Иногда кажется, что за 400 лет люди не изменились…

Мы поговорим о Шекспире. Мы будем говорить о нём так, будто мы оказались в одной его пьесе. Возможно, что Шекспир писал именно про нас. Исключено? Тогда он, видимо, предсказывал наши проблемы. Опять нет? Шекспир не участвовал в войнах, ни в мировых, ни в гражданских. Шекспир не был в “горячих точках”. Он вообще не служил в армии – ни “срочно”, ни “по контракту”. Но конфликт на его сцене раз за разом решается силой оружия, будь это “Хроники”, “Макбет” или “Король Лир”. Занавес снова поднимается! Вот, на сцене – XVI век, а армейский генерал уже направлен в военную экспедицию. Имя этого генерала Отелло.

“Постойте! – поражён зритель. – А при чём здесь Отелло? Это же пьеса о любви и ревности, о доверчивости и вероломстве!” – Ну что ж, если вопрос поставлен, то мы начнём. Но начнём не с Венецианского мавра, а с актёра, его игравшего. Потому как легенда утверждает…

* * *

Легенда утверждает, что провинциала Уильяма Шекспира сманил в Лондон актёр Ричард Бербедж. Бербеджа почитали как крупнейшего трагика английского театра. Про него говорили, что он никогда не играл на сцене. Ибо игра – это праздность, а то, что творил Бербедж, было не игрой, а жизнью. Этот актёр словно снимал с костюмом своё тело – настолько перевоплощался он в иного человека. Зрители боготворили его. Когда он умер, некий поэт сложил элегию на его смерть, а в ней помянул одну за другой роли, в которых Бербедж особенно “тронул сердца”. Это “юный Гамлет”, “добрый Лир” и, наконец, – “опечаленный мавр” (“grieved moor”).

Что такое нашёл поэт в истории неуклюжего ревнивца, который, как выяснилось спустя века, “вовсе не ревнив, а скорее доверчив”?

Затем появилась и вторая баллада. По её сюжету Бербедж так слился с неистовством своего героя, что на самом деле заколол “Дездемону” кинжалом. Много ли актёрских биографий легло в основу баллад и преданий, обросло мифами, домыслами, легендами? Единицы. А ведь баллада была издана через 55 лет после кончины Бербеджа. Так какого же уровня Актёр был этот Бербедж, что миф о его игре, перешел не к детям – что дети! – к внукам младших его зрителей!

А поводом для мифотворчества опять стала роль Отелло. Удивительно…

К слову сказать, роль Дездемоны была первой ролью европейского театра, сыгранной не юношей, а женщиной-актрисой. Что же влекло зрителя к этой простой, без головокружительных коллизий истории о гарнизонном быте?...


I
Трагедия о гарнизонном коменданте


О ГАРНИЗОННОМ? Неожиданная оговорка. Вопреки армейскому уставу, пьеса начинается с обсуждения приказа. Назначением на вакантную должность некоего Кассио недовольны Родриго и Яго. По законам театра тех лет, пролог пояснял зрителю то, о чём будут играть актёры. Так вот, роль пролога взяли на себя Родриго и Яго. Неужели Шекспир собрался обсудить с нами проблемы армейской жизни?

Упомянутый Кассио – это lieutenant, в XVI веке его чин соответствовал первому заместителю командующего армии. Должность Яго – ensign, поэты переводят её как “прапорщик” или “поручик”, хотя в действительности это что-то вроде дежурного адъютанта. Действие четырёх из пяти актов пьесы протекает на военной базе. Чернокожий генерал Отелло в первом акте становится её комендантом.

Кто же этот Отелло? Походя он роняет слова о своём царском происхождении. Сенаторы и военное руководство Венеции признают его за равного. На службе у Республики он состоит уже много лет. Ему доверено командование её армией. Именно он отдал приказ о назначении Кассио своим заместителем. Вельможа Брабанцио (отец Дездемоны) не раз приглашал генерала в свой дом. Отелло уважаем, общением с ним не гнушаются. Дездемона часами оставалась один на один с мавром и выслушивала историю его жизни.

Если Отелло пользуется таким вниманием и уважением, то в чём причина бегства Дездемоны и тайного их венчания? Что знал Брабанцио о мавре, раз эта барышня, сенаторская дочка, поняла: склонить отца к согласию на брак невозможно! Брабанцио не простил беглецов:

Look to her, Moor, of thou hast eyes to see:
She has deceiv’d her father, and may thee.

(Смотри построже, мавр, за ней вперёд:
Отца ввела в обман, тебе солжёт.)

Старый сенатор едва ли не проклял Отелло таким напутствием. Не из жестокости, посмеем утверждать это, ведь брак дочери с мавром свёл пожилого, но ещё полного сил человека в могилу. У кремень-человека оказалось не каменное сердце. Очевидно, Брабанцио понимал, что такого человека как Отелло, можно полюбить лишь ЗА ЕГО МУКИ:

She lov’d me for the dangers I had pass’d;
And I lov’d her that she did pity them.

(Буквально:
Она полюбила меня за те опасности, что я пережил;
А я полюбил её за то, что она пожалела о них.)

Grieved moor, опечаленный мавр… Каким-то чутьём из десятка значений перевода было выбрано одно это слово. Не “огорчённый”, не “горюющий”, не “обиженный”.

* * *

ОПЕЧАЛЕННЫЙ... Что это значит? За сто лет до Шекспира жил в монастыре на другом конце Европы старец Нил Сорский. О его жизни известно мало, зато остались его книги. Монах писал о том, что мешает человеку прожить свою жизнь достойно. Восемь страстей нашёл в человеке отшельник, восемь смертных грехов. Гнев, алчность, обжорство, похоть, тщеславие и гордыня – их худо-бедно и ныне признают за недостатки. Но две оставшиеся страсти – уныние и печаль – поставят в тупик многих. Не сразу понимаешь, что смертный грех это не условное табу. Это склонности, что ведут к угасанию в душе искры Божией, к очерствению и к духовной смерти заживо. Уныние это безразличие к жизни, это гибельная апатия, называемая порой депрессией. С печалью сложнее. Печаль – не грусть и не сентиментальность. Это не жалость к слабому, не огорчение бедой ближнего. Это даже не скорбь об утрате. Печаль – это беспросветная, безысходная тоска, которой предаёшься с наслаждением и которая как язва разъедает душу. Печаль – это РАНА В ДУШЕ. Запомним это словосочетание…

Язык наш богат. В нём слово ратник означает солдата, воина. Старое, ёмкое слово! Оно нам не раз понадобится, поскольку рать – это не просто война. Рать – это всё, в чём требуется раж, сила и ярость. Это спор, ссора и распря, это тяжкий труд, где плоды добываются потом и кровью. Иными словами, рать – это война и изнурительная работа одновременно. Ратник (ратай) вообще одного корня с оратаем, пахарем и земледельцем. РАТНИК – это тот, для кого война стала рутинной, как земледелие, всепоглощающей, как спор, и тяжкой, но… работой. Бросить её нет никакой возможности. РАТНИК – не наёмник, он работяга, кровь для него – ремесло, смерть – обязанность, риск жизнью – привычка.

Каждого, кто коснулся войны, она надламывает. В военных снах она возвращается, чтобы точить язвами РАНЕНУЮ ДУШУ. В двадцатом веке это явление назовут “вьетнамским синдромом”, чуть позже “афганским”, потом “посттравматическим”. Мы будем звать его РАТНИЧЕСТВОМ. Пусть рана в душе, печаль и ратник будут теми ключевыми понятиями, что помогут проникнуть в мир шекспировского героя.

* * *

ОТЕЛЛО... Загадочная личность – по крайней мере, в глазах Дездемоны. И внешне и внутренне он был не такой как все и, наверное, уже этим привлекал Дездемону. Быть может, в первый раз он ужаснул её своей чернотой и солдатской резкостью.

Я не говорун,
И светским языком владею плохо.
Начавши службу мальчиком в семь лет,
Я весь свой век без малого воюю
И, кроме разговоров о боях,
Поддерживать беседы не умею.

(Перевод Б.Пастернака.)

Жизнь Отелло – это цепь “гибельных дел”, “опасностей на суше и на море” (перевод А.Радловой). Мы не знаем, что скрыто за словами о воинской службе с семи лет. Либо это спартанское воспитание, либо вынужденный удел младшего царского отпрыска. Как старые вояки делали из мальчишки мужчину, как прошло боевое крещение и что значило оно для неокрепшего паренька, не хочется и думать. Битва сменяет битву, и вот юный Отелло, по-видимому, с родным братом попадает в плен. Но соплеменники невысоко ценили их жизни, потому как выкупа не последовало. Царевичи были проданы в рабство.

Рабы в том веке пользовались спросом на турецких галерах. Отелло через годы утолит свою месть и где-то в Сирии зарежет какого-то турка (он вспомнит о том перед смертью). Что стоило братьям не разлучиться, не потерять друг друга, выжить и, более того, бежать из плена, знает только Шекспир... Наверное, несчастных африканцев подобрал венецианский корабль, и братьям понадобилось всё их мужество, чтобы доблестью и отвагой доказать своё право служить Венеции... на ратном поприще.

“Я знал одно – солдатскую палатку”, – говорит Отелло (перевод А.Радловой). Решимостью и хладнокровием он завоёвывает доверие, его ставят на командные посты. Он сближается с Яго и Кассио, уже сам отдаёт приказы, уже от его доверия зависит продвижение других по службе. Сенаторы приглашают Отелло в дома... Хэппи-энд? Увы, трагедия только начинается.

Когда поднимается занавес, Отелло предстаёт человеком, уже имеющим за плечами целую жизнь, и жизнь нелёгкую. А.Эфрос (“Профессия: режиссёр”) так писал об Отелло: “Много людей вокруг, война, и опасность, и нервы. А тут почему-то влюбился, женился, женился на дочке сенатора. Уже в этой завязке – драма, противоречие. Всё не ко времени, не к обстоятельствам. Не до нежностей...” Да, лучше не скажешь: полюбил не ко времени! Но сердце не солдат, ему не приказывают. Жаль, что эту ситуацию понимают односторонне – полюбил и всё тут. Будто нет за спиной Отелло груза лишений и опыта.

Когда-то опечаленный мавр предстал на сцене ревнивым, вращающим глазами дикарём, таким его впервые сыграли на русской сцене. Потом было нечаянное замечание А.С.Пушкина, что Отелло не ревнив, а напротив – доверчив. Александр Сергеевич прав, Отелло движет не ревность, но можно ли говорить о простой доверчивости? Вот красочная экранизация С.Юткевича (1955 г.): С.Бондарчук в роли мавра упоён своей любовью, мягок, как приручённый зверь, неуклюж в своей силе и наивен, как большое дитя. Мог ли таковым быть реальный Отелло?

Представим заурядное сражение XVI века… Люди, войной вырванные из остального человечества, идут убивать в себе страх – ибо только безумец на войне не боится, а затем – убивать людей, виновных лишь в том, что они, эти люди – чужие. Бои шли врукопашную. Тысячи человек кромсали друг друга мечами, рубили топорами на части, протыкали пиками. Раненых топтали копыта коней и сапоги ратников. Ревели пушки – дьявольское изобретение, по словам Яго, как чёрт пожирающее солдат. С адским воем чугунный шар вырывался из жерла, нёсся над головами дерущихся и вырывал из живого тела куски, разбрызгивая кровь по грязи. И вот… некий чернокожий офицер с хрипом валится наземь – от пушечного ядра легко не умирают, – а над ним встаёт пепельное, как бледнеют негры, лицо Отелло. Родной брат, прошедший с ним битвы, скитания и рабство, умирает на его руках. Об этом свидетельствует Яго (акт III, сцена 4). Лицо мавра, по его словам, осталось бесстрастным. Оно вынуждено было остаться таким, потому что в бою командующий обязан забыть личное горе.

Таков Отелло. Человек, прошедший сквозь ад. Ещё А.Эфрос задался вопросом, что это за однобокая доверчивость, направленная у него лишь на внимание к злому? Может быть, она вовсе “не первопричина дальнейших бед, а следствие чего-то, что предшествует такой односторонней доверчивости”.

Его “доверчивость” исходит не от наивности, его “доверчивость” сознательна, избирательна, она порождена искажённым представлением о людях. Отелло – РАТНИК, его душа – сплошная кровоточащая рана. Слишком велик его опыт крушения надежд, чтобы поверить в своё счастье. Горе, страдание, измены, предательства – кажется, он счёл их нормой. Он просто ждёт, когда его временное, мимолётное счастье исчезнет и останется реальность с её войной, смертью, подлостью.

3-я сцена III акта. В душе у ратника поселяется подозрение. Примечательно, что роль Яго здесь минимальна. Яго ни в чём не обвиняет Дездемону прямо, открытым текстом, он как будто выгораживает её – вымученные намёки, сказанные и тотчас оборванные, сплошные недомолвки. Отелло лишь слегка подтолкнули, и мысль об измене родилась сама, без посторонней помощи.

Яго: “Не нравится мне это”. – Отелло: “Ты что сказал?” – Яго: “Нет, ничего... Не знаю, генерал”. – Отелло: “Не Кассио ль отошел там от жены?” И позже: Яго: “И вот я верю – Кассио честен”. – Отелло: “Нет, в этом что-то есть... Худшую из мыслей словами худшими скажи”. (Перевод А.Радловой.)

Не нравится мне это – вот и всё, что требовалось сказать Яго, чтобы лишить генерала покоя. Достаточно посчитать что-то достойным подозрения, и подозрение само соткалось как из воздуха. С болезненной жадностью Отелло допытывается... нет, не до истины, но до тех выводов, что строятся на его горьком ратничьем опыте. Покой его души тает как предутренний сон, остаются боль, досада, обида – извечные спутники ПЕЧАЛИ – и снова боль, странная боль...

Отелло: “Да, боль какая-то во лбу, вот здесь!”

Это не метафора, это реальная физическая боль, вызванная горем и грязным доносом Яго. Не последствие ли она старой раны или контузии? Это смелое допущение выглядит закономерным, потому как боль обострилась именно тогда, когда для Отелло рушится мир. Мавром уже сказаны страшные слова: “А доказал – нет выбора другого: // Зараз убить и ревность и любовь”. – Звучит монолог “О чёрен я!”, где впервые произносится роковое слово ненависть.

Любви больше нет... Но она была! Дездемона – эта избалованная сенаторская дочка – действительно решилась быть стойкой офицерской женой, гарнизонной леди. Что значила для барышни, выросшей в уютном доме, новая жизнь на военной базе? Только нескончаемые лишения и вечные страхи за жизнь мужа-воина. Знала ли она об этом? Видимо да, знала. Круг её общения отныне сведётся к дюжине офицеров да десятку их жен и любовниц. Готова ли она к “казарменному” остроумию, к сплетням офицерш, к их мелким интригам? Вряд ли. Впрочем, учителя найдутся. Взять хотя бы Эмилию, её служанку и жену Яго.

Эмилия постарше и поопытней Дездемоны. Поручица не раз и не два делила с мужем походы и неустройства гарнизонной жизни. Уже давно она впитала житейскую “мудрость” гарнизонного света с её подпорченной “моралью”. Ходят упорные слухи о её супружеской неверности. “Конечно, я бы этого не сделала за складной перстень, или за отрез полотна, или за какие-нибудь… пустяковые подачки. Но… всякая наставила бы своему супругу рога, чтобы сделать его монархом! Я бы и чистилища ради этого не побоялась”, – рассуждает поручица.

Когда следует промолчать, она учит Дездемону своей морали. Когда надо кричать во весь голос, она (на всякий случай) смолчит, как в истории с украденным платком. Но в конце-концов даже она не выдержит. У Эмилии не останется сил жить там, где стоит ненавидеть и топить человека за то, что его чин доходнее, где супружеская неверность – не грех, а всего-то способ обеспечить мужу карьеру.

Ратничество… Неужели оно надламывает не только хлебнувших лиха мужчин, но даже их жён? А Дездемона так решительно встраивается в жизнь офицерской жены. Не сломает ли это её? Вечное ожидание известей из боя, ранения мужа – старые и вновь приобретенные, его нервозный “ратничий” характер… Кажется, она понимает, за какого человека вышла замуж и кого ей придется контролировать. “Постель я в школу, в исповедь обед я превращу”, – обещает она. Что же? Переоценила себя?

“Моя воительница!” – встречает её Отелло на Кипре. Пора бы в этой сцене представить Дездемону, одетую по-походному – как воин, в мужской костюм, в кирасу. Тогда в словах Кассио “над командиром нашим командир” исчезнет даже кажущаяся ирония. Но, увы... Первое впечатление от Кипра угнетает её. Ей остается, лишь тихо борясь с тоской и ужасом, терпеть плоское остроумие Яго. Она, в самом деле, переоценила себя.

Любовь к Дездемоне – отдушина для исстрадавшегося Отелло. Он вдруг обрёл несвойственный ему покой, к нему сходит забвение его бед и страданий. “Всегда за бурями такой бы штиль!” – говорит он (перевод Б.Пастернака). Короткие девять месяцев, малую часть всей жизни, Отелло живёт не войной, а любовью, миром, но главное – покоем. Сам этот покой непривычен ему. Он выбивает ратника из страшной, но всё же знакомой ему колеи. Мирная жизнь страшит Отелло. Подсознание не верит в реальность счастья и рождает одно предчувствие страшней другого: “Боюсь я, // Что радости подобной не подарит // Неведомый мне рок”. И позже: “От радости мне трудно говорить. // Дыхание прервалось. Слишком счастлив!...” (Перевод А.Радловой.)

Вот оно: СЛИШКОМ счастлив! Счастье столь чуждо ему, опечаленному, что подобно сладкой смерти. “Теперь мне умереть // Великим счастьем было бы!” – пророчит он (перевод А.Радловой). Скоро, очень скоро он произнесёт слова, которые мы будем понимать как ключ к его натуре:

But I do love thee; and when I love thee not
Chaos is come again.

“Но я люблю тебя; а когда не люблю, хаос приходит опять”. Коротко, ёмко, исчерпывающе. Надломленный войной генерал говорит о возвращении чего-то, до боли ему известного. Идёт начавшаяся сцена, звучит монолог о черноте и ненависти. Зрителю вдруг становится ясно, что любви больше нет, а раз любви уже нет… Значит, хаос в душу Отелло уже вернулся.


II
Опечаленные ратники


Что же так сблизило Отелло и Яго? Если Яго – подлец, лицемер и мерзавец, то почему им дорожит Отелло? Мой добрый Яго, мой честный Яго... Два их образа так тесно между собой связаны, что возникали игравшие их попеременно актёрские пары (Г.Ирвинг и Э.Бут – 1881, Л.Оливье и Р.Ричардсон – 1938). Первый готов подозревать, второй толкает к подозрению. Один из-за цинизма не верит в любовь, другой просто боится в неё поверить. Нет, это не просто негодяй и его жертва. Это некая сумма “Отелло+Яго” – собирательный образ РАТНИКА, рассеченный Шекспиром надвое.

Яго – такой же ратник. Он тоже был там, где пушки пожирают людей. Кто-то каменеет душой как Отелло, кто-то топит военную память в вине. Яго откровенно пьян в самой первой сцене, когда они с Родриго бредут из кабака и на ходу сочиняют месть досадившему им Отелло. Едва выйдя на сцену, Яго мстит, подличает и сквернословит. “Ты жалкий негодяй!” – кричит Брабанцио. “А вы – сенатор”, – хохочет Яго. Он знает, что он негодяй, ему уже говорили. Он не стыдится своего негодяйства.

Но этот же самый Яго ещё и весельчак, добряк, балагур. В шекспировском театре его играл комик. Душа компании, Яго будет старательно спаивать Кассио под звон бокалов и им же исполняемую песню. Странно, именно в кабацкой песенке яснее всего раскроется отношение Яго к жизни. Уж больно нездоровая его песня – ратничья.

А ну-ка, стаканами – чок-чок!
А ну-ка, стаканами – чок!
Солдат не дурак.
А жизнь что? – пустяк.
Пусть выпьет вояка разок.

(Перевод А.Радловой.)

Бессвязный набор слов. Лишь одна-единственная мысль чётко высказана: человеческая жизнь – пустяк. Вообще, Яго редко выбалтывает то, что думает. Он скрытен. Когда, прячась во тьме, он осыпает бранью старика и его дочь, он в первый и последний раз искренен. Позже он будет лишь менять маски. Маска своего парня, маска весельчака и кутилы, маска верного друга. И самая любимая маска – простоватого солдафона. В ней ему легче всего жить на свете.

Пускай жена и друзья держат его за недалекого вояку! Пускай зовут его честнейшим добряком Яго! Лишь бы никто не видел его подлинного лица. Яго – ратник. Он ранен в душу как каждый второй выживший в день, когда в бою погиб брат Отелло. Война показала ему, что жизнь человека – пустяк, что мир – подл и мерзок. А жить с таким открытием невозможно. Поэтому притворство стало способом выживания. Маски Яго – это не лицемерие, нет. Маски Яго – это мимикрия, защитная реакция раненого животного.

В этом отношении Яго легче, чем Отелло. Отелло мимикрировать не способен, его душа обнажена. Отелло со страстью отдаётся то поискам любви, то безудержной ненависти. Но вдруг, оказываясь один на один с Яго (своим вторым “Я”), он... нет, не успокаивается, но погружается в привычную среду. Странное дело! Яго рядом с Отелло тоже не играет ни своего парня, ни тупого солдафона. Сводя их вместе, Шекспир – мастер речевых характеристик – заставляет собирательного ратника “Отелло+Яго” говорить на одном языке и понимать самого себя с полуслова. “Подлец, ты должен доказать, что шлюха – моя любовь”, – восклицает один. Это Отелло. “Хотели б грубо вы его поймать... Когда ее покроет?” – предлагает другой. Это Яго. (Перевод А.Радловой.) Как же они похожи, эти два душевно изуродованных человека! А ведь это два офицера, они говорят о даме, о законной супруге одного из них…

Оставим в стороне вопрос о морали, её здесь нет. Поговорим о другом. Два ратника ненавидят друг друга. Ненависть Яго хрестоматийна, “взаимность” Отелло видна, когда он, хватая за грудки “своего доброго Яго”, готов придушить его. Да уж, их отношения далеки от дружеских. Но из того, что Отелло не порывает с Яго, мы понимаем: их сплачивает нечто весьма крепкое. Это не пресловутая доверчивость. Это не отношения службы. Это – фронтовое братство, срастающее две искалеченные души намертво. “Навек с тобой я связан”, – клянётся один ратник другому (акт III, сцена 3).

Давно ли фронтовое братство так их спаяло, нам, по воле Шекспира, неизвестно. Можем лишь догадываться: та страшная битва ещё не стёрлась из памяти, но Яго уже успел познакомиться с припадками своего генерала. Доведенный до исступления Отелло жалуется на боль во лбу (вспомним наше предположение о контузии!) и, выдав бессвязный набор слов, падает в обморок. “Падучая свалила генерала”, – злорадствует Яго. Подлец, наверное, лжёт, что накануне у Отелло был другой припадок, но уверенность, с какой он проявляет медицинские познания, убеждает: Яго знаком с такими припадками. Он видел их либо у Отелло, либо у других ратников. Зачем Шекспиру этот медицинский натурализм? Что давали ему такие подробности?

“Лежал. Прижимался. Он её бесславит. И в каких выражениях! Прижимался. Это мерзость. Платок. Заставить сознаться. Платок. Заставить сознаться и повесить. Нет, сначала повесить, а потом заставить сознаться. Я весь дрожу. Не поддаваться этой помрачающей боли без проверенных сведений! Боже, как я подумаю!.. Носы, уши, губы. Тьфу! Я падаю. Заставить сознаться. О дьявол! (Падает без чувств.)” (Перевод Б.Пастернака.)

Предобморочный монолог был бы короче, если бы в XVII веке не рассчитывался на срыв аплодисментов. Посмеем предположить: сценический припадок обобщал известные зрителю последствия ран и контузий. Актёры были в праве ожидать от зрителя эмоциональный отклик.

Здесь нам необходимо сделать паузу, чтобы понять, что представляла собой Англия рубежа XVI/XVII веков.

* * *

Англия готовилась стать военной державой. Она едва шагнула за Атлантику и только что обосновалась на заокеанских землях. Стране пришлось содержать военные базы и мощью артиллерии отстаивать право на мировое господство. Корона Сверхдержавы – вещь опасная, граждане, которым она стискивает голову, мыслят особыми категориями и всё происходящее оценивают с позиций военного успеха. Вот, скажем, англичане восхищались, когда Испания в 1571 году разгромила турецкий флот (даже Шекспир упомянул турецкий флот в «Отелло»: сыграл на чувствах зрителя). Но думается, что победи в тот год турки, англичане одарили бы их таким же восторгом.

Испания владела крупнейшим в мире флотом, а её колонии были обширнее, чем вся Англия. В гонке за мировое лидерство она стала опасным соперником, в Атлантическом мире медленно зрела мировая война. Столкновения в нейтральных водах случались всё чаще, в фактический театр войны превратилось поощряемое английским государством пиратство. К 1588 году Испания решилась на “контртеррористическую операцию”, направила флот к берегам Англии и... потерпела сокрушительное поражение. Год 1588 вошёл в историю как год разгрома Непобедимой испанской армады.

А молодой Шекспир в это время уже три года как находился в Лондоне. Это на его глазах объявлялся сбор средств на войну (английский военный флот был выстроен на деньги среднего класса – купцов Лондона). На его глазах городская голытьба вербовалась в солдаты и матросы. Шекспир стал очевидцем и того, как эйфория победы выплеснулась на улицы. Нация переживала подъём и взрыв патриотизма. Граждане больше гордятся тем, что они современники великих побед, а не современники великих поэтов.

Но пушечный гром, горящие огнём корабли и абордажные схватки – все эти “опасности на суше и на море” не проходят бесследно. Вялотекущая мировая война продолжалась, пиратству ещё предстояло расцвести махровым цветом, и эйфория побед мало-помалу стихала. Англия вдруг столкнулась с послевоенной реальностью, когда на её улицы воротились раненые, контуженые или физически здоровые, но душевно искалеченные солдаты.

Сотни старых солдат с пиратских времён Дрейка войной зарабатывали себе на хлеб. Теперь они как Яго слонялись по портовым городам и сетовали на “славных вычислителей”, перехвативших их должности. Всё правильно: Англия – Владычица морей нуждалась в образованных морских офицерах, овладевших точными науками и системами навигации. Старые полуграмотные вояки разве что не выбрасывались на улицу. Зритель Шекспира видел внезапное, неспровоцированное озверение ратников, видел, как озлобление таких вот “Яго” выплёскивалось в пьяной поножовщине.

Видел зритель и других офицеров: аскетичных, малоконтактных, замкнутых в себе. Таких ценят на службе за верность долгу и исполнительность. Суровость офицера принимается за доблесть, но только близкие люди знают, что творится в выжженной душе и сколько боли в окаменевшем сердце. Таков Отелло. В сцене приговора Кассио он решителен до прямолинейности. Вообще, решительность это его качество. Позже он будет даже слишком решителен, пока же он лишь предупреждает о свойственных ему вспышках ярости:

Сейчас мой разум подчинится крови;
И страсть, рассудок затемнив, стремится
Путь проложить. А если двинусь я
Иль руку подыму, падёт любой
Из вас от гнева моего…

(Перевод А.Радловой.)

Горе, когда гнев не контролируются рассудком. Это не черта характера, это болезнь, приобретенная в аду сражений. Но уже через день Отелло готов простить Кассио. Да, он бы так и сделал, если бы не интриги Яго. Похоже, наш генерал не считает проступок своего заместителя особо тяжким. Подумаешь, в пьяной драке едва не зарезали бывшего коменданта гарнизона. В первый раз что ли?

По логике сюжета, Яго не мог предполагать, насколько невменяем выпивший Кассио. Кажется, интриган-поручик и сам ошарашен, как далеко зашла пусть не безобидная, но шутка. Яго лишь подпоил “вычислителя”, скандал же, учинённая драка и кровопролитие – на совести Кассио. Не симпатичен оболганный поручиком лейтенант. Увы, такова жизнь. Англичане успели повидать молодых карьеристов, вроде Кассио, что, заглаживая проступок (едва не стоивший человеку жизни), приводят под генеральские окна оркестр и хлопочут о карьере через жену непосредственного начальника.

Не думаю, чтобы Шекспиру не хватило этического такта. Неблагородство его персонажа должно быть заметно. Достаточно вспомнить отношения Кассио с Бьянкой, чтобы перестать симпатизировать лейтенанту. Мы ещё не упомянули о Бьянке? “Бабёнке той, что тело продаёт // И покупает хлеб и платье…” Если Шекспир упомянул даже такие подробности гарнизонной жизни, значит быт военного городка был известен и понятен его зрителю. Да, за полком следует обоз, полный доступных женщин. Да, уставшие от войн и смертей люди ищут забвения страхов в естественнейших жизненных удовольствиях.

“Я женюсь на ней! Что? На продажной девке? Прошу тебя, пожалей немножко мой ум; не думай, что он совсем свихнулся. Ха, ха, ха!” (перевод А.Радловой).

Слова о браке вызвали у офицера хохот. Но участвовать в похищении дочки сенатора он не отказался. Традиционно это считается ошибкой Шекспира: будто бы в I акте Кассио ничего не знает о побеге, но зато в III акте его называют «помощником» Отелло и Дездемоны. Посмеем не согласиться: короткий диалог из I акта, якобы показывающий неведение Кассио, можно прочесть совсем с другой “музыкой”:

Кассио. (К Яго.) Что он здесь делал?
Яго. На суше ночью захватил галеру.
Когда законен приз он будет счастлив.
Кассио. Я не пойму!
Яго. Женился он.
Кассио. На ком?
Входит Отелло.
Яго. Клянусь... – Идёте, генерал?

(Перевод А.Радловой.)

Кассио лишь удивлен, почему Отелло в этот час здесь, а не с Дездемоной. Яго отвечает двусмысленностями, для него сбежавшая девица равна “сухопутной галере” – так в те годы матросы звали проституток. Поручик готовит скандальную новость: генерал-то женился! “На ком?!” – Кассио поражён до глубины лейтенантской души: жениться на обесчещенной беглянке – это что-то новое. “Клянусь...” – кривляется и гримасничает Яго, но замечает вошедшего Отелло и меняет тему.

Личные и семейные отношения шекспировских ратников крайне сложны. Кто-то зачем-то пустил слух о связи Эмилии с Отелло. Яго и так знал о неверности супруги, но подозревать ещё и боевого товарища, похоже, не решался. В озлоблении, Яго буквально заставляет себя поверить в этот слух. Мы не будем добавлять черноты Отелло, сплетни лгут – ведь было бы верхом аморализма то, что Отелло приставляет Эмилию к искренне любимой жене в качестве служанки. Но кем и с какой целью порождён этот слух? Кому мешал чужой семейный покой?

Грязные слухи рождаются людьми озлобленными, людьми с изувеченной душой, людьми, что завидуют даже намёку на чужое счастье. Собственно, всю фабулу трагедии можно вывести из зависти Яго, из его ненависти к более благополучным. Чужой покой невыносим для него, ведь сам он – ратник, а значит, лишён покоя, и, кажется, навек.

“Что есть зависть?” – спросили у одного святого старца. “Печаль о благополучии ближнего”, – ответил он. “А что есть печаль?…” Впрочем… об этом мы уже говорили.

“Трагедия об опечаленном мавре” – так мог бы назвать пьесу Шекспир. История военного городка, охраняющего порт в заморской колонии, превратилась в трагедию измученного войной ратника. Но остановимся… Спросим себя… Не считалась ли война нормой, “единственным занятием, достойным мужчины”? Может быть, ни Шекспир, ни его зритель вовсе не задавались вопросом, что делает война с душой человека?

Европа вступала в новый XVII век. Англия воевала с Испанией и Францией, Франция и Испания вели между собой войны во Фландрии и Голландии, голландцы враждовали с англичанами, Швеция воевала с Польшей, Польша – с Россией. Мир сошёл с ума – увы, не в первый и не в последний раз. В Европе разразилась нескончаемая Тридцатилетняя война, перетекшая в кровавые гражданские войны. XVII век потряс человека жестокостью. Ужас был столь велик, что народная память не родила от этого столетия ни одного героического образа: ни Роланда, ни Жанну д’Арк, ни Уленшпигеля. Ни чести, ни доблести не увидели поэты в очередной “мировой” войне. Надвигалась эпоха мамаши Кураж – вдовы, лишившейся детей, но упрямо тянущей свой фургон маркитантки. Ибо война для нее – кормилица. Ибо сама она – ратница.

Мировые войны возникают не вдруг. Они десятилетиями зреют в сознании граждан – будущих солдат и ратников. Жизнерадостные шекспировские комедии вдруг стали сменяться “Хрониками” о смутах и гражданских столкновениях. В “Макбете”, в “Короле Лире” разлились предчувствия зрителей, их горькие настроения, какая-то обожжённость одним только ожиданием бед:

Стою и сплю, взирая со стыдом,
Как смерть вот-вот поглотит двадцать тысяч,
Что ради прихоти и вздорной славы
Идут в могилу, как в постель, сражаться
За место, где не развернуться всем,
Где даже негде схоронить убитых...

(Гамлет. Перевод М.Лозинского.)

Англия ждала беды: дряхлеющая королева умирала без наследников. Эйфория былых побед давно позабыта, зрело ощущение близящегося ХАОСА. На сцене театра “The Globe” (“Глобус”) проходит премьера “Отелло”. Новая династия Стюартов не принесла Англии стабильности, а заказанный Шекспиру “Макбет” – героические сцены из истории Шотландии – что-то не придал им популярности. Наоборот, в том же 1605 году звучит полный пессимизма и отчаяния монолог Глостера (трагедия “Король Лир”):

“Вот они, эти недавние затмения, солнечное и лунное! Они не предвещают ничего хорошего. Что бы ни говорили об этом ученые, природа чувствует на себе их последствия. Любовь остывает, слабеет дружба, везде братоубийственная рознь. В городах мятежи, в деревнях раздоры, во дворцах измены… Наше лучшее время миновало. Ожесточение, предательство, гибельные беспорядки будут преследовать нас до могилы”. (Перевод Б.Пастернака.)

Входя в XVII век, страна медленно, но верно сползала к эпохе гражданской войны, диктатуры Кромвеля и “охоты на ведьм”.


III
Судьба, неотвратимая как смерть


Когда война ещё в памяти, а в настоящем – кризис, и в предчувствии – смутное время, на сцену шекспировского театра вышел ратник, падение которого совершается на наших глазах. Отчаяние сквозит в каждой его реплике! Отелло слишком яростен, чтобы зритель мог встать на его сторону. Но он же и слишком несчастен, чтобы зритель посмел проклясть его.

“О чёрен я!” – он мечется по сцене и терзает себе душу. Его жизнь была ХАОСОМ огня и смерти, он вступил в живые человеческие отношения и с ужасом для себя понял, что жить ими он не умеет. Только ли в непохожести на других людей, приравненной им к уродству, ищет он причины несчастья? Не чернота это, нет: выжженность, обугленность.

Мы оставили Отелло в час, когда ХАОС в его душу вернулся, а убийство замышлено. Трагедия свершилась! Собственно, всё было предрешено до поднятия занавеса. “Судьба, неотвратимая как смерть, // Ещё от колыбели нам судила // Напасть рогатую”, – говорит Отелло то ли о любви, то ли о ревности, то ли о своей собственной неуравновешенности (перевод А.Радловой).

В присутствии Яго Отелло вдруг забывается и с болью пускается вспоминать все достоинства милой ему Дездемоны. Нет, не той, которую он собирается убить, но той, что живёт в его сердце, той, что была для него средством забвения ратных трудов и лишений. “Но как жаль, Яго! О Яго, как жаль, Яго!” – едва ли не со слезами взывает генерал, вдруг понимая, что той любимой им Дездемоны больше нет – по крайней мере, для него. Любовь оборачивается болью – ведь сильные чувства больны для искалеченного сердца. Отелло срывается в бездну.

“Я изрублю её на куски! – вопит он через мгновение. – Мне – наставить рога!… С моим офицером!… Достань мне какого-нибудь яда, Яго…” (перевод А.Радловой). Как будто ему было бы легче, измени Дездемона не с подчинённым, а с вышестоящим. Давно ли он, угрожая Яго, требовал доказательств? “Собакой лучше бы тебе родиться, // Чем гневу моему давать ответ!” (перевод Б.Пастернака). Яго слишком хорошо знает генерала, чтобы понять: Отелло не шутит. Коротенькие реплики рисуют поручика не просто перетрусившим, но буквально схваченным за горло: “Вот до чего дошло!”, “Мой генерал...” Ему конец, если Отелло поймёт, что Яго “ошибся”, а Дездемона невинна. Потому Яго и сочиняет на ходу нелепицу про разговоры Кассио во сне, а едва опомнившись, инсценирует беседу с Кассио и демонстрацию им известного платка. Отелло этого достаточно.

Не стыдясь никого, генерал-ратник, бьёт Дездемону – при офицерах, при родственниках её отца. Честь давно забыта, ратник бросает в лицо жене одно обвинение грязней другого. Любви, нежности, пресловутой оскорбленной доверчивости нет и в помине. Отелло как будто срастается с Яго, действует, как он, перенимая все черты своего alter ego. По указанию Отелло Яго покушается на Кассио. Уверенный в успехе генерал удовлетворён мщением и бросает раненого без помощи. “Рот заткнули, – злорадствует Отелло, сообщая новость Дездемоне. – Не даром принял меры честный Яго” (перевод А.Радловой). Он уже не летит в пропасть, он уже ступает по самому дну…

Честный Яго… Даже после этого он зовёт Яго честным… Поручик оправдывается: “Сказал ему, что думал; и не больше // Того, что он считал правдоподобным” (перевод А.Радловой). Вот так-то: мавр склонен считать правдой лишь то, что вписывается в его, ратничьи, представления о мире. Война выворачивает душу.

Несчастная Дездемона! Ради дорогого Отелло, столь не похожего на прочих мужчин, она обвиняет себя в самоубийстве, выгораживая убийцу подлинного. “Никто. Сама (Nobody. I myself)”, – говорит она перед смертью. Эти слова приобретают трагический, смысл. Она действительно сама погубила себя своим замужеством. Случившееся должно было произойти, её муж – жертва, но не столько обмана, сколько привитых войной качеств. Что оставалось ей в последнюю минуту? Лишь простить несчастного мужа-ратника, в безумстве которого ей некого винить.

“Не знать бы вам его!” – искренне пожелала Эмилия.

Тысячу раз прав был старый Брабанцио, когда не желал дочери этого брака. Бедный старик если не по опыту знал, то чувствовал отцовским сердцем, что не увидеть ему добра от странного человека, которого дочь выбрала в мужья. Помешать бы ей, воспрепятствовать бы всеми силами – да дочь, видно, отцов характер унаследовала: что решила, то сделала. Месяца не прошло, как Брабанцио не стало, удар ли хватил пожилого человека, сердце ли не выдержало тревоги – кто знает. Дездемоне так и не успели сказать об этом.

Война, как выясняется, подобна чуме. Хладнокровие Отелло сохраняется до самого разоблачения Яго и не оставляет нам мысли о его сожалении. Убивая, Отелло не вершил суд, как это нередко трактуется. Он воевал – воевал со всем миром, с самим собою, с самой Войной! Есть люди, для которых Война не кончается, а продолжается по гроб жизни.

Пересилить бы себя ратнику. Иметь бы чуть больше доверия, чуть больше умения прощать. Может, одно это и способно вытащить из адовой пропасти. Но… Но как же трудно это порою бывает! Нужно уметь любить, любить самому, а не ждать, когда близкие рассеют твою ратную боль и злость. Пусть женщины сильны душой, но не настолько. Не настолько, чтобы сломить Войну, если сам ратник бережёт её в себе.

Отелло не думал, как будет жить дальше: один, без Дездемоны. Ратник не строит планов, потому что привык рисковать жизнью. Но Отелло вдруг понимает, что минуту назад он своими руками погубил самую возможность своего счастья. Более того, зло коренится в нём, и иных причин его беды просто не существует. Осознав это, воин делает последний шаг: раз Война не кончается, он убивает самого себя. Итог его войны закономерен, наш опечаленный мавр всю жизнь шёл к нему.

Невредимым остаётся ратник Яго. Впрочем, финалом, к которому он движется, возможно, станут тюрьма и виселица. Отелло бросается на него с оружием, но… всего лишь ранит его. Если понимать двойной образ “Отелло+Яго” как целостный, то перед нами метафора самоубийства. “Пусть кровь течёт, но я не убит”, – с холодным спокойствием произносит Яго. Шекспир этим подчёркивает демоническую живучесть войны и ратничества.

И здесь совершается самое, на наш взгляд, психологически страшное: Отелло проклинает Яго, приговаривая его к жизни:

I am not sorry neither. I'ld have thee live,
For, in my sense, 'tis happiness to die.

(Буквально: “Я не сожалею. Я желаю тебе жить. По-моему, счастье – умереть”.)

Кому как не Отелло знать, что жизнь есть ПЕЧАЛЬ, беспросветный мрак и безысходность. В его глазах жизнь – это тот самый ад, в котором, не зная спасения, страждет душа. Потому-то и бежит он из жизни-ада, потому-то и казнит самого себя, вспоминая: дескать, где-то вот также я заколол турка в чалме и этим доказал преданность Венеции. Это не солдафонство, не стремление выказать лояльность или верность присяге. Опечаленному мавру необходимо вспомнить хоть что-то, оправдывающее его жизнь.

С гибелью Отелло Яго остаётся морально опустошённым, будто не мавр, а сам он лишается жизни. Отныне ему некому мстить. Зависть, ставшая смыслом его существования, теряет свой предмет. Ему некого ненавидеть, а любить он не умеет. Бессмысленность жизни вдруг раскрывается перед ним настолько зримо, что ужасает его больше, чем все пережитые им сражения вместе взятые. С этой минуты мы с полным правом можем говорить уже об Опечаленном Яго.

Новым комендантом крепости назначат Кассио. Быть может, в этом и кроется шекспировский оптимизм, ведь Кассио чудом избежал смерти. А значит, комендантом будет не вояка-практик, а человек образованный и ещё не травмированный войною.

Шекспир дозволяет нам надеяться.

* * *

Ни о ком так не страдает зритель, как о себе самом. В интуитивных поисках очищающего катарсиса шли на “Отелло” ратники – бывшие солдаты, матросы, старые пираты и корсары. Не море порождает пиратов! В шекспировский век такими людьми наводнилась вся Англия. Вот потому-то в годы, пришедшиеся между атлантической и гражданской войной, трагедия о чернокожем ратнике и не сходила в Англии со сцены.

Миновало столетие. Англия едва приходила в себя после революции и охоты на ведьм… И внезапно пьесой принялись возмущаться. Её вычёркивали из истории. Из памяти. Из литературы. Над ней издевались. Томас Раймер, потомственный лорд и официальный королевский историограф, мнивший себя великим критиком, издал “Краткое обозрение трагедий” (1693 г.), где скабрезно пересказал “Отелло”, глумясь над историей с платком и лицемерно возмущаясь грубостью персонажей. Вот его перлы:

“Вопреки здравому смыслу и Природе [Шекспир] изобразил его [Яго] коварным и вкрадчивым мошенником вместо прямодушного и откровенного Солдата, черты которого неизменны в этом Мире уже тысячи лет!”

“Вся эта трагедия есть не более чем Кровавый Фарс без соли и специй!”

“У нас чернолицый мавр мог бы стать полковым Трубачом, а Шекспир делает его чуть ли не Генерал-Лейтенантом. У нас мавр мог бы жениться на шлюшке или Грязной Потаскушке, а Шекспир готовит для него Дочь и Наследницу знатного Лорда”.

“В Природе нет ничего более отвратительного, чем неправдоподобная ложь!”1
(1. Обилие заглавных букв характерно для оригинала и его пафоса).

Вот оно, главное: “у нас”, “у нас”! В своей ненависти Т.Раймер проговаривается: он сознаёт, что речь идёт об Англии, а не о далёкой Венеции. Дикое в своей озлобленности недовольство “неправильной” пьесой лишь выдавало недобрый интерес к Шекспиру и к его “Отелло”, в “венецианцах” которого вдруг узнаны современники.

Отелло начали маскировать. Его лицо мазали гуталином. Ратного генерала и командующего гарнизоном рядили в персидский тюрбан, турецкий халат и кружевные панталоны. Его заставляли кривляться на сцене и сверкать глазами. Во всём этом, во всём сквозило скрытое, закамуфлированное возмущение военных кругов – лордов, генералов, офицерства, сознававших, что Шекспир говорит о них. Впредь такое не должно даже приходить в голову!

Три столетия истинного Отелло не существовало. Теперь, чтобы спасти пьесу, следует назвать всё своими именами: наверное, придётся сыграть мавра в камуфляже или в тельняшке десантника. Да, пора вернуться к подлинной незамаскированной трагедии “Отелло”. Ради травмированных войной ратников. Ради бывших моряков Дрейка и наших современников. Их калечило ядрами, картечью и пластиковыми минами. Они отличились в боях, как Отелло и Яго. Многие знают только одно – солдатскую палатку, и для многих чума Войны не кончается.

Не море порождает пиратов и корсаров. Не море, но бесконечные войны на нём и его берегах.
____________________
Максим Форост. 2010 г.