…сразу в нескольких состояниях: перемещаться из пункта А в пункт Б, помешивать тусклый чай, сочинять рассказ, разглядывать попутчиков. Курс на запад, строго по параллели. Несмотря на любовь к Пастернаку, несмотря на всю неприязнь к Джойсу. («Улисс» – раздувшийся солидный утопленник). Название домыслю после, это последнее дело. Не дай Бог стать матёрой волчицей, нет, только угрюмой и нескладной провинциалкой, солоноватой любительницей. Не пишу, что вы, балуюсь, вот и блокнот – с толстой кисой на обложке, полосатая ручка и шоколадка за щекой. Растрачивать помаленьку зрение, сутулиться каждый день над подлыми буковками, а потом – хлоп, очки с немереными диоптриями, жуткий муж и минимальная пенсия на горизонте. Иногда так хочется наброситься на варёную колбасу, хотя и знаешь, что – гадость, вред. Тут то же самое. Клетки, раскосые линейки, закорючки, которые потом сама не разберёшь. Сама себе не веришь, а ведь главное – врать, врать не останавливаясь, даже если потом магниты не сработают и не стянут всё это враньё воедино. Собственно говоря, в одном королевстве жили прекрасная писательница и престарелый гей. (Эгегей!) Писательница строчила рассказы один другого плоше, а вот гей преуспевал в своём мастерстве. Усы у него постоянно развевались по ветру и сами собой увязывались в бантики. И вот я завязла по уши, уже с третьей фразы. Рёбрышком, на торец, уголком, куролесить и заглядываться. Скатываюсь, как бурая капля, по поверхности стеклянного шара. Без сюжета, как без рук. Изволь выдумывать шаткий каркас щёлк щёлк щёлк завязка кульминация развязка в финале все герои женятся, кому надо умирать – умирает, остальные, как положено, в сад. Хорошая, трудолюбивая девочка. На шоколад я как-нибудь заработаю. Сплетать, расплетать сюжетные кольца, душить ими невинного читателя, жертву моей любви к Литературе. Ну не надо, у читателей свои камни в карманах. Всё настроение опухло, хоть бросай его вместо лома в унитаз.
В заоконьи рваные лепестки облаков (у кого я спёрла эти лепестки?) и безжизненные индустриальные – как сказать? – халупы, скользящие по выжженной июлем земле. Поначалу контуры в расфокусе, вымазаны туманом, но, по мере скольжения и плоского (польского? вагон-то польский) скрежета проясняются, фокусируются и останавливаются в момент наивысшей чёткости, так что вид не успевает стать сусальным и кукольным. На станционной лавке расплавленная бомжиха потчует дружка яблоком, даёт куснуть из руки. Рядом охорашивает себя белый кот с полоской против блох, копия Васеньки. (Ну, коты-то как раз – кладовая сюжетов. Вот почти детективный. Летом на дальний огород мы ездили редко, и потому каждый раз привозили несколько подсохших огурцов-желтяков, годных только в корм скоту. Вечером на летней кухне Васенька умильно цедился вокруг огородных сумок, а наутро желтяки исчезали. Дело раскрылось, когда мама заметила у него огуречную семечку на морде). А вот и новые попутчики. Мать и сын, тяжёлая черноземная сова и круглый молчел в померанцевых подтяжках. Ну и голова у молодца – ни мысли, ни щербинки, ни уклона. Великий вагонный ритуал: поверх районной газетки – жареная курица, костистые огурцы и сопливая колбаса. Идеальная пластика, хорошо смазанные жевательные машины. Совушка устыжающе посматривает на меня земляными глазами. Добрые люди в поезде едят, а эта профура лежит нога на ногу и чиркает в тетрадке. Завралась я? Не стыдит она, просто всего боится. Наверно, всю жизнь на своей земле просидела и ничего больше не видела. Круглый стал шумным, непрерывно на неё покрикивает, покровительственно, без злости. Забыла подарки и плохо прожарила курицу. Выговор у них тягучий, но при этом острый, как грабли. Совушка прибрала остатки, поглядела на меня, профуру (слово отчётливое, записано крупными буквами), задвинула подальше под сиденье жуткие туфли и со стонами полезла наверх, на голую полку. Постели брать не будут, хотят сэкономить. Круглолобый торжественно решает кроссворд всё в той же засаленной газете. «Чучело земли». Сам ты чучело. Говорит громко, чтобы слышно было и мамке, и мне. (Мои мысли ходят бочком, щёлкая пустыми клешнями, и их слизывает холодное море). Ноги мамки висят над проходом (хотела сказать – как экзотические плоды – но нет, не сказала), и проводник с тремя стаканами в деснице и двумя в шуйце на очередном витке соединяет с её носками свою физиономию. Развёрнутая нецензурная метафора. Совушка поджимает ноги и лежит такой неудобной буквой, что Кирилл и Мефодий посовестились бы взять её в алфавит. Чучело земли остаётся неразгаданным. Верхняя створка приоткрыта, сквозняк морщит занавеску и мешает с солнцем мои волосы. Внутренние слова исчезают, если появляются наружные. Замутняются воды, и пришлые кочевники бороздят освещённую факелами ночь. Круглый подбрасывает каждое разгаданное слово, оно небрежно повисает, и он глядит сквозь него в маленькую гладкую дырочку. Это невыносимо, надо пустить встречный огонь, пока чужая глупость не сожрала мой лес, не испекла моих птиц. Итак, я отрываюсь от блокнота, в котором одно мне удалось – рисунок с перепуганной мамкой, вцепившейся мощными когтями в еловую ветку. Съезжаю по перилам в подвал с химерами. Буду царапать коготками полированную поверхность. Россыпь искалеченных ракушек, череда потных ног. Люди-куколки, скажешь – поклонится, скажешь – подпрыгнет. Пока учишь одну двигаться по-человечески, другая забралась в глубокую лужу и пускает пузыри. Стоят друг против друга и произносят такое, что в каждого тут же летит по босоножке.
Глобус живёт в деревне, но работает на ближней шахте. Или в шахте? Мамку везёт к сестре, чтобы ему не мешала. Хочет выстроить дом и жениться. Поступил заочно в техникум. Очень собой гордится. «А вы на дневном учитесь?» – «Закончила» – «Техникум?» – «Институт». Тут-то он рот и разинул. Смотрел на меня, как на инопланетянку. Совушку после этого стал пресекать как-то уж чрезмерно сурово. Сказать, что поступаю в аспирантуру? Дудки, не хочется объяснять, да и почёта не прибавит. Я и так в нимбе и с крылышками. А парень уже не кажется глупым.
Вечер, склони свою буйную голову. Припадочный ветер и перекати-поля вперемешку с бумажными лентами. Солнце как апельсин, и разумеется, синий, раз я в синих очках. Совушка, парень, дрыхнущие соседи на боковушках – всё в мерцающем тумане моей никчёмности. Отсюда в оба конца видна вся моя жизнь, правильная-правильная, обсосанная до косточек. Учись доченька найди себе хорошего парня напиши диссертацию ребёнок ребёнок деньги деньги для детей деньги на старость деньги на похороны. Радуйся, если всё совпало с каноном. Останутся мумифицированные листья и бессмысленные этюды. Шерстяные закутки, щёлкающие чешуйки. Меланхоличка. Просто дура.
Побоченясь, в окно въезжает знакомая водонапорная башня, первая точка опоры, и душа сквозь встречные лучи нащупывает остальные – смеркающиеся станционные туалеты, сияющий гребень шпал, горбатый мост с утомлённым флюгером. Наконец, вагон замирает на станции, которой официально не существует: здесь только перепрягают локомотивы. Под неусыпным взглядом совушки – как бы чужого не прихватила – принцесса цепляет рюкзак, протягивает ладошку Глобусу и идёт к выходу, в свистящую железнодорожную степь, где сразу падает, как арбуз, в объятия тётки.

2011