РАССУЖДЕНИЯ О ДОБРЕ

Данная статья является прямым продолжением мыслей, изложенных мной в «Философии любви». Это и не удивительно, ибо глубоко моё убеждение в том, что любовь и добро представляют собой две стороны одного явления, которое, в свою очередь, претендует на звание высшей человеческой ценности, и представляет собой состояние, в котором каждый хочет пребывать. Названия этому состоянию можно придумать разные: счастье, гармония, самораскрытие, радость – это не существенно. Важно только, что оно несёт с собой благо для человека. И я предпочитаю говорить именно о благе, или о всеобщем благе, подчёркивая тем самым, что благо одних людей или групп не приносится при этом в жертву ради блага других; всеобщее благо выгодно для всех, это не эгоизм и не самоотречение. И если бы оно было достигнуто во всех сферах нашей жизни, мы бы сказали, что живём в раю. Но так как это невозможно, мы можем говорить только о стремлении к благу, которое и лежит в основе всякой нравственной системы. Поэтому добро (основная нравственная категория) как раз и выступает тем средством, которое должно привести нас как можно ближе к раю. Любовь – это чувство, как правило сопутствующее добру (понимаемому как благое действие). Любовь не мыслима без добра, ибо суть её в благожелании. Тут правда вопрос: возможно ли тогда добро без любви? Думается мне, что если человек совершает какой-либо добрый поступок по отношению к лицу, к которому не испытывает особой любви, то он совершает этот поступок по крайней мере из-за любви к себе: он заинтересован в том, чтобы оставаться чистым духом и душой, чтобы совершенствоваться и быть счастливым, чтобы оставаться верным своим принципам – он любит себя, поэтому нравственен. Таким образом, любовь и добро оказываются тесно связанными. Клайв Льюис наглядно показал это, рассуждая о христианской заповеди «возлюби ближнего, как самого себя». Как заставить себя любить ближнего? - спрашивает он, и находит гениальный ответ: «не теряйте времени, раздумывая над тем, любите ли вы ближнего; поступайте так, как если бы вы его любили. Как только мы начинаем делать это, мы открываем один из великих секретов: ведя себя по отношению к человеку так, как если бы мы его любили, мы постепенно начинаем любить его. Причиняя вред тому, кто нам не нравится, мы замечаем, что от этого он не нравится нам еще больше; сделав же по отношению к нему добрый жест, чувствуем, что наша нелюбовь стала меньше». Таким образом, любовь и добро порождают друг друга, они – одно. Помню, мне было пятнадцать, когда я первый раз прочитал это строчки Льюиса. Я был поражён и вдохновлён этой мыслью, этим открытием, и не преминул воспользоваться правилом на практике. И какова же была моя радость, когда оно сработало!

1
Однако Льюис, раз уж взялся писать о христианстве, рассматривает добро большей частью однобоко (не в упрёк ему будет сказано, ибо книга того и требовала). Он говорит, что главное значение не в том, к чему привёл в итоге тот или иной поступок, а почему мы его совершили. В качестве аргументации, конечно же, выступает тот факт, что нравственность исходит от Бога. Но и без упоминания Бога тезис выглядит вполне убедительным. Ведь если я совершил злой поступок, а он по случайности имел счастливый исход, то такой поступок, во-первых, сыграл определённую негативную роль в формировании моей личности, закрепил привычку поступать плохо, во-вторых, мог послужить отрицательным примером для других, и, в-третьих, не далёк тот случай, когда подобное поведение (моё и тех, кому я подал пример) повлечёт самые трагичные последствия. «Добрые поступки, совершенные не из доброго побуждения, не способствуют формированию того качества нашего характера, имя которому добродетель», - замечает Льюис.
Но есть же и другая точка зрения, не менее обоснованная, согласно которой не важно, что двигало нами в момент совершения деяния, а важен только результат. Логично, не правда ли? Зачем называть добром то, что приносит беды? Для того ли существует вообще это понятие – «добро»? Какой-нибудь идиот посадит дерево посреди дороги, желая улучшить экологию, «сделать город чище», а это дерево прохожим только мешаться будет, и они будут иметь полное право обрушить на глупца весь гнев, им же вызванный: такие «добрые» поступки людям ни к чему.
Итак, перед нами встаёт вопрос: какое понимание добра верное – объективное (важны поступки) или субъективное (важны намерения)? Общепринято, насколько я могу судить, субъективное понимание – поэтому остановимся подробнее на объективном. В конце концов, оно и более разумно: если уж я взялся утверждать, что добро ведёт к благу, то я должен считаться с результатами тех поступков, которые мы называем добрыми. И это вовсе не означает, что я заранее связываю себя умозрительными рамками. Речь вовсе не об этом, а о точном определении понятий, и это основа основ всякой философии, ибо неверное понимание слов и расплывчатые их значения приводят к неправильным суждениям. Таким образом, я останавливаюсь на мнении, что добро должно быть объективным: только так оно может представлять для нас ценность.
Если же мы будем настаивать на субъективном понимании, то есть на примате намерений, не мешало бы для начала вспомнить древнюю мудрость, гласящую, что благими намерениями дорога вымощена в известное место. И это, кстати, не единственное, что тут можно вспомнить: «не делай добра – не получишь и зла», «хотели как лучше – получилось как всегда», «не делавши добра врагов не наживешь» и т.д. и т.п. Или же возьмем случай, когда добрый поступок совершается по отношению к стороннему человеку, к которому благодетель не питает никаких тёплых чувств. Если этот поступок исходит лишь из желания соблюсти некую норму морали, то шансов, что «дающий» спросит себя о действительных нуждах «одаряемого», несравненно меньше. Иными словами, какое мне дело до того, в чём на самом деле нуждается человек, если я добро не для него делаю, а для успокоения своей совести? И вроде бы добро добром, а ведь так можно и бабушку через дорогу перевести, хотя бы ей этого совсем и не надо было. Психологи ещё любят писать об избыточной материнской любви, когда мать проявляет чрезмерную заботу о своём чаде, постоянно опекает его, не отпуская от себя ни на шаг, и в итоге ребенок вырастает инфантильным, несамостоятельным, не способным решать элементарные проблемы взрослой жизни. Опять же: вроде и любит мать своё дитя, и намерения у неё самые добрые, но во что это выливается – судите сами. А вывод напрашивается сам собой: одними намерениями сыт не будешь; и любовь, и добро должны быть с умом. Ум – это то, что позволяет нам анализировать объективную реальность и считаться с ней; он же и делает добро объективным.
Вероятно, не так много смысла в фильмах, обыгрывающих пресловутый «эффект бабочки», но сам этот «эффект» никак не даёт мне покоя, и здесь было бы уместно сказать и о нём. Идея проста: любое, пусть даже самое незначительное моё действие может иметь глобальные последствия, которые могут обнаружиться завтра, через неделю, год а то и через тысячу лет. Ибо как мы можем судить о том, что будет с нами дальше, если бесчисленное множество факторов влияют на нашу жизнь, и столь малы познавательные способности человека? Не потому ли терпят крах все умозрительные системы идеалистов, как то: коммунизм, Идеальное государство Платона, Город Солнца у Кампанеллы – что просто невозможно учесть всех необходимых для правильных выводов факторов, да ещё и предусмотреть изменение сегодняшних реалий по ходу истории? И это действительно важная мысль: стремясь совершить добрый поступок, и даже учитывая желания того, по отношению к кому этот поступок совершается, можете ли вы быть уверенны в том, что ваше действие действительно приведёт к добру? Боюсь, что не всегда. Да и правда, будь всё так очевидно, люди давно построили б на земле рай: они ж не дураки – от добра отворачиваться, когда оно столько выгод за собой имеет!
Таким образом, я решительно прихожу к выводу, что добро, чтобы иметь право называться добром – этим великим и сладким словом, должно исходить из действительных результатов действий, а не из «добрых намерений», «доброй воли» и т.п.: добро должно быть объективным.

2
Это, в свою очередь, избавляет нас от множества предрассудков. Любая нравственная норма теряет свою абсолютную значимость, и если сказано «не убий», то это не значит, что мы не должны убивать ни при каких условиях. Напротив, условия теперь и приобретают главное значение. И правда, неужели нельзя убить маньяка в порядке необходимой обороны, или сломать руку грабителю, когда вышвыриваешь его из квартиры? Неужели нельзя обмануть мошенника, чтобы вернуть украденные им деньги обманутым им людям? Да – я желаю преступникам зла, я желаю маньяку смерти, когда, обороняясь, убиваю его - и что?! С позиции субъективного добра возникает проблема: себе я желаю добра, а другому – зла, так нравственен ли мой поступок? С позиции объективного добра желание изначально не важно: убивая маньяка, я приношу пользу не только себе, но и обществу, я предупреждаю новые жертвы, спасаю людей. Объективно в моём поступке больше хорошего, чем плохого, если я, конечно, сам не такой же маньяк или преступник.
Но здесь, безусловно, возникает гигантская, и в то же время банальная проблема: а как определить, каких последствий больше, положительных или отрицательных? Ссылка на «ум» мало что даст, разве что сработает как успокоительное и усыпит бдительность. В действительности повода успокаиваться у нас нет. Наш «ум» - коим некоторые всё ещё надеются подчинить бессмысленную стихию природы, придать веренице случайных событий и страстей хоть какую-то направленность и смысл – наш ум на протяжении всей многовековой человеческой истории не упускает случая в очередной раз доказать нам свою несостоятельность. Мы обречены то и дело осознавать неосуществимость и иллюзорность всех высочайших своих стремлений, и стремление делать добро – не исключение; обречены блуждать, спотыкаясь, то и дело попадая в тупик, в том числе – при поиске ответа на вопрос «что такое хорошо, а что такое плохо?». Ох бы и поставил меня в тупик крошка-сын из знаменитого стихотворения Маяковского, если бы задал мне этот вопрос! Семён Франк так писал: «Человечество в своей эмпирической исторической жизни совсем не движется "вперед"; поскольку мы мним обосновать нашу жизнь на служении общественному благу, осуществлению совершенного общественного строя, воплощению в коллективном быте и человеческих отношениях начал правды, добра и разума, мы должны с мужественной трезвостью признать, что мировая история совсем не есть приближение к этой цели, что человечество теперь не ближе к ней, чем век, два или двадцать веков тому назад». Вот такие дела! И это всё, что способен понять «выдающийся ум»? Пожалуй, что так; и философы могут дать нам только одну формулу: entbehren sollst du, sollst entbehren ! И сколько люди ни пытались, в мире всё также царят скорбь, смерть и слепота. На этот счёт любопытно соотнести две цитаты. Одна – у Экклезиаста: «Участь сынов человеческих и участь животных – участь одна; как те умирают, так умирают и эти… и нет у человека преимущества перед скотом». Вторая – Гомера: «Из тварей, которые дышат и ползают в прахе, истинно в целой вселенной несчастнее нет человека». То есть человек, по сути, равен скоту, а отличается лишь тем, что несчастнее последнего! Вот тебе и идеал добра! Но о слабости морали я хотел бы сказать позже, а сейчас отметить, что человеку не так то просто отличить добро от зла, потому и вымощен ад благими намерениями.
В самом деле, какие душевные терзания должен испытывать полководец, ведущий народ на войну, когда исход этой войны – целиком лишь его предположение, и он понятия не имеет, будут ли оправданы историей те огромные жертвы, которые сулит эта война! Можно ли быть здесь уверенным, что поступаешь правильно? А между тем жизнь требует принять решение. Но не стоит идти на войну, чтобы понять эту мысль. Представим, вы стоите в очереди в магазине. Тут в магазин входит ваш друг, и вы пропускаете его впереди себя. Вроде бы добро ему сделали. Но, во-первых, стоящие сзади вас окажутся недовольны; иной раз так можно и до перебранки дойти. Далее, друг покупает последнюю пачку сигарет, которые вы тоже хотели купить. Вряд ли это можно назвать добрым поступком с его стороны (мог бы сначала поинтересоваться, не за тем же ли вы стоите) – и это уже второе негативное последствие. И хоть ваш друг сделал это не намеренно, он вполне мог вызвать в вас негативные эмоции (а это – третье). А может и не взял бы он эту последнюю пачку, чёрт с ней, но всё равно не понятно, какой поступок можно назвать «хорошим». И что же делать?
Я думаю, тут нужно вновь вспомнить субъективное добро: ведь не всякое, далеко не всякое доброе намерение ведёт к плачевному результату! Если есть желание сделать доброе дело, оно наверняка воплотится в какое-нибудь благо. Как ведь говорят – было бы желание. В этом смысле субъективное добро имеет свою особую ценность, выступая уже в новой роли – не как ориентир, а как стимул. «Разумно ли ожидать от капитанов, что они станут так поворачивать штурвалы, чтобы корабли их не сталкивались между собой, если сами корабли - старые, разбитые посудины, и штурвалы вообще не поворачиваются?», - пишет К. Льюис, тем самым утверждая, что важны не только последствия наших действий, но и их предпосылки. То есть: человек должен быть добрым, чтобы быть способным делать добрые дела. «Быть добрым», представляется, и означает «иметь добрую волю, добрые нравы и намерения». Если этого нет, то всякое ожидание добра в корне неразумно – оно наивно. Это, конечно, важное замечание, не дающее сбросить со счетов субъективный фактор. И когда человек уступает своим страстям с мыслью, что «это никому не повредит, поэтому здесь нет ничего плохого», он наверняка ошибается: это вредит как минимум ему самому, его стойкости и воздержанности, почитаемым обычно как добродетели, а значит рано или поздно повредит кому-то ещё. Итак, я прихожу к выводу, что субъективное добро по возможности должно быть в основе добра объективного.

3
Для описанной выше проблемы я вижу и другое решение, которое должно выступать в тандеме с совершенствованием субъективных начал. Я сказал выше, что человеческий «ум» мало смыслит в вопросах добра и зла, а потому часто затрудняется, когда необходимо отличить одно от другого. Но до кое-чего этот ум всё-таки додумался – это те самые нравственные постулаты, которыми мы привыкли руководствоваться в повседневной жизни. Конечно, они не всегда оказываются верны, не всегда ведут к благу, но взять некоторые из них за основу мы, безусловно, можем. Во многих случаях это заметно облегчит умственную работу, и позволит избежать глупых ошибок. В то же время я хочу предостеречь читателя, дабы он не хватался за каждое нравственное убеждение, свойственное близким ему людям или сегодняшнему обществу в целом: большинство людей, а уж тем более общество не могут похвастаться достойным умом, сознательностью взглядов и разумностью поведения. На мой взгляд, существует лишь несколько обобщённых формулировок, которые стоит взять на заметку, хоть они и не претендуют на точность и всеобъемлемость.
Это, во-первых, два варианта категорического императива И. Канта: «поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом» и «поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству (и в своем лице, и в лице всякого другого) как к цели и никогда не относился бы к нему только как к средству». Интересно, что сам Кант признавал, что этот принцип не может быть всеобщим законом, так как «преступник, исходя из этого, стал бы приводить доводы против своих карающих судей и т.д.».
Кроме этого, обращает на себя внимание «золотое правило морали»: «Не поступай по отношению к другим так, как ты не хотел бы, чтобы они поступали по отношению к тебе». Можно выразить его и по другому: «(не) делай другому то, что (не) желаешь себе», или «(не) делай того, что ты находишь (не)похвальным в другом». Это правило в той или иной форме встречается у Сократа, Платона, Аристотеля, Сенеки и других философов, а также свойственно множеству религий: индуизму, исламу, иудаизму, буддизму, конфуцианству. Схожей формулировкой располагает и христианство: «возлюби ближнего своего, как себя самого».

4
Итак, мы выяснили, что добро – понятие объективное, но, как правило, невозможно без субъективных предпосылок, и коснулись вопроса о том, как отличить добро от зла. Теперь я хотел бы остановиться на проблеме методов, которыми добро должно воплощаться в жизнь – проблеме не менее важной. Здесь на ум приходят два способа служения добру: словом и делом. На вопрос, какой из этих способов лучше, однозначного ответа, по-моему, нет. Кто-то сразу ответит, что слова – это пустое, и добру надлежит выражаться в конкретных действиях, приносящих благо непосредственно, или, по крайней мере, служащих примером для окружающих. Однако же очевидно, что и «слово» зачастую являет собой то же самое «дело»: верно подобранные слова могут помочь в трудной жизненной ситуации не меньше, а то и лучше каких-либо иных действий; в виде совета или нравоучения они так же могут служить полезным ориентиром для заблудшего человека. В то же время «действия» в качестве примеров не всегда могут быть истолкованы правильно хотя бы потому, что представляют собой казусы – обладающие своими индивидуальными, лишь им присущими особенностями случаи. Решение проблемы согласно центристскому варианту – «важно как слово, так и действие» - тоже не отличается полнотой: в конкретной ситуации важным вполне может оказаться только одно из двух.
Другая проблема в том, что в борьбе со злом мы очень часто применяем его же методы. Дозволительно ли это? Ответ на этот вопрос вытекает из самого понятия добра как действия, приводящего к объективно благоприятному исходу. Ясно поэтому, что не важно, какие методы мы применяем – они вообще не делятся на «добрые» и «злые» – важно соотношение достигнутой цели и затраченных средств. В момент самого акта добра, цель, правда, ещё не достигнута, но это другой вопрос, нами уже разбиравшийся. Просто мы должны чувствовать ответственность за то, что мы делаем, действовать разумно и добросовестно, по возможности бескорыстно, не ставить на первое место личную выгоду. А дальше иерархию ценностей каждый выбирает сам. Я вряд ли могу указывать другим людям, чьи интересы они должны поставить выше, а чьи ниже: свои, любимого человека, друзей, коллег, семьи, общества, государства или всего человечества.
Но в любом случае истинно добрый поступок исходит лишь от подлинной любви, и поэтому здесь уместно привести следующие соображения. Любя кого-либо, мы любим его целиком, безоговорочно принимаем всю его человеческую сущность, общую для всех людей, и, кроме того – индивидуальные качества конкретной личности. Но если нет принятия «общечеловеческого», нет и любви. Любовь к одному человеку, таким образом, неразрывна с любовью ко всем людям. И если один человек любит другого, он через него должен бы полюбить и весь мир, иначе такое чувство сложно назвать любовью, это скорее «эгоизм вдвоём» (т.е. отношение к другому человеку как к полезной вещи). Следовательно, можно предположить общие для всех любящих людей мотивы поведения. Любящий наверняка не будет ставить благо любимого выше сопоставимого с ним блага множества других людей; так же и настоящий друг вряд ли пожелает навредить всем вокруг, лишь бы защитить интересы товарища и т.п. Всё это, впрочем, не преминет оказаться умозрительным, но ясно одно: любовь – обязательное условие, при котором возможно применение с добрыми намерениями методов, типичных для зла.

5
Я, впрочем, отвлекаюсь, и вот уже четыре страницы никак не могу заговорить о том, о чём хотел говорить изначально. Субъективное добро потому отвергалось мной с самого начала, что, хоть и выполняет благородную цель – противодействие природному эгоизму во благо жизни в обществе – но чревато противоположной эгоизму крайностью. Я имею в виду, что многие люди видят в «служении добру» свой смысл жизни, забывая при этом, что добро никак не может быть смыслом, ибо оно лишь средство достижения оного. И нравственность (в нерелигиозном плане) не может быть чем-то большим, чем «переряженная польза». Добро – это такая штука, которая приносит пользу, но смыслом-то является не оно, а сама эта польза. Добро необходимо для выражения любви, для достижения благополучия и счастья, для того, чтобы человек, «самая несчастная тварь на Земле», мог испытывать ещё и радость – такую радость, которая невозможна для других животных. Тогда, и только тогда, человек ощущает себя полноценным созданием, истинно Человеком. Но чтобы достичь всего этого, нельзя ни на секунду забывать, что добро – это лишь средство. По этой же причине и любовь не может пониматься как смысл жизни: смыслом будет то, что она несёт с собой. Я обращаю на это внимание вот почему. Люди вообще любят увлекаться идеями, всё преувеличивать и нарушать меру. Нередко это приводит к тому, что добро оборачивается злом, польза – утратой, стремление к благополучию и счастью – страданиями. Многие мыслители высказывались в этом русле. «Такой пустоте, как добро ради добра, вообще нет места в живой деятельности», - утверждал Гегель, а Бердяев вторил ему: «Нет ничего более злого, чем стремление осуществить во что бы то ни стало благо».
Что же тогда понимать под «всеобщим благом», средством к достижению которого я мыслю любовь и добро? Всеобщность означает, что благо распространяется не на каких-то отдельных людей и не на одного человека в ущерб всем остальным, и, в то же время, распространяется не только на всё общество в целом, но и на каждого его члена. Однако реалии жизни таковы, что иногда то или иное действие принципиально не может служить благом для всех членов той или иной социальной группы, и тогда вместо идеи всеобщего блага ориентиром становится «благо большинства». Насколько оправданным является жертвование меньшинством ради большинства – решается в каждом обществе отдельно. Современные государства, как правило, гарантируют каждой личности набор «естественных и неотчуждаемых» прав, которые не могут быть отняты у этой личности, хотя бы они и вредили всему обществу. Короче говоря, всеобще благо имеет равную ценность как для всего общества, так и для отдельной личности.
Если же человек видит в добре свой смысл жизни, то он либо вообще не понимает, в чем необходимость добра (что в условиях фатального несовершенства человеческого разума характеризует его не лучшим образом), либо путает понятия, на самом деле видя смысл в «помощи ближнему». Во втором случае человек неизбежно забывает о самом себе, о своём личном благе (точнее отождествляет его с благом других, что одно и то же), низводит себя до «средства», что наверняка приведёт к разочарованиям. Да, я ранее говорил о том, что добрые поступки от чистого сердца рано или поздно рождают в этом сердце любовь к людям. Но ведь если человек почитает себя за средство удовлетворения чужих потребностей, то наверняка он не любит самого себя! А если не любишь себя – нечего отдать и другим. Отсюда важное правило добрых дел: прежде чем делать добро другим, обрети любовь к самому себе. «Превышение меры» при понимании добра как смысла заключается именно в том, что человек отдаётся благотворительности, не имея для этого предпосылок: он словно рвётся в бой, не позаботившись об оружии. Возможен и другой вариант: отдаваясь делу добра, человек впоследствии теряет любовь к себе, так как низводит себя до средства.
И хоть любовь к себе, что очевидно, далеко не единственное условие подлинного добра, в связи с ней уже можно сделать несколько полезных замечаний. Здоровая любовь всегда рождает «потребность давать». Любящий не может не давать (т.е. делать добро), ему нужно быть добродетельным, потому что в этом выражение его жизнеспособности, в этом – проявление его душевного богатства, и ему приятно давать, он делает это совершенно бескорыстно. Любовь к себе, да и в целом любовь – это сила, без которой бессмысленно начинать бой. Без неё тот, кто делает добро другому, не будет делать добро себе, он не получит никакой награды, но, вполне возможно, придёт только к саморазрушению, ибо и без того бедный отдаст последние крохи. Так и в Библии: «Всякому имущему дано будет, а у неимущего отнимается и то, что имеет».

6
Но вот что. Любовь – это, конечно, прекрасно и замечательно, и всё же с горечью должен я констатировать здесь, что она не вечна. Точнее говоря, идеальная-то любовь, которую воспевают в романах, или которой любит нас – бесконечных грешников – Господь, конечно же, вечна. Но кто из нас способен на неё? Кто может похвастать столь огромной душой, столь безграничной внутренней энергией, которая только и позволяет забыть об алчности и корысти, радоваться вполне тому, что уже имеешь, и, примирившись с миром, что преисполнен зла и несправедливости, обрести вечное счастье? Не говорит ли, наконец, человеческая истории о слабости в мире не только добра, но и, вместе с тем, любви? И вот – все мы обречены рано или поздно очередной раз потерять почву под ногами, вновь разочароваться в жизни и остаться один на один со своими бесами – неразрешимыми вопросами «жизни и смерти» – когда весь мир, все естественные и социальные закономерности словно восстают против тебя. Так, по причинам самым разнообразным мы оказываемся неспособными сохранить любовь внутри себя, и даже такая малость, как любовь к себе, исчезает: вместо неё появляется отвращение ко всему, что хотя бы издали напоминает высокие чувства.
Вопрос о том, что делать в такой ситуации волновал многих мыслителей, но явно выходит за рамки темы моего повествования. Я же хочу обратить внимание на поразительную слабость, которая порой обнаруживается за красивыми словами «добро» и «любовь». И эта слабость свойственна как «слову», так и «делу». Какая язвительная насмешка чувствуется в словах Л. Шестова, когда тот описывает всю бесполезность проповедей и нравоучений Льва Толстого! Мол, одни читатели его произведений лишь насладились «художественным талантом великого мастера», и даже ухом не повели по поводу какого-то там нравственного долга, другие же попытались следовать провозглашенным заветам, но у них ничего не вышло, и они вынуждены были признать своё поражение: «дело "добра" нисколько не подвинулось вперед». «Я знал одного фабриканта миллионера, - пишет Шестов, - отдавшего свои деньги на проценты и считавшего себя толстовцем. И этот случай – не исключение». Что же касается «дела», Шестов здесь приводит пример, описанный Л. Толстым в книге «Так что же нам делать?». Ужасы, открывшиеся глазам Толстого при обхождении московских приютов для бездомных и бедных людей, подтолкнули его заняться благотворительностью. Одно время граф обходил бедных, помогал им, не раз давал деньги, но… в итоге бросил их, потому что им «нельзя было помочь». Ни одного из них гр. Толстому, по его же собственному признанию, спасти не удалось: «из всех этих людей… я действительно не помог никому, несмотря на то, что для некоторых из них было сделано то, чего они желали, и то, что, казалось, могло бы поднять их».
Изложенные факты приводят меня к мысли, что к делу добра, равно как и к делу любви, нужно подходить с особой осторожностью. Впрочем, как и ко всяким другим идеалам, чрезмерное увлечение которыми неминуемо влечет за собой крах надежд и разочарование. Поклонение идеалам представляет собой попытку уйти от поиска истины, легкими путями обрести вновь точку опоры. Даже сами писатели и философы, провозглашая в книгах те или иные теории и идеи, делают это вовсе не для того, чтобы докопаться до правды, окинув действительность своим «беспристрастным» взором и проанализировав её своим «исключительным» разумом, а затем только, что посредством этих идей они жаждут найти ответы на мучающие душу вопросы; а раз вопросы «мучают», ответ должен быть «успокаивающим», опора и утешение в идеях необходимы им до крайности. И тут уж не до глубокого скепсиса, не до критического взгляда. Так будем же умеренны в восприятии идеала добра, и помнить, что идеал – это всегда что-то совершенное и неосуществимое, чуждое нашему несовершенному миру. Ницше не зря предостерегал моралистов: «Не желай быть врачом у безнадёжного больного». Есть и другое его высказывание в том же духе: «Тот, кто борется с чудовищами, должен следить за собой, чтобы самому не обратиться в чудовище. Попробуй подолгу смотреть в пропасть, и она заглянет тебе в глаза». И действительно, ревнители нравственности имеют против себя весь мир, всю жизнь. Не удивительно, что иные мыслители отваживаются называть добродетель «немощной, гордящейся своими лохмотьями».
Но означает ли всё это, что нужно, по примеру Ницше, принять и полюбить мир таким, каков он есть, включая всё зло, что нам уготовлено? Следует ли из «лохмотьев добродетели», что нужно преклониться перед страданиями, несчастьями и потерями? Думаю, это такое же заблуждение, как и чрезмерное возвеличивание добра. Федоров пишет по поводу ницшеанского amor fati, что это, по сути, «желание остаться скотом…, формула величайшего унижения…, подлый страх, не позволяющий себе даже спросить: точно ли неизбежно это рабство разумного у неразумного». К этому хочется добавить, что любить зло в принципе невозможно. И если даже кто-то утверждает, что он любит зло, наверняка этот человек любит на самом деле не его, а то благо, которое должно, по его мнению, последовать в итоге за «злом». Ведь так же, как немощное добро может обратиться злом, когда, например, некто, имея добрые намерения, на деле ничем помочь нуждающемуся не может, и в результате оба от угнетающей безысходности впадают в отчаяние (а «благодетель» ещё и требует от попавшего в беду человека «уважения» и тому подобного), или когда мораль предъявляет нам невыполнимые нравственные требования, да ещё и не уберегающие от бед, или когда именем добра и прикрываясь благими намерениями люди творят беззаконие, убивают и грабят, и, наконец, когда добро объявляет нас безнравственными и грешными, ничего более не давая, так и зло – страдания, потери и несправедливость – может оказаться добром.
Подобная «неочевидность» добра и зла ведёт нас к вопросу об ответственности людей за свои действия. Ибо мало иметь добродетели – нужно ещё и не перепутать их с пороками (порой трусость зовётся терпением, расположение злу – прощением), мало руководствоваться нравственными постулатами – нужно ещё убедиться в их истинности и применимости к данной ситуации, мало стремиться к благу – нужно быть уверенным в правильности своих действий и совершать их обдуманно. И это притом, что человек, если подумать, вообще не может отвечать ни за одно из своих действий, так как все они предопределены влиянием внешних условий, предшествующими и настоящими событиями, законами природы. В принципе, человек в этом ничем не отличается от примитивного растения или камня, разве что способен осознать свою примитивность. И что же, мораль заставляет его отвечать?! Да. И думается мне, вполне обоснованно. Ибо вопрос этот, конечно, более теоретический, чем практический. На практике страшно даже представить ситуацию, когда все люди вдруг разом почувствовали бы свою безнаказанность, и стали поступать в угоду своим желаниям, пусть даже самым низким: тогда наступил бы полный хаос, в котором хорошей жизнью похвастались бы лишь единицы. А потому не станем говорить, что человек есть «необходимое следствие» и не обладает свободой воли. Он, может быть, и правда ей не обладает, но всё же обречён выбирать, так как не ведает своей судьбы; и всё, что он выберет, и станет его судьбой, что с начала времён была предначертана ему природой. Ответственность, возлагаемая на каждого из нас тем ещё больше, что так тщетны могут оказаться наши попытки изменить мир к лучшему.

7
Впрочем, не всегда нужно менять его к лучшему, как бы странно это ни звучало. Дело в том, что явления окружающей действительности сами по себе ни хороши, ни плохи. Понятия добра и зла появляются лишь тогда, когда речь заходит об отношении какого-то субъекта к этим явлениям, об их пользе или вреде для него. Но если дело только в отношении, то не всё ли равно, на что направить свои усилия – на изменение объективной реальности или же своего субъективного восприятия этой реальности? Не проще ли просто поменять своё отношение к событию? Очевидно, что иногда это гораздо проще. Не всегда, правда, ибо в самовнушении наши возможности так же ограничены, как и во всём другом. Однако же призадуматься есть над чем. Мы часто не можем получить удовлетворение от жизни, так как не перестаём хотеть чего-то большего по сравнению с тем, что имеем; мы не контролируем свои потребности. В то же время такой контроль вовсе не является чем-то противоестественным – речь идёт об элементарной дисциплине, о самовоспитании, которые только и позволяют человеку выжить в этом мире. Если уж на то пошло, дисциплина и самоконтроль, на мой взгляд, должны быть едва ли не главными жизненными принципами для каждого человека.
Дисциплинированный человек умеет различать желания естественные и навязанные. Ко вторым относятся те, что или внушены нам другими людьми в корыстных целях, или просто обманчивы и вызваны завистью, сравнением или стереотипами. В случае навязанных желаний мы хотим того, чего на самом деле нам не нужно. Эти желания возбуждаются в нас не только всевозможной и вездесущей рекламой, но и ложными общественными ценностями и пр. Деньги, слава, популярность среди противоположного пола, карьера, победы на различных конкурсах, алкогольные вечеринки, стильная одежда, модные направления и «искусства» – всё это считается достойным нашего внимания, вынуждает отказываться от собственного «я» и стремиться к чему-то другому. Любопытно сравнить сегодняшние ценности с философией Эпикура, который делил желания на три вида: 1) естественные и необходимые; 2) естественные, но не необходимые и 3) неестественные и не необходимые. При удовлетворении только первой группы желаний Эпикур уже считал счастье возможным. Очевидно, что под естественными и необходимыми нуждами понимаются базовые физиологические (в питании, минимальной одежде, тепле, движении, воздухе): если человек не сможет удовлетворить их, он умрёт. Что же получается, имея так мало, человек может обрести счастье? Да! – и более того, такого человека совесть не позволяет назвать бедным: какой же властью над своими желаниями он обладает! «Величайшая власть – это власть над собой» – как тут не вспомнить великую мудрость. Но ведь и стремление к добру, в конечном счете, сводится к удовлетворению собственных потребностей, нельзя ли и здесь решить проблему отказом от всякого рода излишеств? Лично я убеждён, что мы далеко продвинемся в деле добра, научившись этому. Нам просто сложно принять тот факт, что всё зависит лишь от восприятия, а сам по себе мир – не плохой и не хороший (и не должен быть таковым, он просто есть). Сенека верно заметил: «Нас угнетает не неприятность сама по себе, а то, как мы ее воспринимаем».
Таким образом, есть все основания говорить о третьем, помимо «слова» и «дела», способе стремления к добру: это способ «мысли». Применяется он только по отношению к самому себе, но ведь помогая себе, воспитывая себя, мы помогаем и другим! Во-первых, так мы уступаем там, где упорство чревато войной. Во-вторых, мы развиваем себя духовно, развиваем любовь к себе, мы учимся радоваться жизни, и в результате начинаем делиться этим богатством с окружающими. Наконец, дисциплинированность делает наши действия более обдуманными и рациональными, что непременно сказывается на степени достижимости идеала добра. Однако, как и в других случаях, в применении данного способа важно соблюдение меры, и здесь главное правило: не опускаться до намеренного самообмана.

На этом я хотел бы закончить свои размышления, и подвести им следующий итог. Добро имеет своей целью достижение всеобщего блага, которое является его объективным критерием. В то же время в основе объективного добра должны лежать благие субъективные намерения, которые соответствуют универсальным нормам нравственности, а также личные добродетели. В этом случае можно говорить о дозволенности любых методов, если они используются во имя добра. Добро совершается словом, делом и мыслью, причём везде наши возможности весьма ограничены: очень сложно порой отличить добро от зла, хороший поступок от плохого, а добродетель – от порока; история на протяжении веков доказывает человечеству неосуществимость идеала добра, а личный опыт говорит нам о неизбежности падений и разочарований, о неспособности увидеть истину и принимать всегда правильные решения. Именно поэтому данная статья не претендовала ответить на все вопросы, и уж тем более – сделать это полными, четкими и обнадеживающими выводами. Как сказал Л. Шестов, философия должна бросить попытки отыскания вечных истин, её задача – научить человека жить в неизвестности.