчитался. Однако его не прогоняли, он не пакостил, прижился и даже стал на хорошем счету у Ефрема.
О каждом из сотоварищей поведали чернецы, но касательно Захарии заурядные иноки не сказали ничего стоящего. Для них он птица высокого полета, еще бы, коль на трапезах восседает подле настоятеля.
В крипту библиотекаря пригласил сам Ефрем, чем произвел переполох среди сектантов. Черноризцы были готовы в ужасе разбежаться, но ключарь успокоил, заверил, что гость никого не выдаст. Захария раза три побывал на полуночных требах, в радениях участия не принимал, стоял отчужденно в сторонке — являлся, скорее всего, из любопытства.
Горемыки Прокопий, Макарий и Филипп, ползая на коленях, слезно вымаливали снисхождение, соглашались на любое сотрудничество с нами, но сверх того ничего существенного поведать не смогли.
Содомит Якимий являл совсем мерзкое зрелище. Признаться, мы ожидали, что банщик начнет отпираться. Но стоило боярину раскрыть рот, еще не упомянув находку в корчаге, как рыхлый мужеложец, опережая, открыл назначение расшитого чертями и адскими символами облачения. Для меня не было открытием, что ризы принадлежали иерею Ефрему, пеленами же устилался аналой. Якимий же, рассчитывая ублажить нас, в деталях взялся описывать предназначение каждой из вещей. Боярин прервал его пустые излияния и потребовал отвечать на поставленные вопросы по существу. Но добиться путных сведений и от Якимия не удалось.
Пытаясь завоевать расположение боярина, подстроиться под его настроение, он своими изветами очернял и изничтожал всех и вся. По словам банщика выходило, что все богомилы наиподлейшие люди, хуже нет, один лишь он несчастная жертва. Далеко не нужно ходить, чтобы понять, каков стервец этот Яким... Прямота и искренность ему изначально не свойственны, чистой правды от него никогда не добиться, он все извратит и изгадит раболепным заискиванием, лишь бы самому выпутаться. Ничего, кроме отвращения, этот человек вызвать не мог, и мы облегченно вздохнули, когда его вывели от нас.
Бумагомарака Феодор — махонький человечек с испитым личиком и отсутствующими плечами, уж до того тщедушен, что жалко смотреть, оказался для нас загадкой. Он был согласен со всеми обвинениями, оправданий не искал, прощенья не просил, но и раскаянья не было в его голосе. Он вел себя так, как будто уже умер и его ничто не касалось. Странное поведение, но, возможно, самое правильное — оно ни к чему не обязывает, человек вроде есть, но как бы и нет его. Как сомнамбула, монотонно и бесстрастно отвечал Феодор на простейшие вопросы боярина, ему, как чурбану было — что в лоб, что по лбу. Там же, где требовалось сопоставление или умозаключение, переписчик пасовал, не понимая, чего от него хотят.
От него мы узнали, зачем богомилам нужны стеклянные шары. Случалось, Ефрем погружал собрата в сомнамбулический сон, внушая тому толи начатки веры, толи покорность себе. Отчасти той же цели служили и прочие блестящие побрякушки. Уж если ими и не вводил в спячку, то, во всяком случае, создавал видимость чего-то необычного, сказочно-потустороннего. Понятно и магическое предназначение мазей и притираний, намазавшись которыми, человек испытывал прилив сил и бодрости, но затем долго мучился, будто с тяжкого похмелья. Мы с боярином переглянулись: знакомые штучки, не исключено, что писец сам наглотался этой дряни, оттого такой непробиваемый. Впрочем, суду, чтобы колесовать ключаря Ефрема, да и прочих богомилов, достало бы показаний одного Феодорца.
К тому времени объявился беглец, тщедушный дьячок Фотий. Оказывается, служка затворился в одном из склепов, но просидев в голодухе целый день, сдуру пришел и сдался на милость гридней. Однако, в отличие от трусливых товарищей, являясь человеком весьма недалеким, вызвал наше уважение своей прямотой и открытостью. Фотий был весьма низкого происхождения, сызмальства обретался по захолустным киновиям. Уже в зрелых летах нелегкая занесла его в Дунайскую Болгарию, где он и набрался богомильской ереси. Причем сделался настолько стойким ее поборником, что хоть под топор клади, воззрений его уж ничто не могло поколебать, а тем паче изменить. Наоборот, он с самозабвенной твердостью, почитая себя одним из устроителей секты, пусть и косноязычно, защищал вздорные еретические догматы.
Не владея риторским искусством, вообще далекий от ученых слов, он выстраивал перед нами по детски примитивный мир, похожий на сказку. Вот что он поведал о сотворении человека: «Бог после жаркой баньки вытер лоб льняным полотенцем, а утирку сбросил с небес на землю. Сатана из тряпицы сварганил человеческое тело, но не сумел завершить творения. И тогда сам Бог вдохнул в немощную плоть душу».
Примитивное воображение отсталого дьячка могло вызвать снисходительную усмешку, если бы не исступленная уверенность Фотия в собственной правоте. Он почитал собственные доморощенные убеждения — истинными и справедливыми, а невежественное служение темным силам — называл богоугодным и праведным.
На каверзный вопрос боярина: «Что за диво у тебя в банке?» — откровенный дьячок, приглушив голос, рассказал историю о чертенке, которого привез из Болгарии. Вот она, очищенная мною от мистики и ужасов:
Лет полста тому назад близ Богородицы Спилеотисса(2), то есть «пещерной», у одной вдовы случился выкидыш. Повитуха снесла трупик монахам. Те заключили: вне всякого сомнения, женщина понесла от инкуба(3). Диковину выставили всем на погляденье, потом перевезли в Роженский монастырь(4), впоследствии склянку с бесенком приютил храм св. Николая в Мельнике. Где она и была похищена богомилами, превратившими ее в предмет поклонения. Однако из-за неоднозначной оценки реликвии самими еретиками (к такому выводу я пришел позже), склянку сбагрили заезжему прозелиту, им-то и оказался галицкий монашек Фотий. Там же чернеца снабдили сомнительными требниками. Всю эту мерзость Фотий бесстыдно хранил у себя за божницей, благодаря чему почитался местными нехристями одним из столпов богомильства.
И вот сей скотопоклонник — имел наглость обличать Святую Церковь, объявлять греческий закон — «антихристовой напастью». Невежда вознамерился было проповедовать и нам свои убеждения, но боярин уклонился от глупого диспута. И правильно сделал, ибо отпетого еретика не переубедить, а плевелы ереси прилипчивы, как репьи.
И все же Фотий нас удивил. Поразила неуемная сила духа в столь хлипком теле. Видно, могуч сатана, коль воздвиг такой столп? Одно утешение — пылать греховоднику и на земле, и под землей.
Но для розыска беседа с дьячком все же не стала безрезультатной. Выяснилось, что отец библиотекарь, хотя и не сочувствовал богомилам, но, случалось, наделял ключаря книжицами сокровенного знания. Давалось чтение, правда, с большой неохотой, дабы отказом не обидеть Ефрема, коему Захария обязан какой-то давней нуждой. Ключарь же в попытке заполучить Захарию всячески живописал соблазнительные стороны богомильского учения. Однако подцепил книжника лишь на крючок любознательности к непостижимым явлениям природы и делам рук человеческих. Захария попросту наблюдал, в личины и хитоны не обряжался, а уж тем более к «причастию» не подходил. И вполне объяснимо, что с месяц назад он перестал являться на тайные бдения. Да и с виду как-то замкнулся в себе, видно, одолели новые заботы и пристрастия, во всяком случае, он резко оборвал связь с почитателями попа Богумила. К чести Захарии — дьячок твердо убежден в том, что библиотекарь являлся человеком слова, и вверенных ему секретов никогда не раскрыл бы.
Выпытывая о Захарии, Андрей Ростиславич коснулся монастырских баек и слухов. В обителях плодятся многочисленные невежественные истории, обрастая и вовсе нелепыми домыслами, они, потеряв правдоподобие, превращаются в ночные страшилки. Однако побасенки имеют дьявольское свойство — при всей сказочности рано или поздно они понуждают поверить в себя. Так и Фотий, при всем своем здравомыслии не удержался от того соблазна. Сообщая с чужих слов, сам того не ведая, подспудно разделял общее мнение.
Черноризцы частенько промывали косточки отцу библиотекарю. Болтали, что тот не своим путем достиг завидного места, естественно, намекая на ворожбу. Опасались, как бы Захария не развернулся во всю мощь, ибо ему стали доступны магические книги. Иные говоруны баяли совсем нелепое, мол, Захария уже заключил договор с адскими силами и уста его запечатаны страшной клятвой. Действительно, за месяц до кончины библиотекарь все больше молчал, был как бы не от мира сего.
Фотий вполне допускал причастность отца библиотекаря к заповедным секретам обители, о занятиях же чародейством говорил с осторожностью. Вроде бы не верил, но и не отрицал. Впрочем, простолюдину невдомек заботы поднявшегося над толпой человека. Задумчивость он воспринимает за очарованность, глубокомыслие за волхование. В конце беседы тщедушный дьячок избрал ловкую позицию, заявив: «Не нам порицать покойника, коль заслуживает кары — осудит Высший Судия!»
О мотивах убийства Захарии инок не стал говорить, сочтя их недоступными рассудку. Ну и Бог с ним.
Ясно только одно, слухов много, но тайну свою библиотекарь держал крепко. Вот бы найти, кому он открылся? Оставался лишь эконом Ефрем.
До сего часа я не знал монастырского ключаря. Расторопный управитель, он сдавался мне сытым и благополучным. Я пытался вообразить его фарисейски слащавое лицо, лицемерную гримасу радетеля имущества обители. Явь опровергла мои предположения. Ефрем оказался отнюдь не молодым, лет сорока пяти, излишне плотного телосложения, но болезненного вида иноком. Высокий лоб, изборожденный глубокими морщинами, придавал благородному лицу одухотворенное выражение, свойственное подвижникам веры. Правда, было в облике ключаря что-то порочное, сродни тому, когда знаешь за уважаемым человеком некий грешок, ну, скажем, застигнув старца за рукоблудием в отхожем месте.
Повел себя Ефрем достойно и независимо, словно и не узник вовсе, а равноправный нам человек. Разумеется, он понимал, что обречен. Но, видимо, осознание неизбежно грядущей казни приподняло его дух над земной юдолью. Мятежный эконом проявил твердую строптивость, напрочь отказался отвечать по существу своих еретических занятий. Он заявил, что обсуждать сей предмет мы недостойны, и в чем-то был прав... Не удовлетворил он нашего любопытства и по поводу запрещенных книг, найденных в его келье. Впрочем, не нужно большого ума, чтобы дать на него ответ.
Андрей Ростиславич не стал испытывать неуступчивость инока. Действительно, расследование по обвинению в духовной крамоле должно проводиться по строго установленному порядку и обязательно церковным судом. Боярин не имел законного основания домогаться показаний от обвиняемого в ереси, иметь же непринужденную беседу на затронутую тему, когда заключенному грозит плаха, во истину бесчеловечно. Двуличничать, сочувственно поучать — опять же безрассудно. Во-первых, мы не в равных условиях. Во-вторых, именно нам в первую голову ключарь обязан взятием под стражу. В-третьих, отец Ефрем не наивный глупец. Он ступил на стезю ереси сознательно, без понуждений. Естественно, у него имелись весомые доводы, кроме того, он успел изрядно поднатореть в начатках учения, растолковывая его прозелитам(5). Поэтому без пререканий, не мешкая, мы перешли к интересующим нас событиям.
Эконом Ефрем не стал отрицать собственных попыток вовлечь Захарию в секту. В самом деле, библиотекарь (отнюдь не простой черноризец) привлекал алчущие помыслы богомилов. Тогда бы в их руках оказались книжные сокровища обители, что, надо сказать, редкостная возможность. Но ухищрения ключаря не помогли, Захария держал себя уклончиво. Трудно было и предположить: сострадал ли он возникшему братству или нет, оттого библиотекаря посвятили лишь в самую малость творимых мистерий.
Кстати, церемонии сектантов ничего общего не имели с гнусными измышлениями, которые распускают о богомилах церковники. Боже упаси, чтобы в литургии использовалась чья-либо кровь, тем паче кровь невинных христианских младенцев. Отсутствовал даже малейший намек на плотское соитие. А душещипательные описания грязных оргий — то плод разгоряченной фантазии христианских сочинителей. Рьяные поборники чистоты веры — они не способны отыскать разумных доводов убеждениям своих противников. Лишь в одном можно принять те обвинения — действительно, в литургии богомилов присутствует самоотреченное упоение. Но оно возбуждается не плотскими позывами, а слиянием молящихся с божеством. Когда обращенный медитирует, отрешаясь от всего телесного, его дух проникает в горние высоты, где вкушает наивысшее блаженство.
На эти слова Ефрема боярин, оставаясь христианином, довольно ехидно подметил, что обретению нирваны немало способствуют дурманящие снадобья, обнаруженные при обыске отщепенцев. Но Ефрем не смутился, даже возразил: а разве в православной литургии не используется ладан, мирра, прочие возбуждающие благовония. Следом, повторяясь, предостерег, мол — не годится касаться деталей радений, иначе погрязнем в пустопорожних спорах. И опять был прав.
Для эконома, знающего денежные дела обители, своекорыстный приработок библиотекаря не являлся секретом. Благодаря ключарю книжник раскрылся с другой стороны. Да, тот прикапливал, но те деньги были обетованные. Захария обязался выкупить из половецкого плена семью старшего брата, а там было сам десять. Родом злосчастный Захария из Переяславских земель, почто его занесло на Галичину, история умалчивает. Лет пять назад окаянный Кобяк(6) нещадно разорил понизовую Русь. Его нукеры взяли в полон семейство брата Захарии и сбыли корсунскому греку на торжище. Захария, одолжив денег у галицких евреев под бешеные проценты, вызволил родственников. Недавно он сказывал, что осталась самая малость, чтобы окончательно рассчитаться с жидами. После рассказа ключаря — голословные обвинения Захарии в сребролюбии рассыпались сами собой.
Безусловно, Ефрем размышлял о причине гибели близкого человека. Но ничего определенного сказать не мог. Так, одни наметки. Например, в монастырской библиотеке под присмотром хранились важные хартии. Для начала можно упомянуть крестоцеловальные списки галицких бояр, когда князь Ярослав заставил присягать их Олегу Настасьичу. Имелись пожалованные грамоты о передаче уделов здешним боярам. Числились в наличии свитки с посланиями Романа Волынского, Ивана Берладника(7) и его отважного сына(8) — то есть лиц, посягавших на Галицкий стол. Эти крамольные пергаменты могли умело использовать в качестве неотразимого оружия людьми особого рода в противоборстве их хозяев.
Кроме того, в библиотеке сохранялись манускрипты религиозных сект и толков, привезенные Ярославом в годину многочисленных походов. Ефрем исподволь подбирался к этим свиткам. Но Захария мало что показал, а уж дать — не дал бы вовек.
Из сказанного ключарем получалось, что Захарию могли убить из-за обладания этими бумагами. Кто взял грех на душу?
Первым отпадает Ефрем. Зачем богомилу свидетельствовать против себя?
Испытав к нам доверие, Ефрем в приливе щедрости поведал о мечте библиотекаря. Да тот ее и не скрывал. Захария жаждал стать настоятелем монастыря. Конечно, он разумел — его время еще не пришло. Но шаги к задуманному предпринимал, завязывая сношения с нужными людьми. Уж не в том ли кроется разгадка его гибели?..
Теперь уже — и настоятель Кирилл по причине отсутствия гонора исключался из подозрений. Игумен не цеплялся за хлопотный сан, в дальнейшем он охотно передал бы обитель в руки Захарии. Но существуют иереи, которые давно алчут игуменского перстня.
Итак, беседа с ключарем Ефремом не подвела нас к разгадке убийства, но и не запутала, наоборот — проредила неясный круг наших поисков.
И вдруг, как гром среди ясного неба! Мы еще не успели покинуть стены узилища, как запыхавшийся мечник Филипп ошеломил нас. Он в ужасе сообщил, что в обители случилось новое смертоубийство. В своей келье жестоко зарезан художник Афанасий. Мы с боярином сломя голову устремились в спальный корпус...

Примечание:

1. Волочайка — женщина легкого поведения.
2. Богородицы Спилеотисса — средневековый монастырь, расположен на скале близ г. Мельник в Болгарии, назван в честь иконы Спилеотисса извода Ирусалимской Богоматери.
3. Инкуб — бес в обличье мужчины, соблазняющий спящих.
4. Роженский монастырь — расположен в 5 км. от г. Мельник в Болгарии, основан в 890 г., назван в честь церкви Рождества Пресвятой Богородицы.
5. Прозелит — новообращенный в иную веру.
6. Кобяк — половецкий хан.
7. Иван Берладник — Иван Ростиславич (+1161), двоюродный брат кн. Ярослава Осмомысла, князь-изгой.
8. Его отважный сын — Ростислав Иванович (+1189), князь-изгой.