ВОСПОМИНАНИЯ РИББЕНТРОПА
И ФОТОГРАФИИ СТАЛИНА



"Это наш Гиммлер", - представил Сталин как-то Берия участникам Постдамской конференции, смутив изрядно этой шуткой союзников по антигитлеровской коалиции. У него были свои Гиммлеры, вроде того же Берия и свои Геббельсы, вроде Жданова, Щербакова и им подобных. Но не доверяя до конца своим Геббельсам, вождь и сам бдительно следил за тем, что публиковалось в печати или выходило на экраны. Ничто не имело право на выход в свет без его поистине полифемовского ощупывания фильмов, книг, газет. И уж тем более фотографий. Целая армия цензоров неутомимо занималась уничтожением фотографий партийных и общественных деятелей, попавших в категорию "врагов народа" и пополнивших собой бесконечный список сталинских жертв. Их фотографии тщательно ретушировались опытными ретушёрами, вырезывались из тысяч книг и учебников. Лишь смельчаки-одиночки рисковали сохранять их в своих домашних архивах. Не то было с фотографиями, оказавшимися на Западе. Не по зубам было советским идеологам ни вырезать их, ни уничтожить. Так и оставались они там, словно терпеливо ожидая своего часа, чтобы засвидетельствовать собой тот или иной исторический факт. Правдиво и без сталинской ретуши.
Поскольку речь в конце этой статьи пойдёт о фотографии Риббентропа со Сталиным, обратимся к "делам давно минувших дней" 1939 года, когда Советский Союз посетил для подписания совместного пакта нацистский министр иностранных дел Риббентроп. Взаимные интересы сблизили на время двух идеологических экстремистов и диктаторов - Гитлера и Сталина. Не зря французы утверждают: крайности сходятся. Сошедшиеся на "ненависти к западным демократиям", фашисты и коммунисты решили заняться взаимным разделом мира. Благо мир казался тогда, и той и другой стороне, соблазнительным и вполне доступным пирогом.
В 1945 году, сидя в Нюрнбергской тюрьме в ожидании приговора международного трибунала, Риббентроп набрасывает свои воспоминания, которые после его казни будут изданы его женой под названием "Между Лондоном и Москвой". Любопытны подробности пребывания Риббентропа в Москве, описанные в его книге. Они хорошо передают атмосферу особой "куртуазности", которой окружили советские руководители посланника Гитлера. Было ли их целью ублажить Гитлера, которого побаивались в Кремле, как это утверждают одни историки, или всё сводилось к тому, чтобы усыпить бдительность будущего противника, то бишь Гитлера, в надежде обрести более выгодную позицию в планируемом Сталиным и неизбежном в его глазах будущем конфликте с нацистами, как утверждают другие? При любой интепретации сталинских мотивов мемуары Риббентропа - любопытный исторический документ.
Итак, после помпезной встречи в аэропорту и предварительных переговоров со Сталиным и Молотовым, Риббентропа поздно вечером пригласили на ужин, который был организован там же, где проходила и деловая встреча - в кабинете Молотова. "...Был сервирован ужин на четыре персоны, - пишет Риббентроп, - в самом начале его произошло неожиданное событие: Сталин встал и произнёс короткий тост, в котором сказал об Адольфе Гитлере как о человеке, которого он чрезвычайно почитал ...Сталин с первого же момента нашей встречи произвёл на меня сильное впечатление - человека необычайного масштаба. Его трезвая, почти сухая, но столь чёткая манера выражаться и твёрдый, но при этом и великодушный стиль ведения переговоров показывали, что свою фамилию он носит по праву. Ход моих переговоров и бесед со Сталиным дал мне ясное представление о силе и власти этого человека, одно мановение руки которого становилось приказом для самой отдалённой деревни, затерянной где-нибудь в необъятных просторах России, человека, который сумел сплотить двухсотмиллионное население своей империии сильнее, чем какой-либо царь прежде".
Вторая поездка Риббентропа закончилась подписанием договора о дружбе. "Когда я после подписания договора о дружбе сказал Сталину, что по моему убеждению, немцы и русские никогда больше не должны воевать друг с другом, Сталин с минуту подумал, а потом ответил буквально следующее: "Пожалуй, это всё-таки должно было быть так!" Я попросил переводившего советника посольства Хильгера ещё раз перевести мне эти слова, настолько необычной показалась мне эта формулировка. Осталось у меня в памяти от наших бесед во время этого второго визита ещё одно высказывание Сталина. Когда я стал зондировать возможности более тесного союза, имея ввиду регулярный союз для будущих сражений против западных держав, Сталин ответил мне: "Я никогда не допущу ослабления Германии!"
"Над этими двумя высказываниями Сталина, - продолжает далее Риббентроп, - мне впоследствие приходилось часто задумываться. Что он, собственно, хотел этим сказать? Резкие критики Советского Союза (в их числе и бывший английский посол в Берлине сэр Невил Гендерсон) утверждали: Сталин заключил пакт с Германией только для того, чтобы подтолкнуть фюрера к нападению на Польшу, хорошо зная, что Англия и Франция выступят на её стороне. После продолжительной войны Германии с Польшей, Россия, во-первых, вернёт себе важные, потерянные в последней войне области, а во-вторых, будет спокойно наблюдать, как Германия, воюя с западными державами, исчерпает все свои силы, чтобы затем, в подходящий момент, бросить всю мощь Красной Армии на дальнейшую большевизацию Европы... Если же война закончится "вничью", все ведшие её стороны в любом случае будут ослаблены, то Россия наверняка не останется в убытке".
После попыток разгадать замыслы Сталина, Риббентроп переходит к воспоминаниям о торжественном приёме, устроенном в его честь.
"Сталин дал в нашу честь большой банкет, на который были приглашены все члены Политбюро. Поднимаясь с нашей делегацией по огромной лестнице бывшего царского дворца, где проходил приём, я, к своему удивлению, увидел большую картину, на которой был изображён царь Александр со своими крестьянами после отмены крепостного права. Наряду с другими впечатлениями, мне показалось это знаком того, что в сталинской Москве наметилась эволюция тезиса о мировой революции в более консервативном направлении. Члены Политбюро, которые нас ожидали и о которых у нас говорилось так много фантастического, меня приятно обескуражили, во всяком случае, я и мои сотрудники провели с ними вечер в весьма гармоничной обстановке. Данцингский гауляйтер, сопровождавший меня в этой поездке, во время обратного полёта даже сказал: порой он чувствовал себя просто "среди своих старых партайгеноссен".
"Во время банкета, - продолжает Риббентроп, - по русскому обычаю, произносилось много речей и тостов за каждого присутствующего вплоть до секретарей. Больше остальных говорил Молотов, которого Сталин (я сидел рядом с ним) подбивал на всё новые и новые речи. Подавали великолепные блюда, а на столе стояла отличавшаяся особой крепостью коричневая водка. Этот напиток был таким крепким, что от него дух захватывало. Но на Сталина коричневая водка словно не действовала. Когда по этому случаю я высказал ему восхищение превосходством русских глоток над немецкими, Сталин рассмеялся и, подмигнув, выдал мне "тайну": сам он пил на банкете только красное вино, оно имело такой же цвет, как и эта дьявольская водка".
Риббентропу пришлось наблюдать советских сановников вблизи. Среди кремлёвских "партайгеноссе" в числе других оказался и Каганович. Журналист Чуев, беседовавший с престарелым Кагановичем, рассказывает с его слов: "Когда он (Молотов) предоставил слово Сталину, тот произнёс тост "за нашего наркома путей сообщения Лазаря Кагановича, который сидел тут же за столом, через кресло от фашистского министра иностранных дел. "И Риббентропу пришлось выпить за меня!" - рассказывал мне Каганович".
Еврей Каганович и гитлеровский министр должны были оба испытывать определённое чувство неловкости, впрочем, умело контролируемое и тем, и другим. Задним числом, Риббентроп в своих воспоминаниях даёт понять, что он не разделял юдофобские теории Гитлера.
Интересна параллельно реакция Гитлера на визит Риббентропа, о которой рассказывает в своих мемуарах гитлеровский министр вооружений Шпеер.
"Примерно в первых числах августа 1939 года мы беззаботной группой вместе с Гитлером направлялись в "Чайный домик" на Кельштейн. Длинная автоколонна двигалась вверх по извилистой дороге, которую Борман велел прорубить в скале. Через высокий бронзовый портал мы вступили в одетый мрамором вестибюль, пронизанный горной сыростью, и вошли в лифт из надраенной до блеска меди. Покуда лифт поднимал нас на 50-метровую высоту, Гитлер, без всякой видимой связи, как бы продолжая разговор с самим собой, произнёс: "Может скоро произойдёт что-то очень важное. Даже если мне придётся отправить туда Геринга... В крайнем случае, я и сам мог бы съездить. Я всё поставил на эту карту".
"Всего три недели спустя, - продолжает Шпеер, - 21 августа 1939 года, мы услышали, что министр иностранных дел Германиии будет вести переговоры в Москве. За ужином Гитлеру передали какую-то записку. Он быстро пробежал глазами, заливаясь краской, смотрел какое-то время перед собой, ударил по столу так, что зазвенели рюмки, и срывающимся голосом воскликнул: "Всё в порядке! Всё в порядке!" Но менее чем за секунду он овладел собой, никто не посмел задать какой-нибудь вопрос, и трапеза пошла своим чередом. Однако после ужина он пригласил к себе людей из своего окружения: "Мы заключили с Россией пакт о не нападении. Вот читайте! Телеграмма от Сталина". Потом нам продемонстрировали фильм, который показывал парад Красной Армиии перед Сталиным с привлечением многочисленных войск. Гитлер выразил полное удовлетворение по поводу этой нейтрализованной теперь военной силы и обратился к своим военным адъютантам явно затем, чтобы обсудить с ними истинный вес этой массовой демонстрации оружия и войск". Интересно, что, как выясняется из мемуаров Шпеера, далеко не все в нацистском руководстве разделяли военные амбиции Гитлера. Здесь тоже, оказывается, были свои ястребы и голуби, "партия мира и партия войны". Ещё более интересно, что к так называемым голубям, судя по всему, относились Геббельс и Геринг. Они входили в группу гитлеровских сановников, которая пыталась, на первых порах, отговорить Гитлера от рискованных, как они считали, авантюр, могущих привести Германию к войне с остальным миром. "Прежде всего Геббельс, - пишет Шпеер, - часто и с тревогой говорил про намечающуюся угрозу войны. Странным образом, обычно столь радикально настроенный пропагандист считал риск чрезмерным, пытался навязать окружению Гитлера линию более мирного поведения". Геббельс, по мнению Шпеера, "весьма резко обходился с Риббентропом, которого считал главным представителем военной партиии". "Мы, люди из ближайшего окружения Гитлера, - замечает он, - считали Геббельса, равно как и Геринга, который точно так же выступал за сохранение мира, слабаками, дегенерировавшими среди услад власти, и потому не желавшими рисковать завоёванными привилегиями".
Но вернёмся к оставленному нами в Кремле Риббентропу.
Делегацию Риббентропа в Москве сопровождал личный фотограф Гитлера Генрих Гофман. Ему удалось сделать ряд уникальных фотографий Риббентропа со Сталиным. "Я спросил Сталина, - вспоминал Риббентроп, - может ли сопровождающий меня личный фотограф фюрера сделать несколько снимков. Сталин согласился, и это был первый случай, когда он разрешил фотографировать в Кремле иностранцу. Когда же Сталин и мы, гости, были сняты с бокалами крымского шампанского в руках, Сталин запротестовал: публика такого снимка не желает! По моему требованию, фоторепортёр вынул плёнку из аппарата и передал её Сталину, но тот отдал её обратно, заметив при этом, что он доверяет нам и что снимок опубликован не будет".
Но речь пойдёт не об этой, а о другой фотографии, осевшей, очевидно, в домашнем альбоме Риббентропа и попавшей в конце войны вместе с его домашним архивом в руки американцев. Хотя, возможно, это и фотоколлаж. В любом случае, фотография, на которую я наткнулся в одной из книг о Сталине, вышедшей на Западе, впечатляет и, на мой взгляд, весьма символична. На ней этакая себе сцена из "Пиковой дамы" с занятыми в ней выдающимися актёрами нашего времени: Сталиным и Риббентропом. Трудно понять по фотографии играют они оба в покер или в дурака, но выглядят они на ней, как заправские игроки. Оба явно с головой в азарте игры. Отброшенная на стену тень канделябров с высокими свечами и две громадных тени игроков придают всему действию и впрямь какой-то зловеще-театральный вид. Сталин, лукаво улыбаясь, держит зажатую в руке карту, видимо, абсолютно уверенный в своём выигрыше. Кажется, что вот-вот он швырнёт её на стол перед проигравшимся в пух и прах Риббентропом и грянет знаменитую арию из "Пиковой дамы": "Так бросьте же борьбу, ловите миг удачи. Пусть неудачник - плачет!" Но это 1939 год. И два злодея, напоминающие собой оперных героев, востину играют судьбами людей.
И в заключение, "милая подробность" поездки в Москву гитлеровского министра. О ней пишет в своих мемуарах уже упомянутый Шпеер. "Сталин, по рассказам Риббентропа, казался совершенно довольным соглашениям о новых границах, и по окончанию переговоров собственноручно обвёл карандашом участок на границе обещанной России зоны, который он презентовал Риббентропу как гигантские охотничьи угодья".